Перед камерами он разыгрывал роль немногословного ученого. Когда кто-нибудь из участников передачи интересовался его мнением, он простыми, понятными всем словами, четко и логично высказывал свою точку зрения. Когда страсти накалялись и собравшиеся в студии переходили на крик, Нобору Ватая неизменно сохранял спокойствие. На провокационные вопросы не поддавался, не мешал высказаться оппоненту и под конец одной фразой разбивал все его аргументы. Овладел искусством наносить в спину противнику роковой удар тихим, спокойным голосом, с улыбкой на лице. Не знаю почему, но на экране он выглядел куда более умным и заслуживающим доверия, чем в жизни. Он был не особенно красив, зато высок, строен и имел хорошие манеры. Короче говоря, на телевидении и в других массмедиа Нобору Ватая нашел свое место. В этом мире его приняли с распростертыми объятиями, а он отвечал ему взаимностью.
Мне же его писанина и физиономия на телеэкране были невыносимы. Он, конечно, был одаренным, способным человеком, отрицать я этого не мог. Он знал, как можно быстро, всего несколькими словами, повергнуть оппонента, и обладал звериным чутьем, позволявшим улавливать, куда дует ветер. Но, повнимательнее вслушавшись в его рассуждения и почитав, что он писал, я чувствовал отсутствие последовательности. Его взгляды не основывались на глубоких убеждениях и представляли собой простую компиляцию нескольких одномерных идейных концепций. При этом Нобору Ватая при необходимости моментально перетасовывал свои искусно выстроенные идеологические конструкции. Он проделывал это даже с каким-то артистизмом. Но для меня все эти маневры были не более чем игрой. Если в его взглядах и было что-то последовательное – так это отсутствие всякой последовательности, если и было какое-то мировоззрение, то его можно было выразить словами: «Мировоззрение у меня отсутствует». Как ни парадоксально, именно отсутствие убеждений и составляло его интеллектуальный багаж. Последовательность и твердое мировоззрение не требовались в коротких и быстрых интеллектуальных схватках, проходящих в массмедиа. Поэтому отсутствие у Нобору Ватая этих качеств было его большим преимуществом.
Ему ничего не требовалось защищать, поэтому он мог все внимание сосредоточить на «боевых действиях». От него ждали только нападения. Только нокаутирующего удара по сопернику. Это был интеллектуальный хамелеон. Он менял свой цвет в зависимости от оппонента, выстраивал наиболее эффективные для того или иного момента логические аргументы и подкреплял их необходимой риторикой. В основном она была заимствованной, а в некоторых случаях – и совершенно бессодержательной, но, несмотря на это, Нобору Ватая, словно искусный фокусник, моментально извлекал из воздуха нужные доказательства, опровергнуть которые было почти невозможно. Даже если люди обращали вдруг внимание на его дутые логические построения, они все равно выглядели гораздо свежее и привлекательнее, чем приводимые большинством здравые доводы (возможно, и верные, но требовавшие времени для раскрытия сути и зачастую казавшиеся зрителям и слушателям банальными). Не знаю, как он овладел умением напрямую воздействовать на массовую аудиторию, но у него действительно имелось великолепное понимание того, какой подход лучше действует на большинство. Истинные логические построения не обязательны, достаточно, если они только кажутся таковыми. Главное – привлекать к себе массы.
Другим коньком Нобору Ватая было щеголять техническими терминами. Большинство, конечно, не знало, что они означают, а он умел преподносить их с таким видом, что окружающим оставалось пенять лишь на свою непонятливость. И еще он постоянно пользовался разной статистикой. Все эти цифры Нобору держал в голове, и они придавали его речам еще большую убедительность. Однако спустя какое-то время ты понимал, что никто ни разу не поставил под сомнение источники и обоснованность этих цифр. Все знают, что цифрами можно манипулировать как угодно. Однако тактика Нобору Ватая была столь изощренной, что люди в большинстве своем просто не могли разглядеть этой опасности.
Его ловкие приемы выводили меня из себя, но я был не в состоянии четко объяснить другим, что меня не устраивало, привести свои аргументы. Это напоминало боксерский поединок с бестелесным призраком: все удары, не находя вещественной цели, лишь рассекают воздух. Меня изумляло и необыкновенно раздражало то, что на агитацию Нобору Ватая поддавались даже искушенные интеллектуалы.
Так Нобору Ватая завоевал репутацию одного из наиболее ярких представителей мыслящей элиты. Последовательность, похоже, никого больше не волновала. Всех интересовали только разворачивающиеся на телеэкране бои интеллектуальных гладиаторов, и чем краснее была проливаемая ими кровь, тем лучше. А если один и тот же человек в понедельник говорит одно, а в четверг – прямо противоположное, это не имеет никакого значения.
Нобору Ватая я впервые увидел, когда мы с Кумико решили пожениться. Я думал поговорить с ним до встречи с будущим тестем. Все-таки мы с ним почти одного возраста, и у меня была надежда, что такой разговор поможет делу.
– Думаю, тебе не следует на него рассчитывать, – почему-то сконфузившись, проговорила Кумико. – Как бы тебе сказать… Просто он не тот человек.
– Но ведь рано или поздно все равно придется с ним встречаться.
– Да, конечно.
– Тогда надо попробовать. Это как в любом деле – толком не поймешь, пока не попробуешь.
– Ну хорошо.
Я позвонил Нобору Ватая, и он принял мое предложение о встрече без особого энтузиазма. «Но если вы настаиваете, – сказал он, – могу уделить вам полчаса». Мы договорились встретиться в кафе у станции Отяномидзу. Тогда он был всего лишь ассистентом в университете, его книга еще не написана, и выглядел он весьма скромно. Карманы его куртки оттопыривались, наверное, из-за привычки подолгу держать в них руки; волосы не мешало бы постричь еще пару недель назад. Горчичного цвета тенниска совсем не шла к сине-серому твидовому пиджаку. Он имел вид типичного молодого безденежного ассистента, каких можно встретить в каждом университете. У него были сонные глаза человека, который только что выбрался из библиотеки после целого дня занятий; однако, присмотревшись, в глубине этих глаз можно было увидеть пронизывающий холодный свет.
Представившись, я сказал, что в ближайшее время собираюсь жениться на Кумико, и попытался объяснить все честно. Что работаю сейчас в юридической фирме, но это дело не по мне. Что пока еще ищу себя. Может быть, для такого человека, как я, женитьба и выглядит безрассудством, но я люблю его сестру и думаю, что смогу сделать ее счастливой. Что мы с Кумико будем поддерживать и придавать силы друг другу.
Однако мои слова, похоже, не встретили у него понимания. Он сидел, сложив руки, и безмолвно выслушивал мои откровения. Даже когда я кончил говорить, он еще какое-то время оставался неподвижен и, казалось, размышлял о чем-то другом.
С самого начала мне было страшно неловко в его присутствии. Сперва я пытался объяснить этот дискомфорт деликатностью момента. Правда, когда видишь человека впервые и вдруг говоришь ему, что хочешь жениться на его сестре, поневоле почувствуешь себя не в своей тарелке. Но в случае с Нобору Ватая, пока мы сидели друг против друга, неловкость исподволь переросла в неприязнь. Чувство было такое, будто на самом дне желудка постепенно вызревает и воняет кислятиной какое-то чужеродное тело. Меня раздражали в нем не слова, не поведение, а лицо. Я сразу почувствовал, что лицо этого человека скрыто за какой-то маской. Что-то здесь не так. Я не мог избавиться от ощущения, что это не настоящее его лицо.
Мне хотелось встать и поскорее уйти куда подальше. Но разговор был начат, и не годилось обрывать его таким образом. Я остался сидеть и, прихлебывая остывший кофе, ждал, когда он что-нибудь скажет.
– По правде говоря, – начал он слабым и тихим голосом, будто хотел сэкономить энергию, – то, что ты сейчас говорил, мне непонятно и совершенно неинтересно. Меня занимают совсем другие вещи, которые, по всей вероятности, непонятны и неинтересны тебе. Короче, если ты хочешь жениться на Кумико, а она собирается за тебя замуж, у меня нет ни права, ни причин становиться у вас на пути. Поэтому я не буду этого делать. Даже в мыслях. Но большего от меня не жди. И самое главное: не отнимай у меня время.
Закончив свою тираду, Нобору Ватая взглянул на часы и поднялся с места. Дословно я его речь не запомнил и, может быть, не совсем точно изложил, но смысл, без сомнения, передал верно. В общем, она была очень лаконичной и, что называется, по существу. Не было ничего лишнего, недоговоренностей тоже не оставалось. Я прекрасно понял, что он хотел сказать, и догадывался, какое впечатление от меня у него осталось.
На том мы тогда и расстались.
Мы с Кумико поженились, и Нобору Ватая стал моим шурином. В силу этого нам иногда приходилось встречаться. Однако сопровождавший встречи обмен фразами нельзя было назвать разговором. У нас, как он правильно выразился, не было общих интересов. Поэтому сколько бы слов мы ни произносили, беседы из этого все равно не получалось. Это все равно что говорить на двух разных языках. Если бы далай-лама лежал на смертном одре, а Эрик Долфи объяснял ему, какое значение имеет смена оттенков звучания баскларнета при выборе масла для автомобиля, эффекта и пользы от этого было бы, наверное, больше, чем от моих диалогов с Нобору Ватая.
Общение с другими людьми почти не вызывает у меня длительных эмоциональных стрессов. Конечно, я могу к кому-то испытывать неприязнь или раздражение, на кого-то могу рассердиться. Но обычно это продолжается недолго. Я умею видеть различия между собой и другими людьми как субъектами, принадлежащими к совершенно разным сферам. (Думаю, такую способность можно в каком-то смысле считать талантом. Я не хвастаюсь, но это в самом деле очень непростое дело.) Иначе говоря, когда кто-то начинает действовать мне на нервы, я перемещаю объект своей неприязни в зону, существующую обособленно от меня и не имеющую ко мне никакого отношения. Я говорю самому себе: «Хорошо! Пусть мне неприятно, пусть я раздражен, но источника этих чувств здесь уже нет, он перенесен в другие сферы, и я смогу разобраться с ним там позже». То есть на какое-то время на чувства ставится некий блокиратор. Бывало, душевный покой не восстанавливался и после того, как я снимал блокировку и тщательно анализировал свое эмоциональное состояние. Но такое случалось крайне редко. Обычно время нейтрализует и обезвреживает злобу, в результате рано или поздно забываешь о том, что стало ее причиной.
Благодаря этой системе контроля над эмоциями мне удавалось избегать множества ненужных проблем и сохранять в своем внутреннем мире относительную стабильность и спокойствие. А то, что все это время она надежно действовала, составляло предмет моей гордости.
Однако в случае с Нобору Ватая моя система отказывала. У меня никак не получалось отодвинуть его куда-нибудь подальше, за пределы сознания. Скорее наоборот – он смог проделать такой маневр со мной. Меня это просто бесило. Отец Кумико, конечно, был высокомерным и неприятным типом. Но, в конце концов, он представлял собой образчик мелкого человека с узким кругозором, упрямо цепляющегося за свои примитивные убеждения. Поэтому его я смог совершенно забыть. Другое дело – Нобору Ватая. Он прекрасно осознавал все свои человеческие возможности и совершенно правильно разобрался в том, что за человек – я. При желании он мог бы стереть меня в порошок. И если не делал этого, то лишь потому, что я был ему абсолютно неинтересен и не стоил времени и энергии, которую ему пришлось бы потратить, чтобы разделаться со мной. Именно из-за этого я так на него злился. Низкая личность, бессердечный эгоист! И вместе с тем куда способнее меня.
От нашей первой встречи у меня надолго остался неприятный осадок. Такое чувство, будто в рот мне запихали целый выводок вонючих жуков. Выплюнуть-то я их выплюнул, но ощущение сохранилось. День проходил за днем, а Нобору Ватая никак не выходил у меня из головы. Я пробовал думать о чем-нибудь другом, но ничего не получалось. Ходил на концерты, в кино. Даже отправился с коллегами по работе на бейсбол. Выпивал, читал книги, которые давно хотел прочесть, как только появится свободное время. Но Нобору Ватая все время стоял передо мной, скрестив руки, и смотрел злобно, будто засасывая, подобно бездонному болоту. Это меня бесило, выбивало почву из-под ног.
Когда мы встретились с Кумико, она спросила, какое впечатление произвел на меня ее брат. Я не смог ответить честно. Мне хотелось расспросить ее о маске, которую носит Нобору Ватая, и о том противоестественно скрученном нечто, которое скрывается за ней. Хотелось откровенно поделиться неприязнью и смятением, охватившими меня. Но я так ничего ей и не сказал. Сколько ни объясняй, все равно передать свои впечатления как следует я вряд ли сумею. А в таком случае лучше вообще ничего не говорить.
– Он и вправду оригинал, – сказал я. Хотел что-нибудь добавить, но подходящих слов не нашел. Кумико тоже больше ничего не спрашивала. Просто молча кивнула.
С тех пор мое отношение к Нобору Ватая почти не изменилось. Брат Кумико по-прежнему вызывал у меня раздражение, и оно привязалось, словно легкая простуда, и никак не хотело отпускать меня. Дома у нас нет телевизора, но всякий раз, когда мне попадается на глаза включенный телеэкран, по странному стечению обстоятельств на нем оказывается Нобору Ватая – что-то втолковывает зрителям. Стоит где-нибудь взять в руки журнал и начать его листать, как тут же обнаруживается его фото и какая-нибудь его статья. Казалось, Нобору Ватая подстерегает меня за каждым углом по всему миру.
Ну что же. Надо честно признать: я ненавидел этого типа.
7. Счастливая химчистка
На сцену выходит Крита Кано
Я взял блузку и юбку Кумико и отправился на станцию, в химчистку. Обычно я сдавал вещи в чистку прямо за углом от нашего дома. Нельзя сказать, чтобы это место мне особенно нравилось; просто оно ближе. В химчистку у станции иногда заходила жена. Она заносила туда что-нибудь по дороге на работу, а на обратном пути забирала. Там чуть дороже, но Кумико говорила, что чистят лучше, чем по соседству. Поэтому свои самые красивые вещи она сдавала на станции, хотя это и было немного неудобно. Вот и я в тот день сел на велосипед и поехал туда, подумав, что Кумико, наверное, предпочла бы почистить юбку и блузку в той химчистке.
Я вышел из дома в зеленых хлопчатобумажных брюках, неизменных теннисных тапочках и желтой майке, выпущенной какой-то фирмой звукозаписи для поклонников Ван Халена. Ее в свое время где-то раздобыла Кумико. Этим утром, как и в прошлый раз, из «Джей-ви-си» хозяина химчистки громко звучала музыка – запись Энди Уильямса. Когда я вошел, «Гавайскую свадебную песню» как раз сменял «Канадский закат». Весело насвистывая в такт мелодии, хозяин что-то старательно записывал в тетрадь шариковой ручкой. Среди множества аудиокассет на полке я заметил Серхио Мендеса, Берта Кэмпферта и «101 Стрингс». Похоже, хозяин был любителем легкого жанра. Я вдруг подумал: а мог бы стать владельцем пристанционной химчистки приверженец «тяжелого» джаза – Альберта Эйлера, Дона Черри, Сесила Тэйлора? Пожалуй, мог бы. Но это вряд ли была бы счастливая химчистка.