Произнеся эти слова, он сбросил с плеч серую, из грубого сукна, дорожную куртку и, вытянув вперед свои цепкие, могучие руки, с решительным видом приготовился к схватке. Сержанта, видимо, не смутили ни мускулистое телосложение, ни широкая грудь, ни могучие плечи, ни смелый взгляд противника. Хладнокровно насвистывая, он отстегнул пряжку на своем поясе, снял военную куртку и отложил ее в сторону. Присутствующие стояли вокруг борцов, с беспокойством ожидая исхода.
В первой схватке, как казалось, перевес был на стороне Босуэла; то же было и во второй, хотя все еще нельзя было предугадать, чем окончится эта борьба. Впрочем, всякому стало ясно, что сержант, сразу использовав всю свою силу, начинает выдыхаться, борясь с соперником, обладающим большой выдержкой, ловкостью, выносливостью и хорошими легкими. В третьей схватке крестьянин приподнял противника и бросил его оземь с такой силою, что тот на мгновение потерял сознание и растянулся на полу, не подавая признаков жизни. Его товарищ Хеллидей выхватил из ножен палаш.
– Вы убили моего сержанта! – воскликнул он, бросаясь на победителя. – И, клянусь всем святым, ответите мне за это.
– Стойте! – закричал Мортон и все окружавшие. – Игра велась чисто; ваш приятель сам искал схватки и получил ее.
– Что верно, то верно, Том, – произнес Босуэл, медленно поднимаясь с пола, – убери свой палаш. Не думал я, чтобы среди этих лопоухих бездельников нашелся такой, который мог бы красу и гордость королевской лейб-гвардии повалить на пол в этой гнусной харчевне. Эй, приятель, давайте-ка вашу руку.
Незнакомец протянул руку.
– Обещаю вам, – сказал Босуэл, крепко пожимая руку противника, – что придет время, когда мы встретимся снова и повторим эту игру, причем гораздо серьезнее.
– И я обещаю, – сказал незнакомец, – что в нашу следующую встречу ваша голова будет лежать так же низко, как она лежала сейчас, и у вас не достанет сил, чтобы ее поднять.
– Превосходно, любезнейший, – ответил на это Босуэл. – Если ты и взаправду виг, все же тебе нельзя отказать в отваге и силе, и знаешь что, бери свою клячу и улепетывай, пока сюда не явился с обходом корнет; ему случалось, уверяю тебя, задерживать и менее подозрительных лиц, чем твоя милость.
Незнакомец, очевидно, решил, что этим советом не следует пренебрегать; он расплатился по счету, пошел в конюшню, оседлал и вывел на улицу своего могучего вороного коня, отдохнувшего и накормленного; затем, обратившись к Мортону, он произнес:
– Я еду по направлению к Милнвуду, где, как я слышал, ваш дом; готовы ли вы доставить мне удовольствие и высокую честь, отправившись вместе со мною?
– Разумеется, – сказал Мортон, хотя в манерах этого человека было нечто давящее и неумолимое, неприятно поразившее его с первого взгляда.
Гости и товарищи Мортона, учтиво пожелав ему доброй ночи, стали разъезжаться и расходиться, направляясь в разные стороны. Некоторые, впрочем, сопровождали Мортона и незнакомца приблизительно с милю, покидая их один за другим. Наконец всадники остались одни.
Вскоре после того, как все они покинули гостеприимный «Приют», как называлось заведение Блейна, ночную тишину нарушили звуки литавр и труб. Лейб-гвардейцы, поспешно хватая оружие, собирались на базарную площадь. Корнет Грэм, родственник Клеверхауза, и мэр городка, с выражением тревоги и озабоченности на лицах, в сопровождении полдюжины солдат и городских стражников с алебардами, поспешно вошли в кабачок Нийла Блейна.
– Приставить стражу к дверям! – таковы были первые слова, брошенные корнетом. – Никого отсюда не выпускать! Что это значит, Босуэл? Или вы не слышали сигнала тревоги?
– Он собирался бежать в казармы, сэр, – ответил корнету его приятель, – но, видите ли, упал и расшибся.
– Конечно, в драке, – прервал его Грэм. – Если вы будете и впредь пренебрегать своими обязанностями, вам едва ли поможет ваше королевское происхождение.
– В чем же я пренебрегаю своими обязанностями? – угрюмо спросил Босуэл.
– Вам следовало находиться в казармах, сержант Босуэл, – ответил корнет, – вы упустили такой удобный случай. Пришло известие, что архиепископ Сент-Эндрю убит, убит зверски и при исключительных обстоятельствах. Шайка мятежных вигов, преследовавших его на Магусмурской равнине, близ Сент-Эндрю, вытащила его из кареты и искромсала палашами и кинжалами[13].
Все оцепенели при этом известии.
– Вот приметы преступников, – продолжал офицер, разворачивая воззвание к населению, – за голову каждого из убийц назначено вознаграждение в тысячу мерков.
– Так вот оно, не вполне удавшееся испытание, – сказал Босуэл, обращаясь к своему приятелю Хеллидею, – теперь все разъяснилось. Черт меня побери! И мы не задержали его! Беги, Хеллидей, седлай лошадей. Скажите, корнет, не было ли среди убийц дюжего, коренастого, широкогрудого, но узкого в бедрах молодчика с ястребиным носом?
– Погодите, погодите, давайте-ка заглянем в бумагу, – ответил корнет. – Хэкстон из Рэтилета: высокий, тонкий, черные волосы.
– Нет, это не он, – сказал Босуэл.
– Джон Белфур, прозываемый Берли: орлиный нос, рыжие волосы, пяти футов восьми дюймов росту.
– Это он! – воскликнул Босуэл. – Он самый… К тому же здорово косит на один глаз, не так ли?
– Правильно, – продолжал Грэм, – под ним сильный вороной конь, которого он захватил после убийства примаса.
– Он, он самый, – повторял Босуэл, – и тот самый конь! Этот человек был тут не больше как четверть часа назад.
Торопливо расспросив о подробностях происшедшего, он убедился в том, что мрачный и замкнутый незнакомец был Белфур из Берли, главарь шайки убийц, слепых фанатиков, которые беспощадно расправились с примасом, настигнутым ими случайно в то время, как они разыскивали другое лицо, навлекшее на себя их ненависть[14]. Их возбужденному воображению случайная встреча с архиепископом показалась указанием Провидения, и они убили его с холодной жестокостью, веря, что сам Господь, как они говорили, отдал его их карающей длани.
– На коней, на коней, в погоню, ребята! – воскликнул корнет. – Голова этого злобного пса стоит обещанного за нее золота!
Глава V
Восстань, о юность! То не клич земной –
То Божьей церкви голос призывной,
То стяг с крестом, подъятый в синеву,
Путь к славной смерти или к торжеству.
Джеймс Дафф{44}
Покинув городок, Мортон и его спутник ехали некоторое время в полном молчании. В незнакомце, как мы отметили, было что-то отталкивающее, что мешало Мортону первому обратиться к нему, а тот, видимо, не испытывал ни малейшего желания вступать в разговор. Внезапно он резко спросил:
– Что побудило сына такого отца, как ваш, предаваться греховным забавам, в которых, я знаю, вы принимали сегодня участие?
– Я выполнял мой долг верноподданного и ради своего удовольствия позволил себе самые безобидные развлечения, – ответил Мортон, несколько уязвленный этим вопросом.
– Неужели вы думаете, что ваш долг или долг любого другого юноши-христианина состоит в том, чтобы служить своим оружием делу тех нечестивцев, которые в ярости проливали, как воду, кровь Господних святых в пустыне? И разве безобидное развлечение тратить время, стреляя по этому дурацкому пучку перьев и бражничая весь вечер в кабаках и на ярмарках, когда тот, кто могуч и всесилен, сошел в нашу страну, дабы отделить пшеницу от плевел?
– Судя по вашим словам, – отозвался Мортон, – вы один из тех, кто счел возможным открыто выступить против правительства. Нахожу нужным напомнить, что едва ли следует произносить перед случайным попутчиком речи столь опасного содержания, которые к тому же в такое время, как наше, небезопасно слушать и мне.
– От этого никуда не уйдешь, Генри Мортон, – продолжал его спутник, – Господь имеет на тебя свои виды, и раз Он тебя призывает, ты должен повиноваться; я убежден, что ты еще не слыхал настоящего проповедника, иначе ты был бы таким, каким ты, бесспорно, когда-нибудь станешь.
– Мы, как и вы, придерживаемся пресвитерианского исповедания, – ответил Мортон, так как его дядя со всеми домочадцами принадлежал к пастве одного из тех многочисленных пресвитерианских священников, которым, с известными ограничениями, была разрешена свободная проповедь. Эта индульгенция{45}, как выражались в то время, вызвала среди пресвитериан великий раскол, и те, кто ее принял, подвергались суровому осуждению со стороны наиболее ревностных приверженцев секты, отказавшихся пойти на предложенные условия. Вот почему незнакомец выслушал с величайшим презрением сообщение Мортона о его исповедании веры.
– Это всего-навсего отговорка, пустая и жалкая отговорка. Вы слушаете по воскресеньям холодные, мирские, приспособленные к духу времени речи, исходящие от того, кто до такой степени забыл свое высокое назначение, что получил апостолический чин благодаря покровительству придворных и лжепрелатов, и вы именуете проповеди таких лиц словом Господним! Из всех соблазнов, коими дьявол в эти дни крови и мрака улавливает души людей, ваша черная индульгенция была самым опасным и самым пагубным. Это была страшная сделка: она означала, что пастырь убит, а овцы рассеялись по горам, что одно христианское знамя поднято против другого и что на мечи сынов света обрушивается воинство тьмы.
– Мой дядя считает, – заметил Мортон, – что, находясь на попечении принявших индульгенцию пасторов, мы в достаточной мере располагаем свободой совести, а так как избрать церковь для себя и своих домашних – его бесспорное право, я должен в силу необходимости следовать в этом за ним.
– Ваш дядя таков, – заявил незнакомец, – что последний ягненок в милнвудском стаде ему дороже, чем вся христианская паства. Он один из тех, кто охотно пал бы ниц перед золотым тельцом{46} в Вефиле и вылавливал бы из вод частички его, после того как телец был истолчен в порошок и этот порошок брошен в воду. Твой отец был человеком другого закала.
– Мой отец, – сказал Мортон, – и в самом деле был отважным и честным воином. Но вы, должно быть, знаете, сэр, что он сражался под знаменами того же королевского дома, во имя которого и я сегодня брался за оружие.
– Это верно, но если б он дожил до этих дней, он проклял бы час, в который обнажил меч за их дело. Когда-нибудь поговорим и об этом, а пока я твердо возвещаю тебе, что и твой час у порога, и тогда слова, которые ты только что слышал, застрянут в твоей груди, как стрелы с зазубренным наконечником. Прощай, мне сюда.
Он указал на ущелье, которое, уходя вверх, вело в дикий край пустынных и мрачных гор; но когда он уже совсем собрался свернуть на извилистую тропу, отходившую от дороги в указанном им направлении, к ним приблизилась какая-то старуха в красном плаще, сидевшая до этого у перекрестка, и, испуганно озираясь, зашептала:
– Если вы наш человек и дорожите жизнью, то не езжайте нынешней ночью этим ущельем. На тропе залег лев. Бросерстейнский священник и с ним десять солдат преградили проход, чтобы отнять жизнь у всякого из наших скитальцев, если кто из них попытается пройти этим путем к Гамильтону и Дингуоллу.
– А разве гонимые соединились в отряд и у них есть предводитель? – спросил незнакомец.
– Их человек семьдесят конных и пеших, – сказала старуха, – но горе им! У них плохо с оружием и еще хуже с едой.
– Господь поможет своим, – сказал всадник. – По какой же дороге мне ехать, чтобы их отыскать?
– Сегодня это никак невозможно, – ответила женщина, – уж очень зорко стерегут солдаты проход; говорят, странные вести пришли с востока; вот они и бесятся из-за этого и в ожесточении сердца своего еще свирепее, чем когда-либо прежде; вам нужно найти себе убежище на ночь, а потом уже пробираться через торфяники; спрячьтесь до первого света, а после поезжайте через Дрейкскую топь. Когда я услышала страшные угрозы насильников, я накинула на себя плащ и села у самой дороги предупреждать наших рассеянных повсюду страдальцев, чтобы они не забрели на эту тропу и не попали в сети злодеев.
– Вы живете поблизости? – спросил незнакомец. – Не приютите ли меня на ночь?
– Моя хижина возле дороги, около мили отсюда; но у меня поместили четырех слуг Велиала{47}, чтобы они себе на потеху грабили и разоряли меня, а все потому, что я не хотела слушать бессмысленные, бесконечные и бессвязные разглагольствования этого погрязшего в мирской суете Джона Халфтекста{48}, священника.
– Доброй ночи. Вы славная женщина. Благодарю за совет, – сказал незнакомец и тронул коня.
– Да будет над вами благословенье Господне, – напутствовала его старуха, – да хранит вас Всемогущий: Он один властен над нами.
– Аминь! – произнес спутник Мортона. – Ибо разумение человеческое бессильно измыслить, где этой ночью я мог бы укрыть свою голову.
– Мне очень горестно видеть вас в столь затруднительном положении, – сказал Мортон, – и будь у меня свой собственный дом или какой-нибудь кров, который я мог бы назвать своим, полагаю, что я скорее рискнул бы навлечь на себя жестокую кару закона, чем оставил бы вас в этой крайности. Но мой дядя настолько боится штрафов и наказаний, предусмотренных законом для тех, кто поддерживает, принимает и поощряет враждебных правительству лиц, что строго-настрого запретил и мне, и всем своим слугам вступать с ними в какое-либо общение.
– Ничего другого я и не ждал, – сказал незнакомец, – и все же вы могли бы приютить меня без его ведома; какой-нибудь амбар, сеновал или сарай для телег – любое место, где я мог бы прилечь, было бы для меня с моей неприхотливостью скинией, убранной со всех сторон серебром, и жертвенником, сложенным из кедрового дерева.
– Уверяю вас, – сказал в замешательстве Мортон, – я не могу пригласить вас в Милнвуд без ведома и согласия дяди, и даже если бы я был в состоянии это сделать, то и тогда я бы не позволил себе навлекать на него, ничего не подозревающего, опасность, которой он больше всего страшится и от которой так старательно отгораживается.
– Ну что ж, – проговорил незнакомец, – в таком случае еще одно слово. Слыхали ли вы когда-нибудь от отца имя Джона Белфура Берли?
– Еще бы! Его давнего друга и товарища по оружию, спасшего ему жизнь, едва не отдав свою, в битве при Лонгмастонмуре? Часто, очень часто.
– Так вот, этот Белфур – я, – сказал спутник Мортона. – Вот дом твоего дяди; я вижу свет между деревьев. Тот, кто жаждет отмстить мне за кровь, гонится за мной по пятам, и смерть моя неизбежна, если ты не скроешь меня. А теперь, юноша, выбирай: бежать ли от отцовского друга, как тать в нощи, и тем самым обречь его мучительной смерти, от которой он спас когда-то твоего отца, или подвергнуть бренные блага дяди опасностям, которые грозят всякому, кто в наше развратное время подаст ломоть хлеба или глоток воды христианину, погибающему от голода или жажды.
Множество воспоминаний пронеслось в голове Мортона. Его отец, память о котором он чтил как святыню, не раз говорил ему, чем он обязан этому человеку, и всегда сокрушался, что после длительной дружбы они расстались с некоторой неприязнью друг к другу; это произошло в то тяжелое время, когда все население Шотландского королевства разделилось на два враждующих стана – «резолюционистов»{49} и «протестующих»; после того как отец его умер на эшафоте, первые стали приверженцами Карла II, тогда как вторые склонялись к союзу с победоносными республиканцами. Неистовый фанатизм Берли связал его с партией «протестующих», и друзья разошлись, чтобы никогда больше не встретиться. Обо всем этом покойный полковник Мортон часто рассказывал сыну и всякий раз выражал при этом глубокое сожаление, что ему так и не удалось тем или иным способом отблагодарить Берли за помощь, которую тот неоднократно ему оказывал.