– Господин президент…
– Благодарю, – сказал я.
Плечистые молодцы неслышно скользят справа и слева на расстоянии, дабы пресечь нежелательное, это недолго, моя дурь видна даже мне, сегодня же переселюсь на жительство в Кремль.
Машина эскорта понеслась вперед, вторая потащилась за нами, а на все три ни у кого не хватит динамита, нас может остановить разве что танковая колонна: с одиноким танком, к примеру, справимся силами оставшихся двух автомобилей.
Чуть ли не впервые в жизни располагаюсь на заднем сиденье. У мужчин рефлекс садиться рядом с водителем, если уж не самому за руль. Это женщина предпочитает места сзади, чтобы успеть подновить макияж, у них, напротив, рефлекс забиться в пещеру поглубже, в самый дальний и темный угол, осознавая свою сверхценность и уникальность для продления рода, а мы всегда за горизонт, где уцелевшие добудут нечто и принесут в себе, чтобы отправить эту находку в виде детей в будущее…
– Не сюда, – велел я. – На втором светофоре сверни налево.
Когда выехали на узкую улочку, шофер оглянулся за указанием, но Коваль опередил меня:
– Сейчас прямо, там будет знак сужения дороги. За ним повернешь направо… Я не ошибся, господин президент?
– Все-то ты знаешь, – пробурчал я. – Убивать пора.
– На службу не опоздаете?
– У меня еще нет строгого расписания, – объяснил я.
Он повернулся в мою сторону, шея побагровела от прилива крови.
– Не знаю, – сказал он предостерегающе, – надо ли вам вот так… с первых же дней. Президент постоянно под прицелом сотен глаз. Долго мы не сможем хранить в тайне… Да и смогли бы, но что насчет старух, что там постоянно толкутся то у подъезда, то на детской площадке?
– Сейчас солнце по ту сторону, – ответил я. – Они выползут во второй половине дня.
Он хмыкнул, но смолчал. Сердце щемило все сильнее, я вдвинулся поглубже, тоскливо зыркал по сторонам. Дома плывут навстречу, покачиваясь, как айсберги. Нет, это мы покачиваемся в креслах на волнах вздыбленного жарой асфальта, а дома проплывают мимо огромные и величественные. Совсем недавно я здесь бывал, нелепые стычки с соседом Тани, считавшим себя ее бойфрендом, моя тоска, мое отчаяние… Но и сейчас, когда подъезжаю на правительственном лимузине, мои тоска и неуверенность все так же со мной.
Машина, повинуясь указаниям Коваля, подползла к подъезду. Он выскочил, быстро просканировал острым взглядом окрестности, а второй телохранитель открыл дверцу с моей стороны.
– Ждите, – велел я. – Не думаю, что мне удастся задержаться… надолго.
Выбравшись, в самом деле не обнаружил на лавочке привычно перемывающих кости проходящим старушек, как я и сказал Ковалю – прохладно, понабегут, когда солнце сдвинется на эту сторону дома. Однако шикарную машину уже заметили от кафе напротив, да и в окно кто-нибудь посмотрит. Так что мой визит к замужней женщине в отсутствие ее мужа незамеченным не пройдет, не пройдет…
У подъезда крупный мужчина с невыразительным взглядом открыл передо мной дверь. Понятно, охрана в машине сопровождения успела сюда раньше. Когда я миновал предбанник и прошел, поздоровавшись, мимо консьержки, возле лифта ждали двое мужчин, один с небольшим чемоданчиком в руках, молчаливый и с бесстрастным лицом, а второй, огромный, как гора, молча придержал подрагивающие дверцы. Я буркнул «спасибо», вошел, за мной проскользнул человек с чемоданчиком и встал у стены. Я отвернулся к дверям, надо привыкать к виду ядерного чемоданчика, его стараются носить за пределами моего зрения, хотя всегда чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, но сейчас, на случай, вдруг да застряну в лифте, а в это время сообщат о начале ядерной атаки на Россию…
Этажи ползли медленно, неторопливо, офицер с чемоданчиком, похоже, старается не дышать вовсе, дабы не мешать моим государственным мыслям, я же тупо и абсолютно бездумно дожидался, когда последует толчок, пол вздрогнет, двери разойдутся в стороны, а я выйду на площадку, где квартира единственной на свете женщины, которую люблю.
Таня открыла по первому же звонку, лицо испуганное, глаза расширились.
– Бравлин!.. Тебе же нельзя!
Я вошел, закрыл дверь, ноздри уловили запах ее кожи, ни на что не похожий. У меня, как у зверя, обоняние в определенных случаях обостряется до остроты, немыслимой даже для зверя.
– Мне все можно, – ответил я.
– Но ты же теперь президент! Что ты творишь? Вообще, нам надо прекращать все это…
– Что? – спросил я.
Она отвела взгляд в сторону.
– Ну… что мы делаем. Такое… не для президента!
Она выглядела как никогда грустной и растерянной. Я обнял ее, она тут же прильнула, сердце мое затрепетало совсем не по-мужски, а в груди разлилась тоска.
– Я не просто президент… – ответил я. – Танюша, почему я не могу тебя забрать прямо сейчас?
Она с трудом отстранилась, я сам видел, ей трудно отодвинуться, щеки красные, глаза блестят влажно, а нос уже чуточку распух.
– Потому что… так нельзя!
Таня торопливо выложила на стол содержимое косметички, появилось на свет зеркальце, Таня наклонилась к нему, всматриваясь, то ли подправить помаду, то ли подвести ресницы. Лицо стало серьезное, сосредоточенное.
– Не смотри, – сказала вдруг, не оборачиваясь.
– Почему?
– Просто не люблю. Стесняюсь, патамучто!
– Ух ты, – сказал я, – бедолага… Кстати, ты супруга президента банка, а у него, как я полагаю, целый штат не только докторов, так здесь врачей называют, но и специалистов по всей этой трехомудии.
Когда она открывает сумочку с косметикой, у меня всегда появляется желание связать ей руки. Хотя, конечно, косметика в абсолютном большинстве женщину украшает, кто спорит. Предыдущая моя подружка, Констанция, если бы не пользовалась косметикой, гм… У нее землистая кожа, серо-желтый оттенок, к тому же с крупными порами, а после того, как накладывала первый слой, кожа становилась изумительно ровного золотистого цвета, нежная и шелковистая на ощупь. А уж потом Констанция рисовала на этой поверхности всякое-разное, подводила и удлиняла ресницы, добавляла румяна на скулах, приглушала, оттеняла…
…но у Тани кожа и так нежнейшая, детская, словно Таня выросла в деревне на парном молоке и свежем твороге, чистом воздухе и румяных яблоках, и когда тоже накладывает первый слой крема, а потом рисует – у нее получается яркая красивая женщина, но теряется прежняя очаровательная юная девушка.
Это меня и злило, ибо с Констанцией все просто: без косметики – страшила, с косметикой – красавица, а Таня просто из одной красавицы – юной и чистой девушки, бесподобной по редкой чистоте и прелести, превращается в блестящую красавицу, которых, увы, миллионы. Совместить то и другое не удается, это просто невозможно. Наверное, в облике накрашенной красотки она ярче и заметнее, зато без косметики видна ее юность, чистота, что в наше время дороже любой красоты, которую можно купить за баксы, создать с помощью подтяжек, дерьмолифтинга, пластики, эпиляции, силикона, золотых нитей и прочей-прочей дряни, с мужской точки зрения, которым непонятны страдания женщин по поводу еще одной появившейся морщинки или седого волоса.
Я взглянул на часы, повел ее в комнату, усадил на диван.
– Твой муж все еще работает там же в банке?
На миг возникло опасение, не уловит ли она по моему тону, что с ее мужем связано нечто нехорошее. Таня всегда отличалась невероятной, просто сверхчеловеческой чуткостью. Мне показалось, что она насторожилась, однако лишь вздохнула и отвела взгляд. Наша культура выдает иногда странные зигзаги: при всей сексуальной свободе, когда обнаженная женщина на улице уже не нарушение, сейчас эти раскрепощенные эксгибиционистки скорее выполняют ту же функцию на улице, что и букеты свежих цветов, фонтаны или гирлянды воздушных шариков, однако… в семейном плане Таня удивительно старомодна. Ее прабабушка пришла бы в ужас, узнав, что ее правнучка преспокойно занимается сексом с мужем, его приятелями, боссом, коллегами, а если троллейбус долго простоит в пробке, то и с кем-то из молодых парней в салоне, однако к собственно семейным ценностям относится со священным трепетом, исполняет их истово, как в каком-нибудь девятнадцатом веке, чтит родителей и мужа, а также родителей мужа, полностью отдается семье, единственной дочурке и жаждет завести детей много-много, чтобы сидеть возле них клухой и всем вытирать носы. Она инстинктивно держится за эту единственную твердыню, цепляется за нее обеими руками, ибо весь мир если и сошел с ума, то эти ценности – единственная опора в таком урагане.
– Н-нет, – ответила она с запинкой, – его повысили… Сильно повысили, судя по тому, что за ним теперь приезжают на бентли.
– Ого, – удивился я. – Даже не на шестисотом?
Она наморщила носик.
– Шестисотые – это ширпотреб! На них ездит народ попроще, рангом намного ниже. Бентли – это пропуск в элиту.
– Гордится?
– Доволен, – ответила она уже сдержаннее. – Но работы, судя по всему, очень много. Бравлин, я понимаю, что ты хочешь сказать… Если теперь вот с высоты нашего опыта, моего опыта, то мне вообще не стоило выходить замуж!.. Но откуда я могла знать, что встречу тебя? Да и к тому же тогда у меня не было бы такой чудесной дочурки… Нет, я не могу сказать, что у меня плохо, у меня как раз такая жизнь, что все подруги умирают от зависти!.. Муж у меня красивый и умный, мне ни в чем не перечит, мои желания не стесняет, а мои поступки… не ограничивает. И потому я ему верна… да, верна в том забытом смысле, что не предам. А то, что я…
Она запнулась, я договорил:
– Да, это все равно что почесаться. Или выпить стакан кока-колы. Я не об этом, понятно. Твой муж ценит в тебе то, что и я, – твою бесценную душу. Из-за этой жемчужины дивной красоты мы и теряем головы. Таня, но… как же мы?
Она грустно улыбнулась:
– А ты посмотри с позиций имортизма.
Она выговаривала это слово медленно, тщательно, чуть ли не по слогам, в то время как мы давно сократили себя с имортистов до имортов.
– При чем здесь имортизм?
– Разве вы не стараетесь поступать только рационально?
– Да, – ответил я. – Да…
– Ну так где логика?
Я сдвинул плечами.
– Не знаю. Имортизм на самом деле порождение не логики, а чего-то более правильного… но настолько огромного, что просто не втиснуть в слова. Если по логике, я не должен с тобой встречаться, даже по канонам старой морали не должен… я же вторгаюсь, разбиваю семью и все тому подобное. Но почему я не чувствую себя виноватым?.. Значит, по самому большому счету я прав.
Она грустно улыбнулась:
– Говорят, даже Чикатило себя считал глубоко правым.
– Я не Чикатило, – ответил я серьезно. – Я в самом деле всегда подвергаю каждый свой поступок, даже каждую свою мысль – строжайшей проверке на излом. Ну просто инквизитор! И делаю только то, против чего не протестует тот высший закон, что внутри нас. Мне кажется, это все-таки то, что называется любовью.
Таня невесело засмеялась:
– Говорят, что невинную девушку растлевают бесстыдными речами, женщине легкого поведения вроде меня кружат голову почтительной любовью: в обоих случаях – неизведанным плодом.
– Так отведай, – сказал я почти серьезно. – Я отведал…
– Ну и как?
– Горько, – признался я. – Ангелы зовут это небесной отрадой, черти – адской мукой, а люди – любовью. Все-таки такая горечь слаще любой сладости.
– Говорят, что истинная любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее видел. И еще, что любовь подобна кори: чем позже приходит, тем опаснее.
– В любви, – сказал я уклончиво, – всегда есть немного безумия.
Она засмеялась:
– Ницше? Но он же сказал, что и в безумии всегда есть немного разума?
– Он ошибался. И любить, и быть мудрым невозможно.
Я поднял голову, наши взгляды встретились. Она застыла на миг с раскрытым для колкости ртом, в ее глазах что-то изменилось, лицо дрогнуло, затрепетали веки, она чуть-чуть отвернула голову вправо, потом влево. Если бы чуть чаще, можно бы сказать, что покачала отрицательно, а так… даже не знаю, что это значило.
– Что случилось? – спросил я тихо.
– У тебя лицо, – проговорила она, – такое…
– Да, что с ним…
– Как в тот, первый день… Нет, не в самый первый, а когда мы снова увиделись. В кафе.
Она запнулась, я гадал, что она хотела или могла бы сказать, но по телу прошел легкий озноб, инстинкты сказали раньше, точнее, они все знают лучше. Ее лицо стало чистым и открытым, я увидел в нем ее жажду, которую не могут погасить ни муж, ни босс, ни все ее мужчины, с которыми легко общалась на вечеринках, на службе, в транспорте или по дороге на работу.
В ее глазах я увидел, что она все то же самое увидела в моем лице. У меня раньше было много женщин, но теперь я уверен, что их не было ни одной, а был так, туман, пар, тусклые миражи.
– Я пойду поставлю кофе, – сказала она поспешно.
Удержать не успел, выскользнула из моих рук, через мгновение на кухне зазвенело, забрякало, послышался шум льющейся из крана воды, а может, и не из крана, в такие дома везут в бутылях из артезианских скважин. Зажужжала кофемолка. Я подошел к окну, с высоты двенадцатого этажа моя машина кажется камбалой, затаившейся на серой ленте асфальта.
Таня вышла из кухни причесанная, словно успела заскочить и в ванную, строгая, как икона, но круглое милое лицо оставалось не по-иконному живым, в больших светло-коричневых глазах глубокая грусть. Я смотрел тоскливым поглощающим взглядом, видел, как настораживается все больше и больше, а левая грудь ее начала подрагивать под тонкой блузкой. Я подошел ближе, кончики моих пальцев бережно коснулись ее подбородка.
– Не надо, – выдохнула она.
– Почему?
– Мы снова попадемся, – сказала она тихо. – Нам не нужно это… сумасшествие.
– А что нужно?
– Ты сам знаешь… Нам это приносит только боль и страдания.
– Это выше, чем тихие радости…
Она не успела возразить, я наклонился, мой рот прижался к ее губам. Похоже, она не ожидала, что я сделаю это, просто стояла и позволяла себя целовать, потом вздрогнула, я ожидал, что постарается отстраниться, однако ее руки крепко ухватились за мои плечи, ногти впились в кожу сквозь ткань.
Я целовал ее не страстно, не жадно, а бережно, с жаром в теле и холодком в груди, ощущая страх от предчувствия, что сейчас все это кончится. Ее спина уже оказалась прижата к стене, мои ноги сумели раздвинуть ее, наши животы соприкоснулись, прижались, как это бывало раньше… наши тела раскалились, разряды молний проскакивали между нами, опутывали незримыми электрическими цепями. Мои руки сами по себе подняли ей блузку, обнажая маленькие упругие груди, а ее быстрые пальцы щелкнули пряжкой моего ремня, я услышал характерный звук расстегнувшейся «молнии» на брюках.
По ту сторону двери послышались шаги, кто-то постучал негромко, но настойчиво. Она торопливо отпихнула меня, блузка опустилась сама. Я не мог шелохнуться, ее руки задернули «молнию», а ремень я кое-как застегнул сам. В дверь после паузы постучали снова. Я все старался выровнять дыхание, Таня отвернулась и пошла к окну, а я сказал сиплым голосом:
– Да, войдите.
Дверь отворилась, на пороге вырос Коваль. Не глядя в сторону Тани, тоном, не допускающим возражений, сказал с отмеренной долей почтительности:
– Господин президент, позвольте напомнить – через сорок минут у вас очень важная встреча с силовыми министрами. Опаздывать нельзя.
– А сколько отсюда до Кремля?
– Тридцать минут. Еще пять до вашего кабинета.
– Так у меня еще пять минут в запасе, – сказал я с досадой.
– Да, но… если для вас перекроют все дороги.
Я обернулся к Тане:
– Прости! Бегу. Ненавижу, когда перекрывают ради одного человека все движение…
В ее глазах были грусть и боль, а также понимание, что все равно не успею до Кремля как хочу, не привлекая к себе особого внимания, так же не получится и вот у нас, чтобы и овцы целы, и волки сыты, а еще чтоб трава осталась такой же зеленой.
В машине я поинтересовался:
– И ты знаешь о встрече?
Он кивнул, прямой взгляд, открытое лицо.
– Господин президент, мы держим постоянный контакт с канцелярией. И Волуев, и Александра постоянно нас снабжают информацией… в пределах, конечно, в пределах. Президент не должен помнить обо всех мелочах, это наша работа.
Машина неслась, все набирая и набирая скорость. Я буркнул:
– Да-да, я сам назначил на девять утра.
Коваль вперил взгляд в лобовое стекло, машина несется с предельной скоростью, движение не перекрыто, но далеко впереди мчатся две милицейские машины, останавливая движение, сгоняя к обочине, перед нами такой же точно черный лимузин, изображает президентский автомобиль, все отлажено по давно расписанному сценарию, а я в нем, имортист или не имортист, играю отведенную мне роль…