И особая пышность при этом тоже не поощрялась. Ну, в крайнем случае приглашались родственные сабельные кланы, чьи предки и предки ятаганов фарр-ла-Кабир были выходцами с одних и тех же плоскогорий, – цельнокованные Малхусы с зигзагообразным срезом тупой стороны клинка у самого острия и необщительные Киличи из ущелий Озека, похожие на ущербный полумесяц. Еще изредка малочисленные Шамшеры перевала Рок…
При чем здесь Высшие Мэйланя, я вас спрашиваю? Я и не был-то дома невесть сколько!.. Вот как перевез в Кабир Хо Анкора, прадеда нынешнего Придатка Чэна, так и осел в столице… даже в гости домой не езжу. Вот ведь как – домой в гости…
Я представил себе, как гордый Шешез Абу-Салим приглашает на Посвящение Тэссэна Седзи, а упрямый веер отрицательно шевелит потемневшими от времени пластинами, острыми как бритва, ссылаясь на годы и любовь к одиночеству, – и понял, что соглашусь.
– Сочту за честь, – ответил я. – Всенепременно буду.
– Прекрасно! – искренне обрадовался Шешез, и мне вдруг показалось, что ятаган за ширмой непринужденности упорно скрывает истинную цель своего прихода и что сейчас я согласился не только на присутствие при церемонии Посвящения, но и на что-то еще, на что, может, и не стоило бы соглашаться.
Мало у меня забот?.. Харзиец этот непонятный, Метла опять же уехала и когда вернется – неизвестно, а теперь еще и нежданная любовь к мэйланьцам со стороны династии фарр-ла-Кабир…
– Просто прекрасно! А то на таких торжествах ржавеешь от скуки! Ты обязательно приходи, Единорог, расскажешь нам что-нибудь интересное… Помнишь, твой брат, Большой Да-дао-шу, ваши предания любил рассказывать, пока не уехал домой? О походах Диких Лезвий, о подземной кузнице Нюринге, о мертвых Блистающих с вечно теплым лезвием… как вы их называете? Отблестевшие, что ли?
– Тусклые. Тусклыми их зовут…
Это вырвалось у меня непроизвольно. Не та была тема, чтобы вот так, попусту, звенеть о ней после захода солнца. Шешез прав – в древнем Мэйлане верили во многое, на что большинство Блистающих эмирата предпочли закрыть глаза или сделать вид, что закрыли… а вот мне все не удавалось. Да и глаза – их Придаткам закрывать привычнее, а в Мэйлане говорят: «От страха в ножны не спрячешься».
Шешез не знал, отчего мой старший брат Да-дао-шу, рядом с которым и Шешез, и гигант Гвениль казались не такими уж большими, прошлым летом спешно бросил все дела в Кабире и вернулся в Мэйлань. Я и сам-то не слыхал послания от наших старейшин, которое и выдернуло Большого Да из Кабира. Посчитали, видно, что молод Единорог…
А еще Шешез не знал, отчего три молодые ветви, отпрыски знатнейших Мэйланьских родов – Единороги-Гьены, Сизые Лепестки и единственный наследник Когтя Орла, меч-крюк Цзяньгоу, – в свое время оставили родину и уехали, не оглянувшись. Я и Да-дао-шу – в Кабир, остальные кто куда…
Ну и не надо ему об этом знать. Я не много знаю, как младший в роду, – так, все больше догадки строю, – а Шешезу и вовсе ни к чему.
– Да-да, верно, – Шешез довольно потерся о ложе подставки, выложенное трехслойным войлоком. – Тусклые, конечно! А я все никак не вспомню… у Фархада спрашивал – не отвечает. Совсем старый, видно, стал. Собственную тень пополам резать хочет. Ну да ладно, это дела семейные… так ты приходи, Единорог, приходи обязательно!
…Еще около часа мы болтали о всяких светских пустяках, а потом Шешез Абу-Салим резко засобирался домой, словно вспомнив о чем-то неотложном.
– В Хаффе, на открытом турнире, – вскользь бросил ятаган, пока его Придаток поднимался из-за стола, оправляя алый кушак на объемистом животе, – у Кривого Килича Энгра неприятность вышла. Ты вот его не знаешь, а у него Придатка испортили. По-крупному. Сам понимаешь, сабельные кланы – они горячие, им молодые Придатки нужны, а тут правую ногу подчистую отрезало. Выше колена. И самого Кривого Килича выщербили…
– Кто? – холодея, перебил я, забыв о приличиях. – Может, кто-то из неопытных, вчера кованных? Нет, глупость говорю, их на открытый турнир и не допустили бы, на первой же рубке отсеяли!.. Или бывает, что какая-нибудь алебарда у своего Придатка болезнь проглядела…
– Бывает, – уклонился от прямого ответа сиятельный фарр-ла-Кабир. – Всякое бывает. Вот и в Дурбане тоже было… Бывает – это когда раньше, причем так давно, что и не вспомнить; а было – это когда почти сейчас, сегодня или в крайнем случае вчера…
И не договорил.
– На Посвящение приходи, – добавил он уже от дверей. – Ты расскажешь, мы расскажем… глядишь, и время веселей пройдет.
Оставшись один, я представил себе щербатого Килича, затем подумал, каково это – теплое и тусклое лезвие, и до утра меня мучили кошмары.
Мне снились испорченные Придатки. Я чувствовал приторно-пьяный запах красного вина, хлещущего из разрубленной плоти.
Придаток Чэн всю ночь просидел над кувшином, и я не гнал его из зала.
4
Утром, в середине четвертой стражи я отправил Заррахида с поручением узнать точное время Посвящения у Абу-Салимов – вчера я так и не удосужился спросить об этом у Шешеза – и заодно послушать свежие городские сплетни. Заррахид был не самым лучшим сборщиком слухов, но зато мой эсток умел мгновенно отсеивать шелуху болтовни от редких зерен истины, что сейчас волновало меня в первую очередь.
Я надеялся выловить в мутной реке легкомыслия форель смысла, как говаривал иногда Трехзубый Кра, любивший в часы досуга бить верткую серебристую рыбу в брызжущих пеной горных потоках Айера и Бек-Нэша на северо-востоке от Кабира.
Цветистость слога была нынче в моде. Заразная, однако, штука… Я с сожалением отмечал, что даже в Беседах коротким и ясным выпадам или ударам без замаха предпочитались длинные «фразы» с множеством уверток и двусмысленностей. Увы, столичные нравы оставляли желать лучшего…
Не прошло и полторы стражи, как эсток вернулся и доложил, одобрительно похлопывая взмокшего Придатка эфесом по бедру, что в Кабире ничего не говорят. То есть не то чтобы совсем ничего, и не то чтобы все Блистающие столицы спрятали клинок болтливости в ножны осторожности – я мысленно проклял Трехзубого Кра с его манерой изъясняться, – и так далее, и тому подобное, и еще много слов было произнесено эстоком в том же духе.
Когда я наконец понял причину многоречивости обычно молчаливого Заррахида, то еле сумел не расхохотаться.
Клянусь грохочущей наковальней Нюринги, он пытался меня развеселить! Видимо, после визита Шешеза и бессонной ночи я выглядел не лучшим образом, вот верный Заррахид и старался вернуть расстроенному Единорогу былой блеск.
Ну что ж, если так, то эсток преуспел в этом. Правда, ненадолго, потому что мое взыгравшее было настроение быстро вернулось к прежнему унылому состоянию, едва я задумался по поводу всеобщего онемения Блистающих. Слог слогом, а врать мне Заррахид не станет.
Кабир молчит за три дня до турнира?! Скорее дерево перестанет гореть в огне, а вода – вызывать ржавчину! И все же…
Неужели призраки мэйланьских легенд достанут меня и в Кабире? Я не знаю тебя, выщербленный Кривой Килич с навсегда испорченным Придатком, но если в маленькой Хаффе объявились Тусклые, то многие разделят твою участь. Тебя это утешает, Килич? Меня – нет.
– Все готово к выезду, Высший! – доложил Заррахид, только что выслушавший явившегося слугу из Малых.
Ах да, я ведь собирался в город…
…А во дворе у внутренних ворот уже били копытами по крупному булыжнику две лошади, только что приведенные из конюшен, и Блистающий-привратник – Южный трезубец Цзи по прозвищу Третий Ус Дракона – презрительно поглядывал на суетившихся конюхов-Придатков.
Привратника мне в свое время лично порекомендовал Заррахид, и с тех пор Третий Ус бессменно стоял на страже у входа в кабирский дом рода Дан. Бессменно – потому что трезубец имел сразу двух Придатков, и пока один из них ел или спал, второй был готов к несению службы.
Было в этом что-то неприличное, но я доверял выбору Заррахида, да и Третий Ус Дракона никогда не участвовал ни в Беседах, ни в турнирах – так что повода к сплетням не давал. А однажды мне случайно довелось увидеть, как он танцует глубокой ночью в пустом дворе, перебрасывая звенящую луну через свои волнообразные лезвия, и я перестал задумываться над странностями своего привратника.
И полюбил выглядывать в окно, когда наступает полнолуние.
Обо всем этом я думал, пока Придаток Чэн выходил во двор и садился на лошадь, откидывая левую полу верхнего халата-кабы зеленого шелка – чтобы ткань не заслоняла мне обзор и не мешала во время поездки общаться с Заррахидом. Сам сопровождающий меня эсток обычно располагался на правом боку своего Придатка, одинаково владевшего обеими руками, так что при конном выезде в город мы оказывались почти вплотную – что, конечно, очень удобно для личных разговоров в городской толчее.
И не обязательно верхом.
– Открыть ворота перед Высшим Мэйланя Дан Гьеном! – коротко и властно прозвенел эсток Заррахид, строго соблюдая все положенные интонации и ритуальную дистанцию между нами – ровно полторы длины моего клинка. Понятное дело, ворота открыли бы и так, без особого приказа, но традиции есть традиции, и не мне менять установленное предками.
А если уж менять, то начинать надо не с церемонии выезда в город.
Придаток Чэн привстал в седле, устраиваясь поудобнее и слегка задев каблуками конские бока, отчего нервное животное заплясало под нами, прядая ушами и норовя подняться на дыбы. Я звонко шлепнул лошадь по крупу, Придаток Чэн туго натянул поводья – и спустя мгновение мы двинулись вперед, мимо молодцевато вытянувшегося Цзи Третьего Уса.
Я не разбираюсь в лошадях, и мне не стыдно в этом признаваться. Некоторые кабирские Блистающие открыто предпочитают конные Беседы, и от них только и слышишь о седлах, правильной посадке Придатков и о преимуществах рубящего удара на всем скаку. Нет уж, увольте… Род Дан, конечно, признавал лошадей, но лишь как удобное средство передвижения, а вести Беседы мы любили по старинке – не на подпрыгивающей спине глупого животного, а имея под ногами Придатка надежную и привычную землю.
Мэйланьские Дан Гьены Беседуют в пешем виде, и поэтому мы всегда отдавали должное молниеносному выпаду, равнодушно относясь к рубке. Разве что в крайнем случае…
Впрочем, я не сомневался, что в столичных конюшнях Мэйланьского Единорога жуют свой овес не самые плохие кони не самых плохих пород. Наверняка Заррахид постарался… вон, едет позади как влитой, словно родился в седле!
Интересно, а где на самом деле родился мой потрясающий дворецкий, мой строгий и молчаливый эсток Заррахид?
– Куда направимся, Высший? – деликатно осведомился Заррахид, поравнявшись со мной.
За пределами дома, да еще и наедине, эсток немного ослаблял стальные обручи приличий, сковывавшие его обычное поведение. Вдобавок, похоже, что-то волновало Заррахида после утреннего выезда в только-только просыпающийся Кабир.
– Туда, – неопределенно ответил я, а сам загадал: три поворота налево, два направо, и после уже станем думать, куда дальше…
Думать не пришлось. После первого же поворота направо дорогу нам преградила толпа Блистающих вместе с их возбужденными Придатками. Заррахид было сунулся вперед – расчистить нам проход, благо никого из Высших в толпе не наблюдалось, – но я остановил его слабым покачиванием кисти, и мы спешились.
Постоять с нашими лошадьми – естественно, за соответствующую мзду – живо согласился какой-то юный четырехгранный кинжал-кончар со смешно оттопыренными усиками у головки рукояти. Его долговязый Придаток отчаянно теребил белесый пушок над верхней губой, но поводья в свободной руке держал крепко, так что вскоре эсток уверенно занял место впереди меня и принялся прокладывать дорогу через галдящее столпотворение.
– …Вы слышали?
– Нет, а в чем дело?..
– Просто в Хаффе то же самое…
– Куда смотрят власти? Я вас спрашиваю, куда смотрят власти?
– А почему это вы именно меня спрашиваете? Нашли, понимаешь, власть! И нечего мне бок царапать – только вчера лакировался…
– …и что странно – возле самого эфеса! В наиболее сильной части…
– А вы его знали? Ну и что? А…
– Сказки это! В наше просвещенное время не стоит уделять слишком много…
– Сказки? Вы что, действительно считаете…
– Темляк! Темляк оторвете!..
– И как раз перед Посвящением…
– Чьим?
– Чьим, чьим… сам Фархад иль-Рахш новорожденного Придатка посвящает, накануне турнира!..
– А я что? Я ничего… только, говорят, в Дурбане…
Заррахид неожиданно свернул в сторону, Придаток Чэн резко остановился, словно боясь на что-то наступить, – и я увидел то, что увидел.
И мне показалось, что ставшие необыкновенно горячими ножны плотно облепили мое тело, как смесь глины, речного песка и угольной пыли перед самой первой закалкой, а ледяной родниковой воды все не было, и я боялся потрескаться, боялся потускнеть и рассыпаться, боялся…
Передо мной лежал мертвый Блистающий. При желании до него можно было бы дотянуться, но подобного желания не возникало.
Я не знал лежащего лично. Я понимал только, что это кто-то из местных Шамшеров, причем небогатых – по отделке видно. Клинок сабли был сломан на три пальца выше треснувшей гарды со сколотым шариком на одном конце. Неровная линия излома наводила на нехорошие мысли – хотя какие уж тут хорошие мысли! – а остальная часть Блистающего валялась чуть поодаль, присыпанная бурой пылью, и острие касалось бедра Придатка, разрубленного от ключицы до паха.
Как кукла на турнире, машинально подумал я. Как кожаная кукла, набитая всяким хламом вперемешку с бронзовыми отливками, когда Шешез Абу-Салим или тот же эспадон Гвениль демонстрирует перед трибунами чистоту рубки, а ценители славного удара уже готовы завизжать, восторженно вырываясь из ножен и вспыхивая под лучами полуденного солнца.
Только кукла никогда не лежит вот так – жалко и неестественно подвернув голову и далеко откинув бессильную руку, словно и после смерти пытаясь дотянуться до рукояти несчастного Шамшера, превратившегося в две такие же мертвые половинки некогда живого Блистающего.
Они лежали совершенно одинаково – Блистающий и его Придаток, – разве что над последним с жужжанием вился рой жирных зеленоватых мух. И, откатившись в сторону, прижался к глинобитному забору одинокий бронзовый шарик с гарды убитого Шамшера.
– Прошу прощения! – послышалось рядом со мной.
Я посторонился, и трое Блистающих из рода тяжелых копий Чиань, чей мощный и широкий наконечник уравновешивался утолщением на другом конце древка, поравнялись со мной и приблизились к трупу. Там двое из них легли на землю, прямо в засохшую кровь, а их Придатки постелили сверху свои плащи, закрепив их поясами, и уложили тело испорченного Придатка на эти импровизированные носилки.
Третий перебрался своему Придатку на спину, и тот бережно поднял обеими руками погибшую саблю. И мне почему-то стало стыдно, что я не знаю имени убитого, что я никогда не встречался с ним ни в Беседах, ни на турнирах и теперь уже никогда не встречусь.
Никогда. Это слово было тяжелее удара Гвениля и неумолимее выпада Заррахида. Или моего.
Никогда.
…Так они и удалились – три прямых копья Чиань, – унося сломанного Блистающего и разрубленного Придатка, унося по пустынной улице кровавый ужас, пришедший в Кабир; и те из зевак-Блистающих, кто был в ножнах или в чехлах, обнажились в молчании, салютуя уходящим и думая каждый о своем.
А я думал о том, что невозможное иногда приходит к тебе и говорит, улыбаясь: «Здравствуй! Помнишь меня?..»