Демид продолжил исследование дипломата. Видеокассета без опознавательных знаков. Порнушка какая-нибудь? Оставим на потом. Папка с документами. Досье на Коробова Д.П.? Демид неторопливо шуршал бумагами, выкладывая их на стол. Номер «Красной Звезды», где всенародно известному военному чину на первой странице были пририсованы рога и бородка и написано: «козел …учий». Товарный чек на «линейки деревянные, в количестве 30 штук». Разрешение на ношение оружия. Бумага с гербом России, из которой следовало, что Антонов В.Ф., майор медицинской службы запаса, кандидат медицинских наук, в настоящее время исполняет гражданские обязанности заведующего лабораторией гистологической и трассеологической идентификации (для непосвященного человека достаточно туманно и вполне в духе нынешнего модного огражданивания тех, кому раньше непременно полагались погоны).
Ничего особо интересного. Ну конечно, кто будет таскать досье на тебя в чемодане? По крайней мере, понятно, откуда у эксперта Антонова специфические познания о строении тела млекопитающих и зубной формуле. Бывший военврач, почти коллега Демида.
Ага. Вот еще пакетик какой-то. Демид выудил оттуда две фотографии и остолбенел. Фотографии были сделаны «Поляроидом» энное количество лет назад где-то на прибалтийском пляже. Дема не помнил их, потому что фотографии были ОТТУДА – из того времени, которое он забыл. Если бы внутренний голос не был капитально загашен алкоголем, он бы вставил ехидную фразу. Что-нибудь типа "вот она порнушка-то веселое было времечко ". Но он пьяно дрых в пыльном подвале подсознания и не подавал признаков жизни.
На поблекших снимках были изображены Демид и Лека. Загорелый и мускулистый Коробов сидел в шезлонге, облаченный в полосатые плавочки и читал книжку. Дема с трудом узнал самого себя – волосы у него на фотографии были длинные и неестественно белые, выжженные перекисью водорода. Зато Леку не узнать было невозможно. Она стояла в полный рост и загорала, закрыв на солнце глаза и заложив руки за голову. Совершенно голая. Во всех знакомых подробностях – мягкие впадинки подмышек, соблазнительно поднятые грудки, идеальный живот с ямочкой пупка, узкий, аккуратно подбритый темный треугольничек, плавные линии едва расставленных ног. Блаженная полуулыбка, устремленная к солнцу и к небу.
Демид аж подпрыгнул. Какое право имеет какой-то тип таскать в чемодане фотографии ЕГО девушки? Совершенно голой ЕГО девушки, сделанные неизвестно когда и кем. На заднем фоне фотографии толпились другие представители обнаженной массовки – пляж был явно нудистским. Но это не имело значения. ЕГО Леку нельзя таскать без трусов с чужом чемодане, и, может быть, демонстрировать коллегам, и щелкать похотливо языком, и обсуждать ее грудки и попку и говорить: «Эх, блин, меня там не было»… Демид положил фотографии в пакет и кинул в ящик своего стола, на самое дно. Конфисковал.
Честно говоря, он здорово завелся, увидев такую Леку. Он уже привык к своей девочке Леке, все было так обычно и так удобно с ней, и не так уж ново, и уже не перехватывало дыхание и совсем не кружилась голова, а просто три раза в неделю он любил ее он исследовал ее влажную ложбинку и входил в нее и делал то, что так хорошо умел делать, пока все не кончалось и можно было спать. Ему захотелось Леку прямо сейчас. Если бы она неожиданно пришла домой… Демид оглянулся на майора… Майор не помешал бы. Можно было расположиться рядом с ним, или даже прямо на нем – он все равно не проснулся бы от раскачивания и вскриков – он был не живее египетской мумии, этот майор. Лека согласилась бы, она любила пикантные ситуации. Она любила делать это в подъезде, в машине на обочине, в плацкартном вагоне, в лодке на лодочной станции… Она была немножко сумасшедшей, Лека. Немножко сумасшедшей, в отличие от полностью свихнувшегося (хотя и спокойного внешне) Демида.
Еще одна фотография: качественная, неполяроидная, черно-белая. Физиономия какого-то пожилого монголоида. Китайца, судя по иероглифам, которые шли узорчатым столбиком сверху вниз. Демид не знал китайского. Не знал сейчас, потому что догадывался, что раньше он знал этот язык. Догадывался по изобилию книг на китайском языке, которые и поныне стояли на полках в его библиотеке. Но теперешний Дема не хотел знать китайский, теперь он учил испанский. Ему нравился испанский, это было его pasatiempo favorito[15]. Он хотел читать Маркеса в подлиннике.
Так или иначе, по всем признакам это был его, демин китаец, а потому фотография его также отправилась в ящик стола.
Основательно разграбив кейс Антонова, Дема пришел к трем выводам. Первое: ничего интересного (кроме мадеры) он там не нашел. Второе: майор совал нос в его дела и раньше, и знал что-то о демидовой прежней жизни. Третье: приняв во внимание два первых вывода и учитывая экстраординарное поведение майора, несвойственное секретным агентам, стоило заняться самим гостем и попросить объяснить его некоторые неясности.
А потому Демид подошел к майору и нежно, по-сыновьему, схватил за шею, придав ему сидячее, более или менее устойчивое положение. Признаков сознательной деятельности майор по-прежнему не подавал. Демид наклонил его вперед, и, придерживая одной рукой за лоб, другой содрал пиджак. Тот самый шикарный пиджак, почти не помявшийся, правда, в паре мест заляпанный блевотиной. Под пиджаком, естественно, обнаружилась кобура, привязанная подмышкой классическими наспинными ремнями. В кобуре находился заряженный на полную катушку табельный пистолет «Макаров» (просто «ПМ», не какой-нибудь модный в определенных кругах «Стечкин»). Дема освободил эксперта от утомительных военных причиндалов и бросил их на кресло. Развязал на Антонове галстук… И на этом остановился.
Расхотелось Демиду раздевать майора догола и тащить его волоком по квартире, и плюхать в холодную ванну, и держать за голову, чтобы не захлебнулся, и бить по щекам, чтоб очухался. Да и какое удовольствие – проснуться в чужой ледяной ванне, с дикого бодуна, голым, униженным, со сморщенной мошонкой, и выяснять, что ты тут делаешь, и что ты успел натворить, и что от тебя нужно… О каком душевном разговоре может идти в таком случае речь? А Дема желал разговора подробного – может быть, не дружеского, не панибратского, возможно, даже с применением некоторых мер психологического воздействия, но все же не насильственно-гестаповского.
На минуту Демиду стало жалко майора Антонова. Бедняга не знал, с кем связался, к какому монстру собственноручно сунулся в берлогу, да еще и в пьяном виде.
«Жалко? А кто тебя жалеет? Жалеют, конечно. Жалеют – но только те люди, которые ничего для тебя сделать не могут. Милые, добрые, совершенно не приспособленные к законам волчьего времени».
Майор к таковым милым не принадлежал. И Демид решился. Собственно говоря, почему решился? Он давно уже решил, и выбора у майора не оставалось. Есть такая хитрая штука – протрезвляет человека в два счета.
Правда, то, что человек при этом протрезвлении чувствует, лучше не описывать. Это, так сказать, издержки метода. Лучше оставить это за кадром в целях гуманности и видимости человеколюбия автора.
Словом, плохо себя этот человек чувствует. Все у него болит. Все, что может, болит, и даже то, что не может болеть, тоже болит. Например, волосы и ногти.
Вот к такому действу был приговорен майор Антонов, и Демид приступил немедленно. Он закатал рукав рубашки Антонова. Мощное предплечье поросло густыми черными волосами, а с внутренней стороны его Демид обнаружил татуировку – горы, орел, и надпись «Кандагар-1982». Рядом с татуировкой был круглый рубец. С обратной стороны предплечья тоже был шрам – только рваный и раза в три побольше. Из чего Демид сделал вывод, что Антонов (тогда, естественно, еще не в ранге майора) служил в Афганистане и имел, как минимум, одно пулевое ранение.
После этого Демид закрепил резиновый жгут на руке майора, и, когда вены вздулись, вкатил майору ни много ни мало 20 кубиков зеленой жидкости, которую совершенно официально заказывал ребятам с химфака для повышения мутагенности у лабораторных крыс.
Отвратительная гадость… Бр-р-р… Дему аж передернуло. Для твоего же блага, майор. Для твоего.
А потом сел в кресло и задумчиво уставился на своего гостя.
***
И все же не все рассчитал Демид, расслабился. Был уверен, что майор минут двадцать будет корчиться от боли, и выть в голос, и просить анальгинчику, или промедольчику, или хоть чего черт возьми, чтобы снять эту дикую ломку и не сдохнуть на месте. А майор – вот он, уже вскочил как пружина, физиономия перекошена до немыслимой конфигурации, глаза навыкате, кровью налиты, как у быка. И пистолет майоров – вот он уже в майоровой ручище, и смотрит куда полагается, прямо в лоб Демиду. Крепок мужик оказался. Зря все-таки ругают нашу армию. Зря.
Неадекватная реакция – вот как это называется.
Неожиданно Демид осознал, что майор может выстрелить. Кто знает, что творится сейчас в его бедной башке, всхлестнутой выворачивающей мозги наизнанку дозой крысиного мутагена? Выстрелит. Будет потом жалеть о содеянном, срок поймает. Взял, убил такого хорошего человека ни за что ни про что.
– Опусти пушку, Антонов, – сказал Демид.
Майор нажал на курок.
Демид невольно втянул голову в плечи. Зажмурился невольно, зубы сжал. Ужасно, когда в тебя стреляют – даже вхолостую. Не ожидал Дема такого от Эксперта В Хорошем Пиджаке.
– Слышь, майор, положи пушку. – Демид говорил медленно, слово за словом. – Ты сейчас немного не в себе. Сядь, успокойся. Пистолет я твой обезопасил, само собой. Обойма у меня в кармане…
Антонов взревел, бросился как разъяренный медведь – полоснуть лапищей по морде. Демид даже вскочить не успел – отправил майора в нокаут ногой. Въехал ему в спешке в солнечное сплетение – неблагородно, но что ж поделаешь? Не было времени на изящные танцы. С ракетой не шутят, ее сбивают на лету.
Пресс у майора был – что твоя доска. Железный человек. Другому хватило бы такого удара, чтобы две недели кишки нянчить. Антонов же самостоятельно заполз на диван, скрючился там и затих. Уставился на Демида красными глазами.
– Хреново? – поинтересовался Дема.
– Ты что делаешь, паскуда? – первые слова, выдавленные майором, не отличались свежестью интонации, но уже внушали надежду на выздоровление. – Ты что, сучонок, творишь? Ты табельное оружие… Ты знаешь, что за это полагается?..
– А ты, майор, мать твою, чем думаешь? Задницей? – Дема едва сдерживался, чтобы не вскочить и не продолжить экзекуцию. – Да ты Бога должен благодарить, что я «Макар» твой разоружил! Сдурел? Я, конечно, не ангел, но пулю в лоб еще не заслужил. И статью за меня ты бы получил с полной выкладкой. Здесь тебе не Афган – пацанов отстреливать.
– Ты Афган не трожь. – Майор выплюнул сгусток крови на пол и вытер рот рукавом. – Сам-то ты, шкура такая, дома отсиживался, когда сынки под пули ложились. Я ведь знаю, как тебя призывали: бронь тебе выписали, супермену-убийце, по всем правилам. Кротов хлопотал. Сам Крот, ядрить его в душу. Для себя он тебя берег.
– Я не супермен. И не убийца, типун тебе на язык. И с Кротом я работать не стал, и даже не потому, что воров не любил и не люблю. Просто я сам по себе, понимаешь? По мне, что в Афгане людей убивать, что по заказу Крота, все един грех. Грех!
– Ты Афган с ворьем не равняй, – Антонов глянул не то что добрее, да не так уже зверино. – Может, кто там и в штабе отсиживался, а у нас на передовой, в жарище раскаленной, индивидуалисты-гуманисты долго не выживали. Если бы теперь, в бардаке нашем российском, те законы ввести, порядку бы намного больше было.
– Порядок, говоришь? – Демид горько усмехнулся. – Тот порядок, когда без «плана» визжать от страха хотелось? Когда мальчишки твои раненые по три дня на жаре валялись, потому что пробиться к ним не могли? И когда привозили их тебе в палатку, ты смотрел на их гангрену, на их черные распухшие ноги, и ночью плакал и материл в бога душу мать всех, кто отправил их подыхать за огрызки бессмысленной идеи? Ты не был гуманистом, когда писал рапорт с просьбой послать тебя, сосунка-лейтенанта медслужбы, прикрытого со всех сторон папашей-генералом, в самое пекло? Ты думал о порядке, когда отпиливал руку сержанту Григоряну – при свечке, с дозой трофейного опиума вместо наркоза? Ампутировал тупым скальпелем и ножовкой, протертой спиртом, потому что знал – нельзя не ампутировать, иначе помрет твой друг Рафик Григорян, бабник и гитарист. О таком порядке ты говоришь?
Антонов покачал головой.
– Вот значит, как? – сказал он. – Мысли мои читаешь, значит, как с листа? Выходит, что ты на самом деле телепат, не врет твое досье? Слушай, как это бывает – мысли чужие слышать?
– Черт его знает, как. Это от меня не зависит. Иногда прошибает вот так, как сейчас. Ты вспомнил Афган – и я вместе с тобой вспомнил. Твой Афган. Не нравится мне это – мысли читать, да что поделаешь? Таким уж уродом я на свет родился.
Антонов, охнув от боли, приподнялся, и боком, как краб, держась за ребра, поплелся по комнате. При виде изувеченного дипломата крякнул – уже скорее горестно, чем злобно. Не было, наверное, уже сил злиться на Демида.
– Что ж ты делаешь-то, идиот? Хочешь, чтоб меня с работы выперли? Кейс весь раздрочил. Знаешь, сколько он стоит? Я его, между прочим, по описи получил. – Майор со второй попытки опустился на колени перед ворохом бумаг и начал бессмысленно запихивать их обратно в дипломат.
– По описи и сдашь. Объяснительную напишешь: как надрался до поросячьего визга, завалился к подозреваемому, кейс свой проворонил, оружие применил. Я готов нести ответственность. Протокольчик подпишу. Напишу: мадерки, мол, захотелось, не мог удержаться на почве хронического алкоголизма. Годик мне скостят за чистосердечное раскаяние. И тебе – парочку.
– Налей… – Антонов протянул руку к бутылке. Дема метнулся к столу и перехватил бутылку, спрятал ее за спину.
– Да ты что! Мало выпил сегодня? Сдохнешь!
– Налей, прошу! – Майор устало опустился на диван. – Ты ж не хрена не знаешь, что случилось!
Демид собрался возразить, но глянул в глаза майора и понял. Молча плеснул в стаканы, сел рядом.
– Ну, за что пьем-то? За знакомство или por salud[16]? Хотя какое уж там здоровье?
Майор Антонов выпил свою порцию молча. Вытер губы ладонью. Приподнялся, разлил остатки мадеры. Показал глазами – пей, мол.
Выпили.
– А сейчас, – сказал Антонов, – я тебе сильно настроение испорчу. И я тут не при чем. И Контора наша тоже совершенно не при чем. И вообще, если бы я знал, кто тут при чем, я бы к тебе не пришел. Сам бы во всем разобрался, а потом бы Нобелевскую отхватил. Только мне это не по зубам, чувствую.
Майор взял со стола видеокассету, небрежно отброшенную Демой, подошел к видеомагнитофону, пихнул кассету в отверстие.
– Включай, – сказал он. – Заводи кино, остряк. Комедия – такую ты еще не видел. И пакетик приготовь – как в самолете, если поблевать потянет.
Сердце Демида неприятно зашебуршилось. Он решительно не знал, что такое он мог там увидеть – связанное с ним, с Демидом, и заставившее надраться до свинского состояния такого непрошибаемого быка, как Антонов. Может быть, что-то забытое ?
– Я не хочу, – сказал он. – Это может нарушить равновесие.
– Жми, жми на кнопочку! – Майор прикуривал и пальцы его тряслись. – Равновесие, бля! Нету больше никакого равновесия. Амба! Рухнуло все к чертовой матери! Не прячь башку в песок, парень. Знаешь, как у нас, медиков, говорят? Если ты не схватишь рак, то рак схватит тебя. Хватай, парнишка! Твоя неделя.
Дема щелкнул пультом. Похоже, майор уже не боялся ответственности за разглашение служебной тайны. Случилось нечто, заставившее встать его выше ответственности. Или разделить ответственность с Демидом.