На лестничной площадке я встретился с Хинкусом. Он спускался по чердачной лестнице, и вид у него был какой-то странный. Он был голый до пояса и лоснился от пота, лицо у него при этом было белое до зелени, глаза не мигали, обеими руками он прижимал к груди ком смятой одежды.
Увидев меня, он сильно вздрогнул и приостановился.
– Загораете? – спросил я из вежливости. – Не сгорите там. Вид у вас нездоровый.
Проявив таким образом заботу о ближнем, я, не дожидаясь ответа, пошел вниз. Хинкус топал по ступенькам следом.
– Захотелось вот выпить, – проговорил он хрипловато.
– Жарко? – спросил я, не оборачиваясь.
– Д-да… Жарковато.
– Смотрите, – сказал я. – Мартовское солнце в горах – злое.
– Да ничего… Выпью вот, и ничего.
Мы спустились в холл.
– Вы бы все-таки оделись, – посоветовал я. – Вдруг там госпожа Мозес…
– Да, – сказал он. – Натурально. Совсем забыл.
Он остановился и принялся торопливо напяливать рубашку и куртку, а я прошел в буфетную, где получил от Кайсы тарелку с холодным ростбифом, хлеб и кофе. Хинкус, уже одетый и уже не такой зеленый, присоединился ко мне и потребовал чего-нибудь покрепче.
– Симонэ тоже там? – спросил я. Мне пришло в голову скоротать время за бильярдом.
– Где? – отрывисто спросил Хинкус, осторожно поднося ко рту полную рюмку.
– На крыше.
Рука у Хинкуса дрогнула, бренди потекло по пальцам. Он торопливо выпил, потянул носом воздух и, вытирая рот ладонью, сказал:
– Нет. Никого там нет.
Я с удивлением посмотрел на него. Губы у него были поджаты, он наливал себе вторую рюмку.
– Странно, – сказал я. – Мне почему-то показалось, что Симонэ тоже там, на крыше.
– А вы перекреститесь, чтобы вам не казалось, – грубо ответил ходатай по делам и выпил. И тут же налил снова.
– Что это с вами? – спросил я.
Некоторое время он молча смотрел на полную рюмку.
– Так, – сказал он наконец, – неприятности. Могут быть у человека неприятности?
Было в нем что-то жалкое, и я смягчился.
– Да, конечно, – сказал я. – Извините, если я нечаянно…
Он опрокинул третью рюмку и вдруг сказал:
– Послушайте, а вы не хотите позагорать на крыше?
– Да нет, спасибо, – ответил я. – Боюсь сгореть. Кожа чувствительная.
– И никогда не загораете?
– Нет.
Он подумал, взял бутылку, навинтил колпачок.
– Воздух там хорош, – произнес он. – И вид прекрасный. Вся долина как на ладони. Горы…
– Пойдемте сыграем на бильярде, – предложил я. – Вы играете?
Он впервые посмотрел мне прямо в лицо маленькими больными глазками.
– Нет, – сказал он. – Я уж лучше воздухом подышу.
Затем он снова отвинтил колпачок и налил себе четвертую рюмку. Я доел ростбиф, выпил кофе и собрался уходить. Хинкус тупо разглядывал свое бренди.
– Смотрите не свалитесь с крыши, – сказал я ему.
Он криво ухмыльнулся и ничего не ответил. Я снова поднялся на второй этаж. Стука шаров не было слышно, и я толкнулся в номер Симонэ. Никто не отозвался. Из-за дверей соседнего номера слышались неразборчивые голоса, и я постучался туда. Симонэ там тоже не было. Дю Барнстокр и Олаф, сидя за столом, играли в карты. Посредине стола высилась кучка смятых банкнот. Увидев меня, дю Барнстокр сделал широкий жест и воскликнул:
– Заходите, заходите, инспектор! Дорогой Олаф, вы, конечно, приглашаете господина инспектора?
– Да, – сказал Олаф, не отрываясь от карт. – С радостью. – И объявил пики.
Я извинился и закрыл дверь. Куда же запропастился этот хохотун? И не видно его и, что самое удивительное, не слышно. А впрочем, что мне он? Погоняю шары в одиночку. В сущности, никакой разницы нет. Даже еще приятнее. Я направился к бильярдной и по дороге испытал небольшой шок. По чердачной лестнице, придерживая двумя пальцами подол длинного роскошного платья, спускалась госпожа Мозес. Увидев меня, она улыбнулась совершенно обворожительно.
– И вы тоже загорали? – ляпнул я, потерявшись.
– Загорала? Я? Что за странная мысль. – Она пересекла площадку и приблизилась ко мне. – Какие странные предположения вы высказываете, инспектор!
– Не называйте меня, пожалуйста, инспектором, – попросил я. – Мне до такой степени надоело это слышать на службе… а теперь еще от вас…
– Я о-бо-жаю полицию, – произнесла госпожа Мозес, закатывая прекрасные глаза. – Эти герои, эти смельчаки… Вы ведь смельчак, не правда ли?
Как-то само собой получилось, что я предложил ей руку и повел ее в бильярдную. Рука у нее была белая, твердая и удивительно холодная.
– Сударыня, – сказал я. – Да вы совсем замерзли…
– Нисколько, инспектор, – ответила она и тут же спохватилась. – Простите, но как же мне вас называть теперь?
– Может быть, Петер? – предложил я.
– Это было бы прелестно. У меня был друг Петер, барон фон Готтескнехт. Вы не знакомы?.. Однако тогда вам придется звать меня Ольгой. А если услышит Мозес?
– Переживет, – пробормотал я. Я искоса глядел на ее чудные плечи, на царственную шею, на гордый профиль, и меня бросало то в жар, то в холод. Ну, глупа, лихорадочно неслось у меня в голове, ну и что же? И пусть. Мало ли кто глуп!
Мы прошли через столовую и оказались в бильярдной. В бильярдной был Симонэ. Почему-то он лежал на полу в неглубокой, но широкой нише. Лицо у него было красное, волосы взлохмачены.
– Симон! – воскликнула госпожа Мозес и прижала ладони к щекам. – Что с вами?
В ответ Симонэ заклекотал и, упираясь руками и ногами в края ниши, полез к потолку.
– Боже мой, да вы убьетесь! – закричала госпожа Мозес.
– В самом деле, Симонэ, – сказал я с досадой. – Бросьте эти дурацкие штучки, вы сломаете себе шею.
Однако шалун и не думал убиваться и ломать себе шею. Он добрался до потолка, повисел там, все более наливаясь кровью, потом легко и мягко спрыгнул вниз и отдал нам честь. Госпожа Мозес зааплодировала.
– Вы просто чудо, Симон, – сказала она. – Как муха!
– Ну что, инспектор, – сказал Симонэ, чуть задыхаясь. – Сразимся во славу прекрасной дамы? – Он схватил кий и сделал фехтовальный выпад. – Я вас вызываю, инспектор Глебски, защищайтесь!
С этими словами он повернулся к бильярдному столу и, не целясь, с таким треском залепил восьмерку в угол через весь стол, что у меня в глазах потемнело. Однако отступать было некуда. Я угрюмо взял кий.
– Сражайтесь, господа, сражайтесь, – сказала госпожа Мозес. – Прекрасная дама оставляет залог победителю. – Она бросила на середину стола кружевной платочек. – А я вынуждена покинуть вас. Боюсь, мой Мозес уже вне себя. – Она послала нам воздушный поцелуй и удалилась.
– Чертовски завлекательная женщина, – заявил Симонэ. – С ума можно сойти. – Он подцепил кием платочек, погрузил нос в кружева и закатил глаза. – Прелесть!.. У вас, я вижу, тоже без всякого успеха, инспектор?
– Вы бы побольше путались под ногами, – мрачно сказал я, собирая шары в треугольник. – Кто вас просил торчать здесь, в бильярдной?
– А зачем вы, голова садовая, повели ее в бильярдную? – резонно возразил Симонэ.
– Не в номер же к себе мне ее вести… – огрызнулся я.
– Не умеете – не беритесь, – посоветовал Симонэ. – И поставьте шары ровнее, вы имеете дело с гроссмейстером… Вот так. Что играем? Лондонскую?
– Нет. Давайте что-нибудь попроще.
– Попроще так попроще, – согласился Симонэ.
Он аккуратно положил платочек на подоконник, задержался на секунду, склонив голову и заглядывая сквозь стекло куда-то вбок, потом вернулся к столу.
– Вы помните, что сделал Ганнибал с римлянами при Каннах? – спросил он.
– Давайте, давайте, – сказал я. – Начинайте.
– Сейчас я вам напомню, – пообещал Симонэ. Он элегантнейшим образом покатал кием биток, установил его, прицелился и положил шар. Потом он положил еще шар и при этом разбил пирамиду. Затем, не давая мне времени извлекать его добычу из луз, он закатил подряд еще два шара и наконец скиксовал.
– Ваше счастье, – сообщил он, меля кий. – Реабилитируйтесь.
Я пошел вокруг стола, выбирая шар полегче.
– Глядите-ка, – сказал Симонэ. Он снова стоял у окна и заглядывал куда-то вбок. – Какой-то дурак сидит на крыше… Пардон! Два дурака. Один стоит, я принял его за печную трубу. Положительно, мои лавры не дают кому-то покоя.
– Это Хинкус, – проворчал я, пристраиваясь поудобнее для удара.
– Хинкус – это такой маленький и все время брюзжит, – сказал Симонэ. – Ерундовый человечек. Вот Олаф – это да. Если бы вы видели, как он прижал Кайсу – прямо на кухне, среди кипящих кастрюль и скворчащих омлетов… Это истый потомок древних конунгов, вот что я вам скажу, инспектор Глебски.
Я наконец ударил. И промазал. Совсем несложный шар промазал. Обидно. Я осмотрел конец кия, потрогал накладку.
– Не разглядывайте, не разглядывайте, – сказал Симонэ, подходя к столу. – Нет у вас никаких оправданий.
– Что вы собираетесь бить? – спросил я недоуменно, следя за ним.
– От двух бортов в середину, – с невинным видом сообщил он.
Я застонал и пошел к окну, чтобы не видеть этого. Симонэ ударил. Потом еще раз ударил. Хлестко, с треском, с лязгом. Потом еще раз ударил и сказал:
– Пардон. Действуйте, инспектор.
Тень сидящего человека запрокинула голову и подняла руку с бутылкой. Я понял, что это Хинкус. Сейчас отхлебнет как следует и передаст бутылку стоящему. А кто это, собственно, стоит?..
– Вы будете бить или нет? – спросил Симонэ. – Что там такое?
– Хинкус надирается, – сказал я. – Ох, свалится он сегодня с крыши.
Хинкус основательно присосался, а затем принял прежнюю позу. Угощать стоявшего он не стал. Кто же это такой? А, так это же чадо, наверное… Интересно, о чем чадо может разговаривать с Хинкусом? Я вернулся к столу, выбрал шар полегче и опять промазал.
– Вы читали мемуар Кориолиса о бильярдной игре? – спросил Симонэ.
– Нет, – сказал я мрачно. – И не собираюсь.
– А я вот читал, – сказал Симонэ. Он в два удара кончил партию и наконец разразился своим жутким хохотом. Я положил кий поперек стола.
– Вы остались без партнера, Симонэ, – сказал я мстительно. – Можете теперь сморкаться в свой приз в полном одиночестве.
Симонэ взял платочек и торжественно сунул его в нагрудный карман.
– Прекрасно, – сказал он. – Чем мы теперь займемся?
Я подумал.
– Пойду-ка я побреюсь. Обед скоро.
– А я? – спросил Симонэ.
– А вы играйте сами с собой в бильярд, – посоветовал я. – Или ступайте в номер к Олафу. У вас есть деньги? Если есть, то вас там примут с распростертыми объятиями.
– А, – сказал Симонэ. – Я уже.
– Что – уже?
– Уже просадил Олафу двести крон. Играет как машина, ни одной ошибки. Даже неинтересно. Тогда я взял и напустил на него Барнстокра. Фокусник есть фокусник, пусть-ка он его пощиплет…
Мы вышли в коридор и сразу же наткнулись на чадо любимого покойного брата господина дю Барнстокра. Чадо загородило нам дорогу и, нагло поблескивая вытаращенными черными окулярами, потребовало сигаретку.
– Как там Хинкус? – спросил я, доставая пачку. – Здорово надрался?
– Хинкус? Ах, этот… – Чадо закурило и, сложив губы колечком, выпустило дым. – Ну, надраться не надрался, но зарядился основательно и еще взял бутылку с собой.
– Ого, – сказал я. – Это уже вторая…
– А что здесь еще делать? – спросило чадо.
– А вы тоже с ним заряжались? – спросил Симонэ с интересом.
Чадо пренебрежительно фыркнуло.
– Черта с два! Он меня и не заметил. Ведь там была Кайса…
Тут мне пришло в голову, что пора наконец выяснить, парень это или девушка, и я раскинул сеть.
– Значит, вы были в буфетной? – спросил я вкрадчиво.
– Да. А что? Полиция не разрешает?
– Полиция хочет знать, что вы там делали.
– И научный мир тоже, – добавил Симонэ. Кажется, та же мысль пришла в голову и ему.
– Кофе пить полиция разрешает? – осведомилось чадо.
– Да, – ответил я. – А еще что вы там делали?
Вот сейчас… Сейчас она… оно скажет: «Я закусывал» или «закусывала». Не может же оно сказать: «Я закусывало»…
– А ничего, – хладнокровно сказало чадо. – Кофе и пирожки с кремом. Вот и все мои занятия в буфетной.
– Сладкое перед обедом вредно, – с упреком сказал Симонэ. Он был явно разочарован. Я тоже.
– Ну а надираться среди бела дня – это не по мне, – закончило чадо, торжествуя победу. – Пусть этот ваш Хинкус надирается.
– Ладно, – пробормотал я. – Пойду побреюсь.
– Может быть, есть еще вопросы? – спросило чадо нам вслед.
– Да нет, бог с вами, – сказал я.
Хлопнула дверь – чадо удалилось в свой номер.
– Схожу-ка и я перекушу, – сказал Симонэ, останавливаясь возле лестничной площадки. – Пойдемте, инспектор, до обеда еще час с лишним…
– Знаю я, как вы там будете перекусывать, – сказал я. – Ступайте сами, я человек семейный, меня Кайса не интересует.
Симонэ хохотнул и сказал:
– Раз уж вы человек семейный, вы можете мне сказать, парень это или девчонка? Никак не разберу.
– Занимайтесь Кайсой, – сказал я. – Оставьте эту загадку полиции… Скажите лучше, это вы учинили шуточку с душем?
– И не думал, – возразил Симонэ. – Если хотите знать, по-моему, это сам хозяин.
Я пожал плечами, и мы разошлись. Симонэ застучал ботинками по ступенькам, а я направился в свой номер. В тот момент, когда я проходил мимо номера-музея, там послышался треск, что-то с грохотом повалилось, разбилось что-то стеклянное и послышалось недовольное ворчание. Не теряя ни секунды, я рванул дверь, влетел в номер и едва не сшиб с ног самого господина Мозеса. Господин Мозес, высоко задрав одной рукою край ковра, а в другой сжимая свою неизменную кружку, с отвращением глядел на опрокинутую тумбочку и на черепки разбитой вазы.
– Проклятый притон, – прохрипел он при виде меня. – Грязное логово.
– Что вы тут делаете? – спросил я свирепо.
Господин Мозес немедленно взвинтился.
– Что я тут делаю? – взревел он, изо всех сил рванув ковер на себя. При этом он чуть не потерял равновесие и повалил кресло. – Я ищу мерзавца, который шатается по отелю, ворует вещи у порядочных людей, топает по ночам в коридорах и заглядывает в окна к моей жене! Какого дьявола я должен этим заниматься, когда в доме торчит полицейский?
Он отшвырнул ковер и повернулся ко мне. Я даже попятился.
– Может быть, я должен объявить награду? – продолжал он, взвинчивая себя все круче. – Проклятая полиция ведь и пальцем не шевельнет, пока ей не пообещают награду! Извольте, объявляю. Сколько вам нужно, вы, инспектор? Пятьсот? Тысячу? Извольте: полторы тысячи крон тому, кто найдет мои пропавшие золотые часы! Две тысячи крон!
– У вас пропали часы? – спросил я, нахмурившись.
– Да!
– Когда вы обнаружили пропажу?
– Только что!
Шутки кончились. Золотые часы – это вам не войлочные туфли и не занятый привидением душ.
– Когда вы видели их в последний раз?
– Сегодня рано утром.
– Где вы их обычно храните?
– Я не храню часы! Я ими пользуюсь! Они лежали у меня на столе!
Я подумал.
– Советую вам, – сказал я наконец, – написать формальное заявление. Тогда я вызову полицию.
Мозес уставился на меня, и некоторое время мы молчали. Потом он отхлебнул из кружки и сказал:
– На кой черт вам заявление и полиция? Я вовсе не хочу, чтобы мое имя трепали вонючие газетчики. Почему вы не можете заняться этим сами? Я же объявил награду. Хотите задаток?
– Мне неудобно вмешиваться в это дело, – возразил я, пожав плечами. – Я не частный сыщик, я государственный служащий. Существует профессиональная этика, и кроме того…
– Ладно, – сказал он вдруг. – Я подумаю… – Он помолчал. – Может быть, они сами найдутся. Хотелось бы надеяться, что это очередная глупая шутка. Но если часы не найдутся до завтра, утром я напишу вам это заявление.
На том мы и порешили. Мозес пошел к себе, а я – к себе.
Не знаю, что новенького обнаружил Мозес у себя в номере. У меня новенького было полно. Во-первых, на двери косо висел лозунг: «Когда я слышу слово „культура“, я вызываю мою полицию». Лозунг я, конечно, содрал, но это было только начало. Стол в моем номере оказался залит уже застывшим гуммиарабиком – поливали прямо из бутылки, бутылка валялась тут же, – и в центре этой засохшей лужи красовался листок бумаги. Записка. Совершенно дурацкая записка. Корявыми печатными буквами было написано: «Господина инспектора Глебски извещают, что в отеле находится в настоящее время под именем Хинкус опасный гангстер, маньяк и садист, известный в преступных кругах под кличкой Филин. Он вооружен и грозит смертью одному из клиентов отеля. Господина инспектора убедительно просят принять какие-нибудь меры».