На мне была футболка, тонкие брюки и теннисные тапочки, но я чувствовал, как на солнцепеке под мышками и на груди выступил пот. Как раз в то утро я достал футболку и брюки из коробки с летними вещами, поэтому в нос еще бил резкий запах нафталина.
Соседские дома четко делились на две категории: более старые и построенные не так давно. Новые, как правило, были меньше, их участки – скромнее. Концы длинных палок, на которых сушилось белье, торчали поперек дорожки, и временами мне приходилось прокладывать себе дорогу через завесы полотенец, рубашек и простыней. Откуда-то отчетливо слышались звуки телевизора, где-то спускали в туалете воду, пахло карри.
Старые дома, напротив, почти не подавали признаков жизни. От дорожки их отделяли живые изгороди из ухоженных кустарников, словно ставни, сквозь которые виднелись причесанные сады. В углу одного сада стояла бурая и высохшая новогодняя елка. Другой участок превратили в свалку всех мыслимых игрушек: похоже, их оставили несколько поколений детей. Там валялись трехколесные велосипеды и накидные кольца, пластмассовые мечи и резиновые мячики, куклы-черепашки и маленькие бейсбольные биты. В третьем саду висело баскетбольное кольцо, в четвертом на газоне стояли замечательные дачные стулья и керамический столик. Стулья, первоначально белого цвета, были покрыты таким слоем грязи, будто ими не пользовались несколько месяцев, а может быть, и лет. К столу прилипли лиловые лепестки магнолии.
Сквозь одну стеклянную дверь в алюминиевой раме хорошо просматривалась обстановка комнаты. Кожаный диван и кресла, большой телевизор, буфет (на котором расположились аквариум с тропическими рыбками и два каких-то кубка) и торшер. Комната выглядела декорацией к телеспектаклю. Еще в одном саду стояла огромная собачья конура с дверцей настежь – собаки в ней не было. Металлическая сетка на дверце вздулась, будто обитатель конуры несколько месяцев наваливался на нее изнутри всем телом.
Пустой дом, о котором говорила Кумико, стоял как раз за участком с конурой. Что там никто не живет – причем уже довольно давно, – было видно сразу. Сравнительно новое двухэтажное здание, однако закрытые деревянные ставни сильно обветшали, а металлические наличники окон второго этажа покрылись ржавчиной. В аккуратном садике действительно стояла каменная статуя птицы. Она возвышалась на величественном постаменте, окруженная буйными сорняками. Длинные ветки золотарника почти касались ее ног. Птица – я понятия не имел, к какому виду пернатых она относилась, – расправила крылья, будто хотела поскорее вырваться из этого малоприятного местечка. Кроме статуи, никаких украшений в саду не было. У стены дома один на другом громоздилось несколько видавших виды пластмассовых стульев. Рядом неестественно яркими красными цветами распустился куст азалии. Все остальное пространство в этой картине занимали сорняки.
Я оперся о сетку забора, доходившего мне до груди, и некоторое время рассматривал сад. Райское, наверное, место для кошек, но их тут что-то не видно. Сцену оживляло только монотонное воркование одинокого голубя, сидевшего на телевизионной антенне. Тень от каменной птицы, разломившись пополам, лежала на зелени вокруг статуи.
Я достал из кармана лимонную карамельку и, развернув, бросил ее в рот. Уволившись, я бросил курить и вот теперь вместо сигарет не расставался с пачкой лимонных карамелек. Жена предупреждала, что я могу испортить себе зубы, но обойтись без карамелек я не мог. Пока я разглядывал сад, голубь на антенне ворковал без остановки – он походил на клерка, штампующего номера на стопке счетов. Не знаю, сколько я простоял там, но помню, что выплюнул карамельку на землю, почувствовав, как она, наполовину растворившись, наполнила рот липкой сладостью. Затем опять перевел взгляд на тень каменной птицы – и только теперь сообразил, что кто-то меня зовет.
Я обернулся и в саду напротив увидел девчонку. Маленького роста, волосы собраны в конский хвост. На ней были темные очки в янтарного цвета оправе и светло-голубая майка без рукавов. Хотя сезон дождей еще не кончился, на тонких руках девчонки лежал приятный мягкий загар. Одну руку она засунула в карман шорт, а другой опиралась на бамбуковую калитку, которая была ей по пояс. Между нами было не больше метра.
– Жарко, – сказала девчонка.
– Да, жарковато, – отозвался я.
Краткий обмен мнениями состоялся, а она все стояла и смотрела на меня. Затем достала из кармана пачку «Хоупа», вынула сигарету и зажала ее во рту. Верхняя губка у нее была чуть приподнята. Девчонка привычно чиркнула спичкой, закурила и наклонила голову. Из-под волос показалось гладкое ухо великолепной формы – словно только что вылепленное. По его тонким краям серебрился нежный пушок.
Она бросила спичку на землю и, вытянув губы, выдохнула дым. Затем повернулась так, словно вспомнила о моем присутствии. За темными зеркальными стеклами ее глаз не было видно.
– Вы где-то здесь живете? – спросила она.
– Угу. – Я собирался поворачивать домой, но, пробираясь сюда, совершил столько маневров, что перестал ориентироваться. Придется выбираться наугад. – Ищу нашего кота, – сказал я, будто оправдываясь, и вытер о брюки влажную от пота ладонь. – Уже неделю как пропал. Его где-то здесь видели.
– Какой он из себя?
– Здоровый такой. С коричневыми полосками. Кончик хвоста немного загнут.
– Как зовут?
– Нобору. Нобору Ватая.
– Ничего себе имечко!
– Вообще-то так зовут моего свояка. Кот на него чем-то похож. Вот мы и назвали его так, смеху ради.
– Чем же кот на него похож?
– Да не знаю. Так, в общем. Походкой. И глаза такие же шкодливые.
Девчонка впервые улыбнулась и от этого стала еще больше походить на ребенка, чем показалось мне сначала. Ей лет пятнадцать-шестнадцать, не больше. Верхняя губа как-то необычно приподнялась в легкой усмешке. Показалось, будто я слышу голос: «Потрогай меня», – голос женщины в телефоне. Тыльной стороной ладони я вытер со лба пот.
– Кот с коричневыми полосками и загнутым кончиком хвоста, – повторила девчонка, как бы стараясь запомнить. – Ага! У него есть какой-нибудь ошейник?
– Черный ошейник от блох.
Она подумала секунд десять – пятнадцать. Ее рука все еще опиралась на калитку. Потом бросила окурок и придавила его сандалией.
– Кажется, я видела похожего. Не знаю, как насчет загнутого хвоста, но это был здоровый котище тигрового окраса и, по-моему, с ошейником.
– Когда ты его видела?
– Когда? Хм-м. Дня три-четыре назад. Наш сад – как настоящий проходной двор для всех соседских котов и кошек. Они здесь шастают от Такитани к Мияваки.
И она показала рукой на пустой дом, где каменная птица по-прежнему простирала крылья, высокий куст золотарника притягивал к себе летнее солнце, а голубь не переставал ворковать со своей антенны.
– У меня идея, – сказала девчонка. – Почему бы вам не подождать у нас в саду? Все кошки рано или поздно пролезают здесь по пути к Мияваки. А то кто-нибудь надумает в полицию настучать, если увидит, как вы тут бродите. Такое уже случалось.
Я не знал, что и ответить.
– Да вы не беспокойтесь. Я тут одна. Посидим на солнышке, подождем, пока не покажется ваш кот. Я вам помогу. У меня зрение – единица.
Я взглянул на часы. 14.36. Всех дел на сегодня до темноты у меня было выстирать белье да приготовить ужин.
Я вошел в калитку и двинулся следом за девчонкой через лужайку. Она слегка приволакивала правую ногу. Пройдя несколько шагов, остановилась и повернулась ко мне.
– Я свалилась с мотоцикла. С заднего сиденья, – сказала она как бы между прочим. – Не так давно.
На краю лужайки рос большой дуб. Под ним – два брезентовых шезлонга, на одном разложено голубое пляжное полотенце. На другом лежали нераспечатанная пачка «Хоупа», пепельница с зажигалкой, какой-то журнал и большая магнитола, которая тихонько мурлыкала хард-рок. Девчонка выключила музыку и освободила мне место, переложив все на траву. С шезлонга виднелся пустой дом по другую сторону дорожки – каменная птица, золотарник, металлическая сетка забора. Наверное, девчонка наблюдала за мной все время, что я там простоял.
Участок оказался немаленьким. Здесь имелась просторная пологая лужайка с раскиданными по ней деревьями. Слева от шезлонгов находился большой пруд за низким бетонным бордюром: он подставил солнцу пересохшее дно. Судя по зеленоватому налету, в пруд уже давно не наливали воду. За деревьями стоял старый дом в европейском стиле, довольно миниатюрный. С точки зрения архитектуры – ничего особенного. Внушительно выглядел только ухоженный сад.
– Большой участок, – сказал я, оглядываясь. – Должно быть, следить за ним – мучение.
– Наверное.
– Когда-то мне приходилось подрабатывать стрижкой газонов.
– Правда? – Было ясно, что до газонов ей нет никакого дела.
– Ты все время здесь одна? – спросил я.
– Да. Днем всегда одна. Только утром и вечером заходит женщина, которая делает уборку. Все остальное время больше никого. Выпьете чего-нибудь холодного? У нас есть пиво.
– Да нет, спасибо.
– Не стесняйтесь.
Я покачал головой.
– А в школу что – не ходишь?
– А вы что – на работу не ходите?
– Я не работаю.
– Что, безработный?
– Типа того. Уволился несколько недель назад.
– А кем работали?
– В адвокатской конторе, по разным делам. Ездил по учреждениям за документами, наводил порядок в бумагах, проверял судебные прецеденты, занимался судопроизводством… в таком роде.
– И уволились?
– Ага.
– А жена ваша работает?
– Работает.
Голубь напротив закончил ворковать и, похоже, куда-то провалился. Я вдруг заметил, что вокруг повисла мертвая тишина.
– Вон там как раз и есть кошачий проход, – сказала девчонка, ткнув пальцем в дальний край лужайки. – Видите мусоросжигатель во дворе у Такитани? Там они вылезают, переходят по газону, ныряют под калитку и перебегают в сад на той стороне. Маршрут все время один и тот же.
Она сдвинула очки на лоб, прищурившись посмотрела вокруг, водрузила их на место и выпустила изо рта облачко дыма. За это время я успел заметить у ее левого глаза ссадину сантиметра в два – рана глубокая, из тех, что оставляют шрам на всю жизнь. Черные очки, видно, должны были ее прикрывать. Лицо девчонки особой красотой не отличалось, но что-то в нем привлекало: может быть, живые глаза или необычной формы губы.
– Вы слыхали про Мияваки? – спросила она.
– Нет, а что?
– Они жили в том доме. Очень приличные люди. Две дочери, обе ходили в крутую частную школу. У Мияваки было несколько семейных ресторанов.
– А что ж уехали?
Девчонка поджала губы, словно хотела сказать: а я почем знаю?
– Может, в долгах запутался. В одну ночь исчезли – будто сбежали. Наверно, год тому назад. Теперь все зарастает сорняками, кошки вот развелись. Мать все время жалуется.
– Неужели так много кошек?
Не выпуская изо рта сигарету, девчонка посмотрела на небо.
– Причем всех видов. Некоторые линяют, попадаются одноглазые… вместо глаза какой-то комок мяса. Бр-р-р!
Я кивнул.
– У меня есть родственница – у нее на каждой руке по шесть пальцев. Чуть постарше меня. Рядом с мизинцем – еще один палец, маленький, как у младенца. Она так научилась его подгибать, что большинство людей ничего не замечают. А вообще она очень хорошенькая.
Я снова кивнул.
– Это что-то наследственное, да? Как это называется… передается с генами.
Я сказал, что не очень разбираюсь в генетике.
Девчонка помолчала. Я сосал карамельку и таращился на кошачью тропу. Никто не появлялся.
– Вы в самом деле не хотите пить? – спросила она. – Пойду принесу колы.
– Мне ничего не надо, – ответил я.
Она встала с шезлонга и исчезла в тени деревьев, чуть волоча поврежденную ногу. Я поднял с травы ее журнал и полистал его. Совсем не ожидал, что он окажется журналом для мужчин, таким… ежемесячным. На развороте красовалась женщина в тонких трусиках, через которые просвечивали все ее прелести: восседала верхом на стуле в нелепой позе, широко расставив ноги. Я положил журнал на место, сложил руки на груди и снова сосредоточился на кошачьей тропе.
Прошло немало времени, прежде чем девушка вернулась со стаканом колы в руках. Послеполуденная жара донимала. Долго просидев на солнце, я чувствовал, как заплывают мозги. Меньше всего мне хотелось думать.
– Скажите, – сказала она, возвращаясь к прежней теме, – если бы вам нравилась девушка, а у нее оказалось шесть пальцев, что бы вы сделали?
– Продал бы ее в цирк, – ответил я.
– Что, серьезно?
– Нет, конечно, – сказал я. – Шучу. Думаю, меня бы это не очень волновало.
– Даже если бы это могло передаться вашим детям?
Я немного подумал.
– Нет, для меня это, правда, не важно. Что плохого в лишнем пальце?
– А если бы у нее было четыре груди?
Я снова задумался.
– Не знаю.
Четыре груди? Этот разговор может продолжаться до бесконечности. Я решил сменить тему.
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать, – ответила она. – Только что исполнилось. Перешла в повышенную школу[2].
– Давно на занятия не ходишь?
– Нога еще болит, если много ходить. Потом эта ссадина у глаза. В школе все уже достали. Если узнают, что я грохнулась с мотоцикла, начнут болтать: то да се. Поэтому считается, что я «отсутствую по болезни». Можно год пропустить, ничего страшного. В следующий класс я не тороплюсь.
– Понятно.
– Ну, так что? Вы вот говорили, что женились бы на девушке с шестью пальцами, но четыре груди вам не подходит…
– Я не говорил, что не подходит. Я сказал: не знаю.
– Чего не знаете?
– Не знаю… мне трудно такое представить.
– А с шестью пальцами можете представить?
– Конечно. Думаю, да.
– Какая разница? Шесть пальцев или четыре груди?
Я подумал еще немного, но вразумительного ответа не нашел.
– Я задаю слишком много вопросов?
– А что, тебе такое говорят?
– Случается.
Я снова стал смотреть на кошачью тропу. Какого черта я здесь делаю? За все время не показалось ни одной кошки. Не отнимая от груди рук, я на полминуты закрыл глаза. Я истекал потом. Все тело обливали солнечные лучи, наполненные необыкновенной тяжестью. Кусочки льда в стакане девчонки при каждом ее движении позвякивали, как колокольчик на шее коровы.
– Можете поспать, если хотите, – прошептала она. – Как только кот появится, я вас разбужу.
Не открывая глаз, я кивнул.
Воздух был неподвижен, вокруг стояла полная тишина. Голубь уже улетел куда-то за тридевять земель. Я раздумывал о женщине, что позвонила мне. Неужели мы знакомы? Ее голос и манера говорить даже отдаленно никого не напоминают. Но меня она точно знает. Мне казалось, что я вижу перед собой сцену, написанную де Кирико: длинная тень женской фигуры тянется ко мне через пустую улицу, а сама женщина задвинута далеко за пределы моего сознания. У моего уха, не смолкая, тренькал колокольчик.
– Вы спите? – спросила девчонка; ее голос звучал еле-еле: я даже не был уверен, действительно ли слышу его.
– Нет, не сплю, – ответил я.
– Можно мне поближе? Мне… легче говорить тихо.
– Не возражаю, – сказал я, по-прежнему не открывая глаз.
Она двигала свой шезлонг, пока тот сухо и деревянно не стукнулся о мой.
Странно, но голос девушки звучал по-разному – в зависимости от того, открыты у меня глаза или закрыты.
– Можно говорить? Совсем тихонько, и вам не надо ничего отвечать. Можете даже спать.
– Ладно.
– Здорово, когда люди умирают.
Губы девчонки были теперь совсем рядом с моим ухом, и ее слова проникали в меня вместе с теплым влажным дыханием.
– Почему? – спросил я.
Она прикоснулась пальцем к моим губам, будто хотела запечатать их.
– Никаких вопросов, – сказала она. – И не открывайте глаза. Хорошо?
Мой кивок был таким же слабым, как ее голос. Она убрала палец и дотронулась до моего запястья.
– Был бы у меня скальпель. Я резанула бы здесь, чтобы заглянуть внутрь. Там… не мертвая плоть. Там что-то похожее на саму смерть. Что-то темное и мягкое, как мячик для софтбола, – из омертвевших нервов. Хочется достать его из мертвого тела, разрезать и посмотреть, что внутри. Я все время думаю, на что это похоже. Может, оно все твердое, как засохшая зубная паста в тюбике. Как вы думаете? Только не отвечайте. Снаружи мягкое, дряблое, но чем глубже, тем тверже становится. Я вскрою кожу и вытащу эту дряблую штуковину, скальпелем и какой-нибудь лопаточкой полезу внутрь – чем дальше, тем больше твердеет эта слизь, – пока не доберусь до крошечной сердцевины. Она такая крошечная, как малюсенький шарик от подшипника, и очень твердая. Вам так не кажется?