– Вот, значиться, приходили сегодня три доменуканца, святоши енквизиционные, значится! – Мартин Лысый Хомяк стоял в центре нашего сарая, расставив ноги, уперев руки в бока, и рассказывал последние деревенские события. Он был очень доволен своей сообразительностью, этот пожилой крестьянин. – Говорят, именем закона, отвечайте, смерды, не скрывается ли в оной деревне или других известных вам местах беглый демоник по кличке Шустряк, особливые приметы: высокий, не толстый, глаза зеленые, на спине следы от плетёв и драться умеет здорово. На что я и отвечаю со всей честностию: нет мол, господа енквизиторы (жабоглав вам в глотку), подобного отродья не видывали, а ежели бы и появился в наших краях истый демоник, так давно бы отдаден он был в ваши справедливые руки, как то и положено по закону, ибо народ у нас, как вы знаете (дурни вы расфуфыренные), законопослушный и к порядку приученный. Ничего такого мы не видывали, говорю. А эти самые святоши, значиться, глазами меня так и сверлют, чуть ли не в душу пытаются залезть. Только это без толку. Раньше ведь как было? Человек и соврать-то не мог, потому как только неправду он говорить начинал, Госпожа Дум все это слышала, и знак святошам подавала, что врет, мол, человек. А теперь что? Госпожа до Дальних силою своею не достает, и, значиться, енквизиторам только на себя рассчитывать приходится. А своими башками они работать не привыкли…
Лысый Хомяк разливался соловьем. Любил он поболтать, да и похвастаться любил, что там скрывать. Был он изрядно похож на сына своего, Трюфеля, только старее лет на сорок (Трюф был младшим из трех его сыновей), и, соответственно, толще в два раза, красномордее раза в три и морщинистее – не могу даже сказать во сколько раз. Вероятно, шевелюра его тоже некогда представляла собой сорочье гнездо, но годы выщипали огромную загорелую плешь посреди волосяного раздолья, так что теперь голова Мартина имела форму гигантской груши с лысой макушкой и закругленным широким основанием, образованным толстыми щеками и сглаженным подбородком. Внешность Лысого Хомяка оправдывала его прозвище.
– Слушай, Мартин, а как же Вальдес? – перебила Хомяка Цзян. – Я знаю, что он регулярно отлавливает демоников и сжигает их на Площади Правосудия. Может быть, у Вальдеса есть какой-то способ чуять демоников? Вынюхивать их на расстоянии?
– Что-то не так с этим Вальдесом, – заявил Хомяк, помрачнев при упоминании имени великого инквизитора. – Демоников-то он ловит частенько, кто бы с этим спорил. И волшебник он тоже взаправдашний, это ежу понятно. Да вот только все равно что-то с этими демониками не так. Слишком уж их много стало. И вот что меня, сталбыть, удивляет: не похожи они на злодеев, чтобы там Вальдес и его прислужники не говорили. Эти самые демоники больше похожи на обычных людей, которые неведомо как очутились в незнакомом месте и никак понять не могут, что с ними такое приключилось и что им теперя делать. Оно, конечно, сразу видно, что они откуда-то из другого мира к нам попали, потому как повадки у них странные донельзя. Только не похожи они на злобных тварей. Я думаю, здесь таится какой-то обман. Вот у нас в деревне Эрих живет, он мужик умный, читать даже умеет. Он вот что придумал: наверное, говорит, где-нибудь дырка между вельтами образовалась. Люди из других вельтов через нее к нам и проваливаются – нечаянно. А здесь уж становятся демониками…
– Папаня! – кулак Трюфеля забарабанил в дверь снаружи. – Выходи скоренько! Там еще два стражника пришли, тебя требуют.
– Тьфу ты! – Хомяк сплюнул на пол. – Да когда ж они угомонятся-то? Взаправду, что ли, чего чуют? Лезьте снова в подпол. И не высовывайтесь, пока не скажу.
И ушел, задвинув дверь снаружи на щеколду и навесив на нее здоровенный замок.
Пока нам везло – сарай этот не обыскивали. Но если бы стражники и пришли сюда, они не увидели бы ничего, кроме ворохов старой соломы на полу. Прятались мы надежно.
* * *
Там, за стенами сарая, вечерело. Я мог увидеть это, приложив глаз к щели в стене. Солнце спряталось за кронами садовых деревьев, но еще не сползло окончательно за горизонт, бросало спокойные предсумеречные блики сквозь колышущуюся листву и раскрашивало небо в оранжевый цвет. Я стоял и рассматривал закат Светлого Мира одним глазом. Мне отчаянно хотелось на свободу.
Два дня прошло, а память ко мне так и не вернулась. Я уже начинал беспокоиться по этому поводу. Не то что бы я чувствовал себя ущербным, не имея доступа к собственному прошлому, но мне хотелось верить в то, что там, в своем мире, я был таким же умным, как Цзян. Эта девушка вызывала у меня все большее восхищение. Я надеялся, что там, в прошлом, я был умнее чем здесь. Потому что по сравнению с этой девчушкой я казался себе неотесанным мужланом, а порою – полным дураком.
Но самое главное состояло в том, что, кажется, я влюбился в эту девчонку. Не то чтобы втрескался в нее по самые ушки, но обнаружил, что не могу смотреть на нее спокойно. Была она такая ладненькая, тоненькая, миленькая. Она так красиво двигалась, когда выполняла свою гимнастику. А от ее нежного, мелодичного голоска я просто балдел. Правда, она мало разговаривала со мной. Я, конечно, приставал к ней с вопросами, постоянно надоедал ей – расскажи, мол, что-нибудь про наш мир. Но она отнекивалась.
– Цзян, ну почему ты такая свинка? – Я снова завел свою песенку. – Почему ты ничего не говоришь мне? Я хочу знать, что это за мир, из которого мы пришли?
– Ты вспомнишь все сам. Это должно быть именно так. Сам.
– Ну почему я должен все делать сам?
– Чтобы снова стать самим собой.
– А это хорошо – стать самим собой? – поинтересовался я. – Каким человеком я был? Может быть, я был таким мерзким, что лучше мне и не возвращаться в прежнее состояние? Каким я на был самом деле?
– Ты был просто ужасным. Но для меня ты был самым лучшим. И всегда будешь для меня лучшим. Во всех мирах, которые существуют и будут существовать.
Вот так-то, ничего себе признание. Я стоял и смотрел на Цзян, глупо открыв рот. А она приподнялась на цыпочки, обвила мою немытую шею руками и нежно поцеловала меня. Пожалуй, этот поцелуй нельзя было назвать просто дружеским – все вспыхнуло внутри меня и встрепенулось снаружи – там, где и должно было встрепенуться. Но я не успел ответить так, как хотел. Она отстранилась, провела ладонью по губам, упрямо покачала головой. Слегка помрачнела даже. Наверное, не все в наших прежних отношениях было безоблачно.
– Ты… Ты любила меня там?..
– Да. Я и сейчас тебя люблю. – Она смотрела в пол и выводила тапочкой узоры в пыли.
– Мы… – Я пытался найти слова, звучащие не слишком грубо. – Цзян, мы занимались с тобой любовью?
– Да.
– Да?! – радостное изумление прозвучало в моем голосе.
– Только один раз. Ты всегда избегал этого. Ты не хотел трогать меня, потому что я была еще девочкой. Но один раз это случилось – и это был первый раз в моей жизни. – Она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. Язычок ее облизал губы, пересохшие от волнения. – Наверное, это было лучшее, что было в моей жизни. А потом мы расстались. Я думала, что навсегда.
– Цзян, милая… – Я схватил ее за руку, заговорил торопливо, боясь опоздать, упустить волшебный миг, когда души наши уже соприкоснулись, а тела еще не дотянулись друг до друга. – Как это чудесно, что мы снова встретились! Теперь никто не мешает нам…
– Нет. – Она вырвала свою ладошку из моих пальцев. – Нет.
– Почему?! – Наверное, мне нужно было произнести это слово вкрадчиво, нежно, заботливо, как и положено в начале тех уговоров, что заканчиваются постелью. Но я взвыл от боли, как человек, которого угостили хорошим пинком между ног. – Почему, Цзян?! Что ты такое говоришь?! Ты же хочешь меня, я знаю это! Только не ври, не говори "нет"!
– Я хочу тебя. Хочу. – Она снова уставилась в пол. – Я всегда хочу только тебя. Когда я ложусь спать, я представляю, что мы лежим с тобой… и ты целуешь меня… везде… и я глажу себя пальцами там… ну, ты знаешь где… И мне кажется, что ты меня… что мы любим друг друга, и тогда мне становится совсем хорошо. И я засыпаю, обняв вместо тебя подушку. Вчера ночью я тоже делала это, когда ты заснул. Каждую ночь так. Да. Каждую ночь…
"Каждую ночь", – шептала она, и глаза ее наполнялись слезами. А я… Что же я? Я слышал от милой девочки такие интимные подробности, что впору было самому кончить немедленно. И при этом совершенно не представлял, что я могу сказать ей сейчас.
– Цзян… – Я шлепнулся на колени, обхватил ее, уткнулся лицом в ее живот. – Ты пришла, чтобы спасти меня. Спасибо тебе , Цзян. Я люблю тебя…
Я шептал горячо и искренне. Я любил ее всегда, всю жизнь. Я готов был простить ей даже то, что она не хотела спать со мной сейчас. Потому что она была, существовала, и самим существованием своим в этом месте вносила в мою жизнь смысл. Теперь я знал, для чего живу.
– Там, в нашем мире, ты не любил меня, – произнесла она резко, даже зло. – Это я любила тебя. Я бегала за тобой как собачка, а ты удирал от меня и прятался от меня в постелях длинноногих грудастых девок, счастливых тем, что ты их осеменяешь. Ты оправдывался тем, что любишь какую-то девушку, имени которой не знаешь. Ты искал ее. Искал во всех постелях нашего городка!
Ее неожиданные слова падали на меня, как капли ледяного дождя, и кожа моя покрывалась мурашками.
– Прости, Цзян, – растерянно пробормотал я. – Мне даже нечего сказать в оправдание, потому что ни черта не помню…
– Именно так все и было. Я злилась, психовала, потому что считала все это лживой отговоркой. Но хуже всего то, что все это оказалось правдой. Однажды ты нашел ее – свою девушку. И места для меня в твоей жизни не осталось совсем. Я ушла, чтобы не мешать вам. Уехала очень далеко, чтобы попытаться забыть тебя. И не смогла забыть.
Я готов был выть от тоски. Я совершенно не помнил эту самую ТУ ДЕВУШКУ и не хотел ее вспоминать. Я сжимал руками горячее тело Цзян, чувствовал под тонкой тканью ее нежную кожу. Я вдыхал ее запах. Я был возбужден так, что терял разум. И вместо того, чтобы делать то, что хотел, что долженбыл делать, я терял время и искал слова, и произносил их, надеясь, что они могут помочь хоть в какой-то степени. Она была здесь – моя Цзян. Любовь к ней раздирала мою душу, царапала душу изнутри острыми когтями, требуя выхода.
– Но ты же сказала, что мы все-таки сделали это… Что я был твоим первым…
– Мы выполнили с тобой ритуал. Просто ритуал. Так получилось, что я должна была принести в жертву свою девственность. И исполнить эту процедуру должен был именно ты. Так сложились обстоятельства… Ты сделал это при всех. Все отвернулись, они не смотрели на нас. Но твоя девушка… Она смотрела. Я видела это. Она смотрела на нас и плакала.
– Прости, Цзян…
– Ты не виноват. Так было предначертано судьбой. Мы сделали тогда все правильно. Если бы не мы, погибли бы все. – Цзян провела рукой по моим волосам. – Тогда ты был нежен со мной. Мне даже не было больно. Мне даже показалось тогда, что ты любишь меня – хотя бы в эти минуты. Спасибо тебе, Шуст… Шустряк.
Она споткнулась о мою кличку как о камень, лежащий на дороге в неожиданном месте.
– Я люблю тебя, Цзян, – тихо произнес я. – Я не хочу ничего знать о том, что было в нашем мире. Все это осталось за пределами Светлого Мира – и та моя девушка, и моя прошлая жизнь. Ты пришла сюда, чтобы найти меня. Ты спасла меня. И теперь мы начнем все сначала. Мы обретем себя истинных. И любовь станет нашей истиной…
– Ты не знаешь самого главного. – Она прикоснулась к моей голове, провела рукой по волосам, и я почувствовал, как дрожат ее пальцы. – Ты пришел в этот мир не нечаянно. И я тоже. И еще несколько людей, которые прорвали врата миров и пришли сюда вместе с нами. Все мы пришли сюда с одной единственной целью – спасти девушку.
– К-какую де-девушку? – Я начал заикаться от волнения, я почувствовал, что лечу в пропасть и ничего не могу с этим поделать. Не за что мне было зацепиться.
– Ту самую девушку. Твою девушку . Лурдес.
Лурдес… Лурдес. Я напряг все свои извилины, но так и не мог вспомнить, кому принадлежит это имя. Ага, Лурдес, значит. Моя девушка по имени Лурдес. Значит, весь этот сыр-бор из-за нее. А я даже не могу ее вспомнить.
– Я не помню ее, Цзян, – честно сказал я.
– Ты вспомнишь ее, Ш… Шустряк. – Она снова запнулась, выговаривая мою кличку. – Ты вспомнишь ее, Шустряк, и все встанет на свои места. Ты вспомнишь, что любишь ее, а не меня.
– Почему ты называешь меня Шустряком? – воскликнул я с негодованием, дурацкое прозвище все больше раздражало меня. – Ты же знаешь мое настоящее имя! Знаешь?!
– Знаю.
– Как меня зовут?
– Не скажу.
– Я хочу знать свое имя! – Я вскочил на ноги, схватил девушку за плечи и встряхнул так, что голова ее мотнулась. – Я имею право знать его!
– Ты сам должен вспомнить его. Вспомнить свое имя и все остальное, что было в твоей жизни. Если я произнесу твое имя сейчас, оно останется для тебя ничего не значащим словом. Ты сам вспомнишь все.
– Когда?! – я сжал пальцы так, что она сморщилась от боли.
– Не знаю! Отпусти меня, синяков наставишь! – Она высвободилась, пошла в угол сарая, потирая плечо. – Я буду спать. – Она улеглась на свой тюфяк, набитый сеном, повернулась лицом к стене, обняла обеими руками подушку как лучшего, безотказного друга, и затихла. Только ноги ее двигались едва заметно.
Интересно, она снова представляла себе, что обнимает меня? Почему-то я почти не сомневался в этом. Дико было все это – девчонка лежит на полу, и стискивает свою подушку, набитую сеном, и трет ногами друг о дружку, и мучается оттого, что в сарае слишком светло, и она не может погладить себя рукой так, как она привыкла это делать. А я живой, настоящий я, стою в пяти шагах от нее и дымлюсь от возбуждения. Смотрю на то, как она заменяет меня настоящего мной воображаемым, знаю, что все это неправильно, и ничего не могу с этим сделать. Просто ничего.
– Не смотри. – Цзян, не оборачиваясь, нашарила за спиной покрывало, натянула его на себя. – Не подглядывай, погаси свет. Я стесняюсь.
– Ты не можешь заснуть просто так? Без меня – того, которого ты сама себе придумываешь?
– Иногда могу. Но сейчас – нет. Погаси лампу, пожалуйста…
– Понятно.
Я взял свой тюфяк и положил ее рядом с постелью девушки, аккуратно пристроил рядом подушку, дунул на фитиль и лампа погасла. Я стянул через голову рубашку, развязал тесемку штанов и снял их.
Я лег на бок рядом с Цзян и потянул на себя покрывало.
– Это мое одеяло! – сердито фыркнула она и попыталась завернуться в ткань, как гусеница в кокон.
– Ты жадина, Цзян! – сказал я ей на ухо. – Гадкая жадина! Ты же знаешь – покрывало есть только у тебя. И я всегда уступал его тебе – потому что ты девушка. Но теперь я снял с себя всю одежду, я голый. И без одеяла я замерзну. Я замерзну и простужусь. И буду долго болеть – кашлять. Чихать… Может быть, я даже умру. Прямо сейчас…
– Оденься…
– Ни за что. Не оденусь даже за сто связок тырков.
– Ты дурак…
– А ты – гадкая жадина.
– Ты правда голый? Ты врешь, да? – Голос ее пресекся взволнованной хрипотцой.
– Абсолютно голый. Голее не бывает. Можешь проверить.
– Врун. – Ручка Цзян выскользнула из-под одеяла и заскользила по моему бедру. Она по-прежнему лежала ко мне спиной, но попка ее сделала непроизвольное движение и прижалась к моему паху, слегка придавив то, что и так уже едва не лопалось.
– Зачем ты это делаешь?! – Пальцы девушки остановились на моей ягодице, замерли там в нерешительности, но пока не торопились уходить. – Зачем? Ты же знаешь, что я все равно тебе не разрешу.
– Ты думаешь, что я – это он? – Я не только шептал в ее нежное ушко, я облизывал ее ухо и чувствовал, как она вздрагивает от этого всем телом. – Ты думаешь, что я – Шустряк? Этот глупый верзила с зелеными глазами? Нет, солнышко. Я – это я. Я прихожу к тебе каждую ночь. Каждую ночь я прижимаюсь к тебе, едва ты закроешь свои милые, любимые мной глазки. Я всегда живу в твоей постели. Я прячусь в твоей подушке, обнимаю тебя вместе с твоим одеялом. Я вползаю в твои пальчики, когда ты ласкаешь себя. Это делаешь не ты. Это делаю я…
Цзян всхлипнула и убрала с меня руку. Но одновременно с этим взбрыкнула всем телом так, что одеяло вспорхнуло вверх и снова опустилось. Опустилось на нас обоих.