– Вы сказали: Андрей попался «ему», – Кравченко чуть отодвинулся от женщины, выпрямился. – Под «ним» вы подразумеваете того, кого разыскивает милиция?
– Он как чувствовал, как чувствовал, а я…
– Сбежавший психопат мог напасть на любого из нас, на первого же попавшегося ему прохожего. Это сама судьба так распорядилась, – осторожно заметил Мещерский. – Не надо себя ни в чем винить. Но выходит, Андрей не хотел идти на шоссе?
– На шоссе? – Зверева вздрогнула. – Да, они мне говорили о шоссе, что его там нашли. Но как он там очутился?! Я не могу понять. Они же с Егоркой еще вчера хотели опробовать новый мотор на лодке. Петя привез из Финляндии, но сам он ничего в технике не понимает. А Андрей, он тоже, конечно, не понимает… не понимал, но он так жаден был до всего нового, так радовался всему, так хотел доказать, что он…
– Что он что? – насторожился Кравченко.
– Ничего. Это уже не важно теперь, – она всхлипнула. – Мы расстались с ним здесь, в этой комнате. Он хотел идти на озеро. А потом приехала милиция и сообщила, что он… у колодца… там… – Зверева закрыла лицо руками.
– Марина Ивановна, мы внимательно вас слушаем, – Кравченко наклонился к ней. – Значит, теперь вы хотите, чтобы мы делали то, за чем вы нас сюда вызвали?
– Не оставляйте меня, – полные плечи ее тряслись точно студень. – Я не знаю даже, что вам сказать, как вас попросить ОБ ЭТОМ. Но… умоляю вас! Я заплачу сколько скажете! Только найдите его, отыщите, ведь вы умеете это, вы знаете, как это делается… Вы… Поймайте его, пока он не убил кого-то еще!
– Вы хотите, чтобы мы с Сергеем занялись поисками сбежавшего психа?
– Да, да! Отыщите убийцу моего мальчика, я заплачу сколько скажете! Умоляю.
– Марина Ивановна, а вы абсолютно, на все сто процентов уверены, что тот полоумный беглец и убийца вашего мужа – одно и то же лицо? – тихо спросил Кравченко.
Она взглянула на него – глаза ее были сухи и снова блестели, словно у больного в горячке.
– Я не понимаю вас, Вадим.
– Все вы прекрасно понимаете. Вы уж простите, если в эту минуту я скажу кое-что не совсем приятное. Но в такой ситуации я вынужден отбросить всякие сантименты. Сережа, помолчи, пожалуйста! Так вот. Я хочу услышать от самой Марины Ивановны, коль она сама теперь возвращается к тому, о чем просила в одном письме, от которого впоследствии отказалась, очертить нам рамки, так сказать, наших будущих действий. Так нам искать убийцу Андрея исключительно за пределами этого дома или и в этих вот гостеприимных стенах тоже?
Зверева закрыла глаза. Мещерскому стало до боли жаль ее: Вадька не понимает, что ли, что так нельзя? Это все равно что бить лежачего. Ведь самое страшное для нее сейчас – это мысль о том, кто убил. Она действительно все прекрасно понимает, ведь она мудрая женщина. Только ей очень хочется услышать от посторонних, чужих ей людей спасительную весть: «Не мучай себя, не плачь, не казни, не терзай себя еще и из-за ЭТОГО. Все это не имеет к близким тебе людям никакого отношения. Да, твой четвертый муж погиб, царствие ему небесное, но это всего лишь трагическая случайность. И ОНИ, те, которых ты любишь, чисты перед тобой. Это все тот ненормальный, которого ищут в округе с собаками и фонарями, и вот уже выследили, уже почти схватили и вот-вот будут судить…»
– Успокойтесь, – снова попросил он. – Мы – ваши друзья и не сделаем ничего такого, что причинит вам боль. Поверьте, все, что мы говорим, о чем спрашиваем, – все это ради вас.
– Я верю, спасибо, – певица кивнула. – Я… мне только страшно об этом говорить. И страшно слышать…
Кравченко поднялся и отошел к окну. На фоне озера и темно-зеленых сосновых крон он смотрелся весьма живописно.
– Марина Ивановна, ответьте нам, пожалуйста, только искренне: в том самом письме вы просили помощи и защиты? – спросил он громко.
– Просила. Но это очень глупое письмо! Мне стыдно за него.
– Письма пишут под влиянием чувств. А стыдятся чувств только бесчувственные болваны, простите за грубый каламбур. То письмо и описанный в нем сон были следствием стресса, который вы пережили. Так вот, я хотел бы узнать: что конкретно, при каких обстоятельствах и где именно с вами приключилось?
Мещерский искоса наблюдал за Зверевой. Она явно колебалась. Рассказывать что-то после смерти Шипова и, главное, после весьма недвусмысленного намека Кравченко о замешанной в преступление семье было для нее очень даже проблематично. И она взвешивала про себя, а надо ли посвящать чужих в мир своих переживаний, подозрений и страхов.
– Стресс – это сильно сказано, Вадим. – Голос ее, однако, прозвучал очень спокойно. В него даже вернулись певучие мягкие обертоны. Ни следа от того взвинченного истерического шепота, возгласов, полных рыданий. – Просто… просто мне было как-то не по себе. Мороз по коже прошел.
– А что именно случилось? После каких событий вам приснился тот сон? – не выдержав, влез Мещерский.
– У меня был день рождения. Собрались гости, все очень поздно закончилось. Заснула я только под утро. А потом Андрей разбудил меня и сказал, что я кричу во сне. И я сразу же вспомнила, что мне приснилось. Все так отчетливо стояло перед глазами. И мне стало жутко.
– А где вы отмечали день рождения? В ресторане?
– Нет, на подмосковной даче. Я купила дом на Николиной Горе – дивное место. Совсем дешево купила, старый дом, милый. Конечно, пришлось его сломать и построить новый. Считайте, заодно мы отмечали и новоселье.
– Собралось много гостей?
– Нет, только моя семья.
– Все те, кто приехал к вам сюда?
– Да.
– Все-все? – настаивал Кравченко. – Или кого-то все-таки не было?
– Все. Ближе их у меня никого нет.
– А это была ваша первая встреча с семьей после вашего приезда из-за границы?
– Нет, почему? С чего вы взяли? Я же там не в изгнании жила. Мы часто виделись.
– Со всеми? Я не считаю вашего мужа, вашего секретаря, Майю Тихоновну и Александру Порфирьевну – я знаю: эти люди всегда были с вами. Но остальные?
– Петя с Алисой регулярно навещали меня, и в Милан приезжали, и в Лугано – они же учились в Италии, и потом тоже, когда закончили учебу. И когда мой муж был жив, и позже. Егорка последний год жил с нами, я хотела, чтобы он тоже учился в Италии. И Дима часто гостил. И мой брат.
Тут Мещерский хотел было ввернуть вопрос про Корсакова, но не успел. Кравченко захватил инициативу в свои руки.
– Значит, все эти люди виделись с вами часто, в том числе и после вашего брака с Шиповым. Я понял. Спасибо. Но продолжайте дальше, пожалуйста: итак, был вечер ваших именин – как водится, тосты, пожелания, поздравления и что… потом?
– Мне вдруг стало плохо.
– Обморок?
– Нет, вы не поняли, – Зверева покачала головой. – Я ощутила вдруг себя как… ну, как мошка, которую гнетет столб атмосферного давления. Ужасная тяжесть. Мне нечем было дышать от… ненависти, – голос ее дрогнул.
– От ненависти? – нахмурился Кравченко.
– Да. Я вдруг всей кожей ощутила, что со мной должно произойти нечто дикое, ужасное, потому что эта волна ненависти, которую я почувствовала, адресовалась именно мне.
– Это исходило от кого-то из ваших гостей?
– Я не знаю. Но ненависть витала в комнате, где мы сидели, в доме. Я не знала, что мне делать, как спастись.
– Но в чем это выразилось? Вы поймали чей-то ненавидящий вас взгляд, кто-то что-то сказал в ваш адрес, намекнул?
– Нет. Все это было… ну, в воздухе, что ли, – певица плавно повела рукой. – Напряжение. Электричество – как перед грозой. И я все ждала: вот грянет гром и убьет меня наповал. Но… ничего не произошло тогда.
– Было нечем дышать, – сказал Мещерский.
– Как? – Она заглянула ему в глаза. – Как вы сказали?
– Анчар, – Мещерский взял ее руку и почтительно поцеловал, – «яд каплет сквозь его кору, к полудню растопясь от зною…». Ядовитые пары отравленного дерева, от них невыносимо дышать.
Кравченко вернулся к дивану. Было видно, что поэтическое отступление не произвело на него должного впечатления.
– Итак, вы почувствовали угрозу, скажем так, – продолжил он невозмутимо. – И реальную угрозу?
– Я не понимаю вашего вопроса. Я просто испугалась. А тот сон стал защитной реакцией. Те ужасные вещи, которые я намеревалась проделать с кем-то во сне, наверняка возникли в моем подсознании как отображение моего предчувствия относительно того, как именно могут поступить со мной.
Кравченко поморщился: он не терпел дебрей доморощенного психоанализа.
– А в какой момент праздничного вечера вы все это ощутили? Ну, в начале, когда все приезжали, когда сели за стол, когда первый тост подняли за ваше здоровье?
– Я не помню. Разве можно отождествить свои ощущения с ходом времени? Я сидела, все было хорошо, потом вдруг испугалась. И это все.
– Но вы ведь о чем-то разговаривали за столом?
– Я не помню.
– Вспомните. Должно было прозвучать что-то, что на миг привлекло всеобщее внимание: тост, здравица, шутка, подарок. – Кравченко перечислял медленно, давая ей возможность восстановить это в памяти. (Если пожелает, конечно, – он отчего-то был уверен, что она не пожелает.)
– Ах да, подарок, – Зверева выпрямилась. – Агахан еще сказал… Да, да! Подарок – он тогда впервые сообщил мне в присутствии всех, что процесс о наследстве выигран. Ему звонил мой адвокат из Милана и сообщил, что завещание моего покойного мужа признано действительным и по нему я становлюсь единственной законной наследницей всего имущества. Агахан еще сказал: «Это как подарок вам, Марина Ивановна, ко дню рождения». И предложил по этому поводу выпить шампанского.
– Марина Ивановна, я вам сейчас задам несколько бестактный вопрос: господин Генрих фон Штауффенбах действительно оставил вам солидный капитал?
Она кивнула и пояснила:
– Я не имею полномочий влиять на процессы производства, всем по-прежнему распоряжается совет директоров компании (это оговорено в завещании). Но в остальном полная хозяйка всему я. И это намного больше того, что я заработала своим трудом. А поверьте, мне платили всегда очень хорошо.
– Охотно верю. Но мне бы хотелось, чтобы вы назвали сумму.
Зверева смерила любопытного взглядом.
– Всего шестьсот восемьдесят пять миллионов долларов.
Кравченко аж присвистнул, заметно заволновался. Он никак не ожидал такой баснословной суммы.
– А зачем же… зачем, имея такие деньги, вы вернулись?
– Как это зачем? Что вы имеете в виду?
– Ну, зачем вы вернулись сюда, вы же теперь… в любой стране, да что в любой, вы теперь…
– Странно, что мне надо это объяснять вам, – Зверева поджала накрашенные губы. – Впрочем, мы однажды много лет назад уже обсуждали эту тему с Руди, и он, мудрый человек, сказал мне…
– С кем, с кем? – переспросил Кравченко.
– С Рудольфом Нуриевым. И он сказал мне: «Тебя, Марина, не поймут так же, как сейчас не понимают меня». О, он хотел вернуться домой, особенно в последнее время, когда уже болел, умирал. Но с ним обошлись как с… А я-то знала, как ему хочется. Ах, да что говорить! Но у меня никогда не было таких проблем, я никогда не считалась невозвращенкой. Мне повезло: они всегда смотрели сквозь пальцы на мои зарубежные контракты и на мое замужество. Естественно, я даже тогда продолжала отчислять деньги со своих гонораров – это, видимо, всех и успокаивало.
– А вы меняли гражданство? – поинтересовался Мещерский.
– Сначала это было невозможно. А теперь я по-прежнему гражданка своей страны, а также Италии и Швейцарии.
– О двойном гражданстве слыхал: РФ тире Израиль, а вот о тройном… Надо будет своему работодателю намекнуть, когда немного оклемается. Может, и мне паспорт с изнанкой купит на всякий пожарный, – хмыкнул Кравченко.
Мещерский украдкой наступил ему на ботинок: «Не до пошлого зубоскальства тут. Заглохни».
– Я вернулась, Вадим, потому что мне очень захотелось, – продолжала Зверева. – Надоело все как-то там. И потом, Андрей мечтал, чтобы о нем услышали и заговорили здесь, дома, в России. И я тоже этого желала, потому что русский певец, обладавший таким божественным даром и таким уникальным голосом, каким обладал Андрей, должен был прогреметь здесь. Прогреметь! И я бы сделала все, чтобы помочь ему стать звездой прежде всего русской оперы. Оплатила бы все – постановку, режиссера, художника, наняла бы оркестр, я бы… – Она сжала рукой горло, словно колье душило ее.
Наступила долгая, тягостная пауза. Нарушить ее отважился Кравченко:
– Мы, Марина Ивановна, останемся с вами здесь, не волнуйтесь. Или поедем туда, куда вы захотите переехать.
– Я никуда отсюда не уеду до тех пор, пока мне не назовут имя того, кто это сделал с Андреем!
– Ясно. Тем лучше.
– Отсюда вообще никто не уедет, – глаза Зверевой сверкнули. – Не посмеют. Все останутся здесь со мной.
– Тем лучше, – снова повторил Кравченко. – А теперь, поскольку мы друг друга хорошо поняли, решим вопрос о деньгах.
– Вадим! – Мещерский негодующе всплеснул руками.
– Решим денежный вопрос, – упрямо гнул свое Кравченко. – И вопросы обо всем другом оснащении и обеспечении тоже. Нам с Сергеем, возможно, потребуется машина.
– Ради бога! Агахан отдаст вам ключи. В гараже за домом его машина, мой «Феррари» и еще там другие… «Жигули» можете брать когда захотите, в любое время.
– Андрей Шипов сам водил «Феррари»?
– И он и я. Но у меня что-то зрение стало сдавать. Обычно меня возит Агахан.
– А «Жигули», очевидно, принадлежат Егору?
– Нет, это машина Димы. Можете пользоваться ею, он не будет препятствовать.
– А у Георгия, Егора, значит, машины нет?
– Мы купили ему спортивный автомобиль, но он остался в Италии, там авария небольшая произошла. Ничего серьезного, мальчик не пострадал. Надо будет тут купить ему что-нибудь.
– Ясно, – Кравченко кивнул. – Значит, с деньгами поступим так: на текущие расходы и оплату поступающей информации – на все это пусть ваш секретарь составит калькуляцию.
– Но откуда же Агахан может знать, сколько денег вам потребуется?
– Пусть не скупится, – Кравченко широко улыбнулся. – О нашем гонораре поговорим тогда, когда у нас будут конкретные результаты. И поверьте, Марина Ивановна, мы бы с удовольствием и дальше чувствовали себя вашими гостями, но… частный сыск имеет свои законы. Это удовольствие не из дешевых.
– Хорошо, хорошо! Я заплачу сколько скажете. А вы прежде искали преступников? – осведомилась она.
– В роли семейных детективов никогда.
– А кем вы вообще работаете?
– Телохранителем. Чугунов Василий Васильевич, слышали про такого? Это мой босс.
– Чудовище. Я его по телевизору видела.
– Что поделаешь. Иных клиентов пока фортуна мне не подбрасывала.
– У Генриха, естественно, была охрана, но я как-то к ней мало имела отношения. В Швейцарии это вообще излишняя роскошь. Меня саму тоже охраняли, когда я пела на зарубежной сцене, – это входило в контракт. Но мне казалось, что все это чисто условно: декорации для престижа театра.
– Напрасно вам так казалось. С такой звездой, как вы, доверят работать не всякому телохранителю, а только профессионалу высочайшего класса.
– Ну, не знаю. – Она нахмурилась. – Это все очень утомительно, и я всегда обходилась без этой чепухи. Думаю, и в будущем обойдусь. Мне никогда прежде не приходило в голову опасаться за свою жизнь. – И при этих словах она неожиданно осеклась и умолкла.
– Умер ваш муж, Марина Ивановна. – Кравченко скорбно покачал головой. – Это пока все, что нам известно.
Глаза Зверевой подернулись влагой.
– Так я могу на вас надеяться? – спросила она.
– Конечно. А напоследок хотелось бы попросить вас об одном личном одолжении.
– О каком?
Кравченко склонился и по примеру приятеля поцеловал женщине руку.
– Если возникнет необходимость, мы будем приходить к вам и задавать вопросы. А вы будете стараться на них ответить. Если же вопрос вам покажется слишком личным, глупым, назойливым или бестактным, вы нам все выскажете на этот счет, но потом все равно попытаетесь ответить. Договорились?
– Договорились. Только я не привыкла откровенничать о своих делах с кем бы то ни было.