А больше всего ей хотелось, чтобы он никогда не разжимал рук.
– Я шла тебя разбудить, – сказала она тихо. – Скьёльд сюда приходил с Тордом Козлом… Он показывал ему тебя… Одд, я за тебя боюсь…
Одд кивнул. Он долго сидел молча, потом проговорил:
– Не так меня зовут, как тебе кажется. Чаще меня называют Ормом, а ещё Ормом-со-Шрамом, потому что у меня рассечён лоб.
Орм значит Змей, подумала Ингунн. И мне всё равно, кто ты на самом деле: викинг, которого боится всё море, или просто Одд в войлочной шапке…
– Я поссорился с людьми Хальвдана конунга, которые опились пива и стали меня задирать, – сказал Орм. – Я был там один. Я был ранен и отлёживался у человека, не захотевшего меня выдать. А теперь я добираюсь домой… в Халогаланд.
Ингунн подумала о том, что ей могло показаться. Что Скьёльд, узнавший викинга, вовсе не замышлял ему худа. Или даже наоборот – показывал его Торду, чтобы тот оказал Орму-со-Шрамом приём, достойный вождя…
Ей очень хотелось в это поверить. Она сказала:
– А может быть, всё обойдётся?..
– Может быть, – сказал Орм. И добавил: – Побольше бы мне удачи, не в Исландию бы ты отсюда поехала.
Темень в риге, наполненная дыханием спящих, нависла над Ингунн, словно готовая рухнуть скала… Орм не надеялся увидеть свой северный берег ещё раз.
И тогда Ингунн выговорила совсем тихо:
– Не так велика будет неудача, если останется сын.
Утром к Орму, лежавшему с открытыми глазами, подошёл Скьёльд.
– Шторм приутих, – сказал он шёпотом, чтобы не разбудить спавших вокруг. – Прошу тебя, помоги перегнать корабль к пристани. Ты, как я помню, ловко с ним управлялся.
Орм поднялся на ноги и молча пошёл за ним. Но от самой двери вернулся, сказав, что забыл рукавицы. Скьёльд вышел наружу, пообещав подождать.
Тогда-то Орма поймал за рукав молодой парень, не спавший всю ночь. Это его сбросило веслом со скамьи, и в ушибленной груди тяжело хрипел кашель. Он возил в своей котомке звонкую арфу, и люди считали, что он неплохо рассказывал песни.
– Будь осторожен!.. – с трудом выговорил молодой скальд. – Недобрыми глазами смотрит на тебя Скьёльд…
Орм вышел за дверь.
А Ингунн крепко спала под его тёплым плащом.
Первыми, кого он увидел во дворе, были Торд хозяин и Скьёльд Купец. И с ними десятка два людей Торда – все снаряжённые, точно на битву.
– Я-то думал, я в гостях у тебя, Козёл!.. – усмехнулся Орм, когда они шагнули к нему все разом. Он был безоружен: его меч остался далеко, там, где его ранили конунговы люди. Он сказал: – А ты, Купец, сражаешься так же искусно, как водишь в море лодью. Следовало бы тебе заманить меня подальше отсюда. А то как бы твои корабельщики, Скьёльд, не проснулись да и не надумали за меня заступиться!
Потом он сказал ещё:
– Дома у меня подрастает брат. Он рыжеволосый, и зовут его Сван. Запомни хорошенько это имя, Козёл. И ты, Скьёльд, запомни…
И видевшие говорили потом, будто с этими словами он выхватил топор из рук у того, кто стоял к нему ближе других. И бросился вперёд, не дожидаясь, пока те наконец решатся напасть.
Молодой скальд действительно разбудил всех мореходов. И многие сразу схватили оружие и бросились в дверь – им тоже показалось несправедливым убивать человека, выручившего всех из беды. Хотя бы он был вне закона и враг самому Хальвдану Чёрному из рода Инглингов. Конунгу Вестфольда, Эстфольда и обоих Мёров…
Они никого не нашли во дворе и побежали на пристань, откуда слышались голоса. Но бежать уже не было надобности. Орм-со-Шрамом лежал на стылых брёвнах, запорошенных снегом, и его кровь смешивалась с морской водой. А нападавшие стояли вокруг, тяжело переводя дух. Четверых среди них недоставало.
Орм узнал Ингунн, когда она оттолкнула с дороги кого-то из вооружённых мужчин и рванулась к нему. Он сказал:
– Будет сын, назови его Арни.
* * *
– Я думал потом, отчего он не кликнул на помощь, – продолжал Альвир Скальд. – Наверное, он видел, что нас было меньше. Да и в бойцы мы после шторма плохо годились. Вот он и решил: зачем гибнуть многим, если нужна была одна его жизнь. И ещё он хотел, чтобы Ингунн всё-таки попала домой.
– Как они выглядели? – спросил Арни. – Он… и моя мать?
Скальд ответил:
– Я уже плохо помню их лица, ведь это было давно. Только то, что оба казались мне очень красивыми, и он и она.
Арни молча пошёл прочь. Он держался неестественно прямо. Сван проводил его глазами. Арни сел на деревянный настил и стал смотреть в море. Море по-прежнему катило серые волны, низкие облака роняли редкий снежок. Восемнадцать зим назад на этом самом месте плакала его мать. А может быть, и не плакала, но мало кто отважился бы заглянуть ей в глаза. И она не знала, что Скьёльд не получит от конунга никакой награды за предательство человека, спасшего ему жизнь. И, раздосадованный неудачей, продаст её как рабыню своему соседу – Фридлейву Богатею, и злым делом назовут это люди. И там, в неволе, у неё родится сын, и она назовёт его – Арни. И умрёт молодой, не успев рассказать ему об отце…
– А не приврал ли ты, скальд? – спросил сумрачно Сван. – Я ведь со многими беседовал и знал почти всё, о чём ты тут толковал. Но я ни от кого не слышал про девушку. Только от тебя одного!
Альвир спокойно выдержал его взгляд:
– Других ты расспрашивал о гибели брата, а не о его любви. Я слыхал, твоего сына ждёт дома невеста. Пускай же у них будет сын Орм, если не врут люди и это действительно так.
Сольвейг и мы все
Историческая повесть
Теперь я спрашиваю себя: уж не Всеотец ли послал мне Торгрима, испытывая, хорошим ли станет вождём Эйрик сын Эгиля сына Хаки из Хьялтланда… Могучий Один, Отец Богов и людей, вечно стар. У него длинная борода и всего один глаз. Людям кажется, будто второй глаз он отдал вещим норнам, с тем чтобы они позволили ему напиться из источника мудрости, клокочущего под корнями Мирового Древа.
Был ли то просто залог, как думают люди? Или столь горек на вкус оказался дарующий мудрость напиток, что даже славнейший из Асов не смог его вынести и сам в муке вырвал собственный глаз?
1
В тот год мы зимовали в Раумсдале, у одного крепкого бонда по имени Гуннар. Мы – это Хёгни ярл и все викинги, ходившие на трёх его кораблях. И я, его воспитанник.
Много славных обычаев завещали нам предки. Но самый славный – тот, что велит родовитым людям отдавать детей на воспитание менее знатным. Всё в нем: и великая честь, и доверие к младшему товарищу по прежним походам. И добрая наука для мальчишки, которого называют сыном вождя.
Вот и я рос не дома – в Хьялтланде, на Островах, – а у старого Хёгни. А Хёгни ярл часто бросал якоря во владениях Гуннара бонда, когда приближалась зима и с нею пора вытаскивать корабли. Гуннар был всегда рад нас принять. Мы ведь приходили к нему не с пустыми руками. Хёгни каждое лето водил нас в походы и когда торговал, когда грабил. У него нигде не было земли и своего дома. Но зато на Гуннаровом дворе его слушались как самого хозяина. Мудрено ли – морской ярл! Хёгни даже поселил у него единственного человека, который звал его родичем и которого старый ярл берёг ещё больше, чем свои боевые корабли. У Гуннара жила его внучка, юная Асгерд. Мы с ней выросли вместе. Мы очень дружили, и называли нас женихом и невестой. Я с детства знал, что попрошу её у старого Хёгни себе в жёны, когда подрасту.
И вот теперь я был взрослым, я видел уже шестнадцать зим, и, наверное, всё случилось бы так, как мы тогда оба хотели.
Если бы не пришёл Торгрим…
День, когда всё началось, выдался непогожим. Морской великан Эгир, повелитель подводной страны, с самого утра заварил в своём котле неистовый ветер. Тяжёлые зимние волны, как водится, пробудились не сразу. Но к вечеру даже во дворе сделалось слышно, как за сторожевыми скалами фиорда ревел и бесновался прибой. Морской великан пробовал раскачать гранитные берега, но нет, этот корабль был слишком остойчив. Тогда Эгир нагромоздил в небесах чёрные тучи, и снежная буря обрушилась на фиорд.
Мокрые хлопья летели сплошной пеленой. Они слепили сощуренные глаза, липли к одежде и впивались в лицо, точно железные иглы. В такую погоду разумные люди предпочитают сидеть дома. За толстыми земляными стенами, у светло горящего очага. И рассказывать о чём-нибудь, заняв руки работой. И радоваться, что не пришлось угодить в эту бурю за три дня пути от ближайшего жилого двора…
Другое дело, никто из нас, молодых, нипочём не захотел бы в этом сознаться.
Когда стало темнеть, всех принял новый длинный дом, где Гуннар хозяин устраивал домашний тинг и пиры. Стены дома изнутри были бревенчатыми, а снаружи – из земли и камней. Крышу, подпёртую прочными столбами, выстилал дёрн. Оттого летом длинный дом походил на громадный валун, скатившийся с ближних гор и обросший зелёным мхом и травой. А зимой, заметённый по крышу и окружённый сугробами, – на сугроб. И во всякое время года он походил на корабль.
Просторный дом гостеприимно вместил всех, даже рабов. Рабы устроились по углам, возле входной двери. Разложили для починки старую сеть и тихо разговаривали между собой, стараясь не мешать.
Я хорошо помню, что Хёгни ярл сидел на почётном сиденье, между резными родовыми столбами. На это место в любом доме сажают самого знатного, будь то хозяин или его гость. А я принёс с собой медвежьих сухожилий и плёл для лука новую тетиву, забравшись с ногами на широкую лавку. Скоро уже рабыни приготовят вечернюю еду и внесут в дом столы.
Вот так мы сидели все вместе по праву свободных людей, и Кари сын Льота рассказывал о своей молодости и о разных приключениях, которые с ним бывали. Обо всём этом мы слышали прежде не один раз и не два. Но Кари умел говорить занятно, и его рассказы не надоедали.
Кари недавно встретил свою сороковую зиму. Но женщины по-прежнему считали его красивее иных молодых. Кари был вправду хорош собой и любил дорогие одежды. Но не за красоту выделял его Хёгни ярл, а за бесстрашие и умение сражаться. Он ходил кормщиком на его корабле и, как говорили, знал толк в кораблях. А мы называли его – Хольмганг-Кари, то есть Поединщик. Это за то, что он в молодости нередко пугал людей, притворяясь бе́рсерком.
Берсерк!.. Слово как хриплый боевой клич… Одетый в медвежью шкуру – вот что оно означает. Берсерк – это неистовый воин, в котором скрытно живёт дух предка-медведя. В сражении или просто в мгновение гнева этот дух может проснуться. Тогда берсерк теряет речь и только страшно рычит. Он истекает пеной и кусает свой щит. Он не чувствует боли от ран. И когда доходит до схватки, такой воин стоит сотни обычных, потому что по сути он уже не человек, а волшебный медведь. Бывает, такими рождаются, бывает, становятся, и не всегда по собственной воле. Всякий вождь, за которым следуют один-два берсерка, считает, что удача его велика. Однако берсерки неуживчивы и часто скитаются сами по себе, вызывая людей на поединки и отнимая жён и добро. За это их многие боятся и мало кто любит.
Наш Кари в своё время путешествовал таким образом по всему Вику, от Хисинга до Скирингссаля, и никто не смел поспорить с ним лицом к лицу, хотя он лишь притворялся.
Вот каков был наш Поединщик, и вот о каком былом он весело рассказывал, когда со двора вдруг послышался остервенелый лай собак. В подобную ночь собаки не станут выскакивать по пустякам. Помнится, Кари замолк на полуслове. А я сразу подумал о медведе, которого чья-то неосторожность подняла из берлоги и погнала, тощего, страшного, в свалявшихся космах, к человеческому жилью на разбой. А может, сам белый Хозяин Льдов приплыл к берегу на подхваченном ветром обломке? Такое бывало.
Псы, казалось, хотели и не отваживались напасть. И что-то чужое упрямо шло к нашему порогу сквозь это рычащее, задыхающееся от ненависти и страха кольцо…
Наверное, не я один подумал тогда о медведе. Все повернулись к двери, и многие потянулись к оружию, висевшему на стенах. А рабы положили сеть и подняли засов.
Сырой вихрь ворвался в дом. Пламя очага взвилось и яростно зашипело. Во дворе было темно. Несколько человек подхватили копья и вышли наружу с горящими головнями в руках. Было слышно, как они закричали на собак. А потом вернулись в дом, ведя с собой человека.
Он был высокого роста, худой и широкоплечий. Он держал в руках свои лыжи. Громадный пёс прижимался к его коленям, показывая клыки не намного короче боевых ножей. От этих-то клыков с воем отскакивали наши сторожа. Однако хозяин пса вовсе не походил на охотника, заплутавшего в погоне за зверем. Нет. Он хорошо знал, куда шёл и зачем. И он добрался, куда ему хотелось. А на боку у него в чехле висела секира.
Такие странники появляются из темноты и вновь исчезают куда-то, но память о них всегда задерживается надолго…
Он стоял возле двери и молча смотрел на нас, сидевших по лавкам. А мы смотрели на него. И тут оказалось, что мою Асгерд его приход околдовал меньше всех. Я и не приметил, когда это она сорвалась со своего места рядом со мной. Живо сбегала на другой конец дома, где готовилось угощение. И вернулась с большой чашкой горячего отвара.
Незнакомец был мокрый, хоть выжми, и одежда на нём вся заледенела. Он рукой ободрал лёд с бороды, стащил меховую шапку. Он был темноволосый, с неровными седыми прядями на макушке. Словно кто взял белой краски и мазнул его по голове. Впрочем, он был моложе, чем выглядел. Я это понял по глазам.
Он взял у Асгерд горячую чашку и долго держал её в руках, отогревая ладони. Руки были большие и красные. Он плеснул в огонь, жертвуя духу приютившего его очага. И тихо сказал:
– Покорми и Серого, красавица, если ты так добра.
Я был среди тех, кто сразу подошёл рассмотреть незнакомца поближе. Я сделал это ещё и потому, что боялся, как бы улёгшийся волкодав не набросился на мою бесстрашную Асгерд. Но, видно, пёс был измучен не меньше хозяина. Она поманила его, и Серый покорно поплёлся, оставляя на полу цепочку мокрых следов. Я взял у пришельца меховую куртку и повесил на деревянный гвоздь в стене. Потом я повёл его к хозяйскому месту. Пусть Гуннар бонд и старый ярл примут его как надлежит.
– Будь гостем, – сказал ему мой воспитатель. – Это дом Гуннара бонда сына Сиггейра, а я зовусь Хёгни сыном Хедина, морским ярлом. А ты кто?
Человек посмотрел ему в глаза и ответил:
– Люди зовут меня Торгримом.
Я ждал – и все ждали, – чтобы он назвал имя своего отца. И землю, где был рождён. Тогда мы знали бы, кто это такой пожаловал и чего от него ждать. Но Торгрим молчал. И я уже видел, что его молчание пришлось не по нраву старому ярлу. Я хорошо знал своего воспитателя. Торгриму не видать от него ни доверия, ни любви.
Но мне, привыкшему к мудрости старого Хёгни, впервые не захотелось с ним соглашаться… Торгрим чем-то понравился мне. Быть может, тем, что назвал красавицей мою Асгерд. Я любил её. Но другие люди смотрели на неё обычными глазами. И видели просто круглолицую девочку со смешными конопушками на носу…
Я повёл Торгрима с собой, чтобы дать ему сухую одежду. Я был вдвое моложе его, но тоже не из маленьких. И пока мы шли, он вдруг сказал мне:
– Так, значит, вот каков сын Эгиля конунга сына Хаки, которого, как я слышал, недавно внесли в могильный курган.
Я удивился таким словам и ответил:
– Ты не ошибся, пришелец, не пойму только, откуда тебе меня знать. Ты же меня ни разу не видел.
У Торгрима глаза сидели глубоко под бровями, и оттого казалось, будто он всё время угрюмо смотрел исподлобья.
– Я видел твоего отца, и этого достаточно. Ты похож на конунга. У тебя то же лицо.
И эти речи озадачили меня ещё больше, потому что до тех пор меня чаще называли похожим на мать. Я любил свою мать. Я всегда привозил ей подарки, когда мы заходили на Острова. Однако для воина больше чести продолжить собою отца. И я был благодарен Торгриму за то, что он первым подметил моё сходство с отцом и сказал о нём вслух.