– Да вы же сами рассказали!
– Верно, – изумился он и начал озираться в поисках орудия. – Задержись-ка на минуту.
– С вашего позволения, – выговорил я, – мне пора.
Выскользнув за дверь, я припустил по коридору; колени на бегу подскакивали так, что едва не выбили мне нижнюю челюсть.
– Назад! – заорал мне в спину фон Зайфертиц. – Тебя нужно убить!
– Я так и понял!
До лифта я добежал первым; стоило мне ударить кулаком по кнопке «вниз» – и дверцы, к счастью, тут же разъехались в стороны. Я запрыгнул в кабину.
– А попрощаться? – выкрикнул фон Зайфертиц, вскинув кулак, словно в нем была зажата бомба.
– Прощайте, – сказал я. Двери захлопнулись.
После этого мы с доктором не виделись около года.
Я частенько ходил по ресторанам и, каюсь, рассказывал приятелям и вообще кому попало о своей коллизии с командиром подлодки, что заделался френологом (это тот, кто ощупывает твой череп и считает шишки).
Стоило разок тряхнуть психиатрическое древо, как с него посыпались обильные плоды. Баронские карманы не пустовали, а на банковский счет хлынула настоящая лавина. На исходе века будет отмечен его «Большой шлем»13: участие в телепрограммах Фила Донахью, Опры Уинфри и Джералдо в течение одного ураганного вечера – взаимозаменяемые превосходные степени, положительные-отрицательные-положительные, с промежутком в какой-то час. В Музее современного искусства и Смитсоновском институте14 продавались лазерные игры «Фон Зайфертиц» и дубликаты его перископа. Поддавшись искушению в виде полумиллиона долларов, он выжал из себя беспомощную книжонку, которая мгновенно исчезла с прилавков. Изображения мелкой живности, затаившихся тварей и невиданных чудищ, попавших в ловушку его медного перископа, воспроизводились на страницах альбомов-раскрасок, на переводных картинках и чернильных печатках с монстрами, заполонивших «Магазины недетских игрушек».
Мне хотелось надеяться, что благодаря этому он все простит и забудет. Ничуть не бывало.
Как-то днем, спустя год и месяц, у меня в квартире раздался звонок: на пороге, обливаясь слезами, стоял Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн.
– Почему я тогда тебя не убил? – простонал он.
– Потому что не догнали, – ответил я.
– Ах ja. Действительно.
Вглядевшись в мокрое от дождя и распухшее от слез лицо, я спросил:
– Кто-то умер?
– Ко мне пришла смерть. Или за мной? Ах, к черту эти тонкости. Перед тобой, – всхлипнул он, – существо, пораженное синдромом Румпельштильцхена15!
– Румпель…
– …штильцхена! Две половинки, рассеченные от горла до паха! Дерни меня за волосы, ну же! Увидишь, как я развалюсь надвое. С треском разойдется психопатическая «молния», и я развалюсь: был один герр Doktor-адмирал, а станет два – по бросовой цене одного. Который из них доктор-целитель, а который – адмирал, он же автор бестселлера? Тут без двух зеркал не разберешься. И без сигарного дыма!
Умолкнув, он огляделся и сжал голову руками.
– Видишь трещину? Неужели я вновь распадаюсь на части, чтобы превратиться в безумного моряка, алчущего денег и славы, терзаемого пальцами безумных женщин с раздавленным либидо? Страдалицы-камбалы, так я их прозвал! Однако брал с них деньги, плевался и транжирил! Тебе бы так – хотя бы год! Нечего скалиться.
– Я не скалюсь.
– Тогда терпи, пока я не закончу. Где тут можно прилечь? Это кушетка? Уж больно коротка. Куда девать ноги?
– Свесить набок.
Фон Зайфертиц улегся, свесив ноги на пол.
– А что, неплохо. Садись за изголовьем. Не заглядывай мне через плечо. Отведи глаза. Не ухмыляйся и не кривись, покуда я буду выдавливать психоклей, чтобы заново склеить Румпеля и Штильцхена; пожалуй, так и назову, с Божьей помощью, свою вторую книгу. Чтоб ты провалился ко всем чертям, а заодно и твой проклятый перископ!
– Почему мой? Ваш. Вы сами хотели, чтобы я в тот день с ним ознакомился. Подозреваю, вы не один год нашептывали забывшимся в полудреме пациентам: «Погружение, погружение». Но не устояли перед своим же оглушительным криком: «Погружение!» Это в вас проснулся тот самый капитан, алчущий славы и денег, каких хватило бы на содержание конюшни чистокровных скакунов.
– Господи, – прошептал фон Зайфертиц. – Как я ненавижу, когда тебя тянет на откровенность. Мне уже легче. Сколько с меня причитается?
Он поднялся с кушетки:
– Пожалуй, будем убивать не тебя, а монстров.
– Монстров?
– У меня в кабинете. Если сможем пробиться сквозь толпы душевнобольных.
– Хотите сказать, душевнобольные заполонили не только ваш кабинет, но и все подходы?
– Я тебе когда-нибудь лгал?
– И не раз. Впрочем, – добавил я, – самую малость, для пользы дела.
– Пошли, – скомандовал он.
На лестничной площадке нас встретила длинная очередь почитателей и просителей. Между лифтом и дверью баронской приемной ожидало никак не меньше семидесяти человек, прижимавших к груди сочинения мадам Блаватской16, Кришнамурти17 и Ширли Маклейн18. При виде барона у толпы вырвался вой, как из открытой топки. Мы ринулись вперед и прошмыгнули в приемную, не дав опомниться страждущим.
– Полюбуйся, что ты наделал! – указал пальцем в сторону двери фон Зайфертиц.
Стены приемной были обшиты дорогим тиковым деревом. Письменный стол наполеоновской эпохи, редкостный образчик стиля ампир, стоил не менее пятидесяти тысяч долларов. Кушетка так и притягивала мягчайшей кожей, а на стене висели полотна Ренуара и Моне, причем подлинники. Боже праведный, подумалось мне, это миллионы и миллионы!
– Итак, – начал я, – вы говорили о чудовищах. Что, мол, будете убивать их, а не меня.
Старик вытер глаза тыльной стороной ладони и сжал руку в кулак.
– Да! – выкрикнул он, делая шаг в сторону блестящего перископа, изогнутая поверхность которого нелепо искажала его лицо. – Вот так. И вот этак!
Не успел я ему помешать, как он наотмашь хлопнул по медному агрегату и замолотил по нему сразу двумя кулаками, раз, другой, третий, не переставая грязно ругаться. А потом, словно желая задушить, сдавил и начал трясти перископ, как малолетнего преступника.
Затрудняюсь сказать, что именно я услышал в этот миг. То ли обыкновенный треск, то ли воображаемый взрыв, будто по весне раскололась льдина или в ночи полопались сосульки. Наверно, с таким же треском ломается на ветру рама исполинского воздушного змея, прежде чем осесть на землю под лоскутами бумаги. Возможно, мне послышался неизбывно тяжелый вдох, распад облака, начавшийся изнутри. А может, это заработал безумный часовой механизм, выбрасывая дым и медные хлопья?
Я припал к окуляру.
А там…
Ничего.
Обычная медная трубка, линзы и вид пустой кушетки.
Вот и все.
Ухватившись за перископ, я попытался направить его на какой-нибудь незнакомый удаленный объект, чтобы разглядеть фантастические микросущества, которые – не исключено – пульсировали на непостижимом горизонте.
Но кушетка оставалась всего лишь кушеткой, а стены взирали на меня с неподдельным равнодушием.
Фон Зайфертиц ссутулился, и с кончика его носа сорвалась слеза, упав прямо на рыжеватый кулак.
– Подохли? – шепотом спросил он.
– Сгинули.
– Ладно, туда им и дорога. Теперь смогу вернуться в нормальный, здравомыслящий мир.
С каждым словом голос его падал все глубже, в гортань, в грудь, в душу, и наконец, подобно призрачным видениям, роившимся в перикалейдоскопе, растаял в тишине.
Он сложил перед собой истово сжатые кулаки, словно ища у Господа избавления от напастей. Закрыв глаза, он, наверно, опять молился о моей смерти, а может, просто желал мне сгинуть вместе с видениями, что теснились в медном аппарате, – трудно сказать наверняка.
Одно знаю точно: мои досужие россказни привели к страшным, необратимым последствиям. Кто меня тянул за язык, когда я, распинаясь о грядущих возможностях психологии, создавал славу этому необыкновенному подводнику, который погружался в пучину глубже, чем капитан Немо?
– Сгинули, – шептал напоследок Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн. – Сгинули.
На этом почти все и закончилось.
Через месяц я снова пришел туда. Домовладелец весьма неохотно позволил мне осмотреть квартиру, и то лишь потому, что я сделал вид, будто подыскиваю жилье.
Мы стояли посреди пустой комнаты; на полу еще оставались вмятины от ножек кушетки.
Я поднял глаза к потолку. Он оказался совершенно гладким.
– Что такое? – спросил хозяин. – Неужели плохо заделано? Этот барон – вот блаженный, право слово! – пробил отверстие в квартиру выше этажом. Он ее тоже снимал, хотя, по-моему, без всякой нужды. Когда он съехал, только дыра и осталась.
У меня вырвался вздох облегчения.
– Наверху ничего не обнаружилось?
– Ничего.
Я еще раз осмотрел безупречно ровный потолок.
– Ремонт сделан на совесть, – заметил я.
– Да, слава богу, – отозвался хозяин.
Меня часто посещает вопрос: а что же Густав фон Зайфертиц? Не обосновался ли он, часом, в Вене, прямо в доме незабвенного Зигмунда – или где-нибудь по соседству? Или перебрался в Рио, взбодрить таких же, как он сам, командиров-подводников, которые, мучаясь бессонницей, ворочаются на водяных матрацах под сенью Южного Креста? А может, коротает дни в Южной Пасадене19, откуда рукой подать до тех мест, где на фермах, замаскированных под киностудии, обильно плодоносит махровый бред?
Кто его знает.
Могу сказать одно: случается, по ночам, в глубоком сне – ну, пару раз в году, не чаще, – я слышу жуткий вопль:
– Погружение! Погружение! Погружение!
И просыпаюсь в холодном поту, забившись под кровать.
Пять баллов по шкале Захарова – Рихтера
В предрассветных сумерках здание выглядело совершенно заурядным, примерно как фермерский дом, где прошла его юность. Оно маячило в полумраке, среди пырея и кактусов, на пыльной земле, пересеченной заросшими тропами.
Чарли Кроу оставил «роллс-ройс» у обочины, не заглушив двигатель, а сам зашагал, ни на минуту не умолкая, по едва различимой дорожке; поспевавший за ним Хэнк Гибсон оглянулся на мягко урчащий автомобиль.
– Может, надо бы…
– Нет-нет, – перебил Чарли Кроу. – Кому придет в голову угонять «роллс-ройс»? На нем дальше первого светофора не уедешь. А там, глядишь, отнимут! Не отставай!
– К чему такая спешка? У нас в распоряжении все утро!
– Напрасно ты так думаешь, приятель. У нас в распоряжении… – Чарли Кроу посмотрел на часы. – Двадцать минут, если не пятнадцать, на все про все: на грядущую катастрофу, на откровения, так что мешкать не стоит.
– Не тарахти как пулемет и не беги, ты меня до инфаркта доведешь.
– Ничего с тобой не случится. Положи-ка вот это в карман.
Хэнк Гибсон посмотрел на документ цвета денежных знаков.
– Страховка?
– На твой дом, по состоянию на вчерашний день.
– Но нам не нужна…
– Нет, нужна, просто вы об этом не подозреваете. Распишись на втором экземпляре. Вот здесь. Плохо видно? Держи мою ручку с фонариком. Молодчина. Давай один экземпляр сюда. Один тебе…
– Черт побери…
– Не чертыхайся. Ты теперь защищен на все случаи жизни. Лови момент.
Хэнк Гибсон и ахнуть не успел, как его взяли за локоть и протолкнули в облезлую дверь, а там обнаружилась еще одна запертая дверь, которая открылась, когда Чарли Кроу посветил на нее лазерной указкой. За дверью оказался…
– Лифт! Неужели здесь работает лифт, в этом сарае, на пустыре, в пять утра?..
– Тише ты.
Пол ушел из-под ног, и они спустились строго вниз футов этак на семьдесят, а то и восемьдесят, где перед ними с шепотом отъехала в сторону еще одна дверь, и они вошли в длинный коридор с добрым десятком дверей по обе стороны и несколькими десятками приветливо светящихся окошек поверху. Не дав Хэнку Гибсону опомниться, его подтолкнули вперед, мимо всех этих дверей, на которых читались названия городов и стран мира.
– Проклятье! – вскричал Хэнк Гибсон. – Терпеть не могу, когда меня тащат черт знает куда да еще нагоняют туману! Мне нужно закончить книгу и статью для газеты. У меня нет времени…
– На самую грандиозную историю в мире? Вздор! Мы с тобой ее напишем сообща и разделим гонорар! Ты не устоишь. Бедствия. Трагедии. Холокосты!
– У тебя прямо страсть к гиперболам…
– Спокойно. Настал мой черед показывать и рассказывать. – Чарли Кроу посмотрел на часы. – Теряем время. С чего начнем? – Он обвел жестом два десятка закрытых дверей с надписями у одного края: «Константинополь», «Мехико-Сити», «Лима», «Сан-Франциско». А у другого края – 1897, 1914, 1938, 1963.
Была там и приметная дверь с надписью «Осман, 1870»20.
– Место-год, год-место. Откуда я знаю, как тут выбирать?
– Неужели эти города и даты ни о чем тебе не говорят, не будоражат мысль? Загляни-ка сюда. И вот туда. Теперь давай дальше.
Хэнк Гибсон послушался.
Заглянув сквозь стеклянное окошко за одну такую дверь, помеченную «1789», он увидел…
– Вроде бы Париж.
– Нажми на кнопку под окном.
Хэнк Гибсон нажал на кнопку.
– А теперь приглядись!
Хэнк Гибсон пригляделся.
– Господи, Париж. В огне. И гильотина!
– Верно. Дальше. Следующая дверь. Следующее окошко.
Хэнк Гибсон двигался вперед и смотрел.
– Опять Париж, Богом клянусь. Нажимать на кнопку?
– Не вижу препятствий.
Он нажал на кнопку.
– Ну и ну, так и полыхает. Только теперь это год тысяча восемьсот семидесятый. Парижская коммуна? Париж сражается с немецкими наемниками за городской чертой, парижане убивают парижан в городской черте. Французы – уникальная нация, верно? Не задерживайся!
Они подошли к третьему окну. Гибсон заглянул внутрь.
– Париж. Уже не горит. А вот и такси, целый поток. Знаю-знаю. Тысяча девятьсот шестнадцатый. Париж спасли тысяча парижских такси, перевозивших солдат, чтобы остановить немцев на подступах к городу.
– Пятерка! А дальше?
Четвертое окно.
– Париж в неприкосновенности. Зато неподалеку… Дрезден? Берлин? Лондон? Они в руинах.
– Верно. Как тебе нравится трехмерная виртуальная реальность? Высший класс! Но хватит с нас городов и войн. Переходим на другую сторону. Движемся вдоль стены. Эти двери ведут ко всяческим разрушениям.
– Мехико? Я там побывал в сорок шестом.
– Нажимай.
Хэнк Гибсон нажал на кнопку.
Город рухнул, задрожал и снова рухнул.
– Землетрясение восемьдесят четвертого?
– Восемьдесят пятого, если уж быть точным.
– Боже, сколько нищих. Мало того что эти несчастные бедствуют, а ведь еще тысячи погибли, остались калеками, потеряли все. Но правительству…
– На это наплевать. Двигайся дальше.
Они остановились у двери с надписью «Армения. 1988».
Гибсон заглянул внутрь и нажал на кнопку.
– Армения, крупное государство. Крупное государство – и как не бывало.
– Сильнейшее землетрясение за полвека в том регионе.
Они остановились еще у двух окошек: «Токио, 1932» и «Сан-Франциско, 1905». На первый взгляд – целые и невредимые. Нажатие на кнопку – и все рушится!
Гибсон побледнел и отвернулся; его била дрожь.
– Ну? – спросил его друг Чарли. – Что в итоге?
– Война и мир? Или мир, разрушающий себя без войны?
– Точно!
– Зачем ты мне это показываешь?
– Ради твоего и моего будущего, ради несметных богатств, беспримерных открытий, поразительных истин. Andale! Vamoose!21
Чарли Кроу посветил лазерной указкой на самую внушительную дверь в дальнем конце коридора. Зашипели двойные замки, дверь ушла в сторону, а за ней открылся просторный зал заседаний с огромным пятнадцатиметровым столом и двадцатью кожаными креслами с каждой стороны; в дальнем конце виднелся то ли трон, то ли какой-то помост.
– Вот туда и садись, – сказал Чарли.
Хэнк Гибсон медленно двинулся вперед.
– Шевели ногами. До конца света остается семь минут.
– До конца?..
– Шучу, шучу. Ты готов?
Хэнк Гибсон сел.
– Выкладывай.
Стол, кресла, зал – все задрожало.
Гибсон вскочил.
– Что это было?
– Ничего особенного. – Чарли Кроу сверился с часами. – Время еще есть. Сиди пока. Что ты увидел?
Гибсон нехотя опустился в кресло и стиснул подлокотники.
– Черт его знает. Лики истории?