Уже в который раз за этот поход Олега кольнуло ощущение полной своей никчемности. Заговоров его никому не надо, лекарского опыта не надо. Ну ратным делом чуть не из милости заняться разрешили, дозор небольшой под руку дали – и то после первой же стычки увечным оказался. И чего увязался? Оттого что гость княжеский и относятся с уважением? Оттого что хотелось своими глазами увидеть, как торков за подлость минувшую накажут? Или привык, что везде и всюду на первых ролях оказывается? А здесь вот обошлись без него. Пропади совсем – никто бы и не заметил.
Больше никто на дружинников не наскакивал, и Дубовей вновь дал отмашку. Князь в окружении богатырей двинулся к завалам, над которыми наконец-то рассеялась пыль. Бояре опустили луки, спрятали их в колчаны, передали холопам. Оба отряда сомкнулись, начали пробираться вслед за муромским правителем.
– По всей видимости, это и означает в летописях: «Князь ступил в захваченный город», – пробормотал себе под нос ведун.
Из селения то тут, то там еще доносились крики, лязг оружия, чей-то протяжный болезненный вой – но если уж защитники не смогли удержать превосходящего врага у места прорыва, то на многочисленных улочках, неорганизованные, разрозненные, они и вовсе не имели никакой надежды. Скорее это отдельные жители пытались защитить свое добро, близких, скотину, не понимая, что сопротивляться поздно. Сопротивляться можно было, только объединившись в общие полки и насмерть встав на стенах или на баррикадах сразу за местом прорыва. Теперь оставалось только смириться и надеяться на милость победителя.
– Однако милости у победителей не снискать, – поморщился Середин, бредя по пустынному лагерю, в котором остались лишь увечные, стража да всякого рода ярыги, занимающиеся хозяйством и не берущие в руки оружия. – Милости не будет.
Он же сам не раз рассказывал всем о подлости и жадности торков, об их издевательствах и насилии. И о том, что такое племя на границах Руси жить более не должно.
Княжеского гостя тоскующий у полога дружинник пропустил без вопросов. В выстеленной коврами палатке правителя Олег, пользуясь отсутствием свидетелей, нашел возле княжеского трона кувшин с вином, припал к его горлышку, отпив сразу не меньше полулитра, зачерпнул горсть кураги, кинул в рот, выпил еще. Отошел к своей шкуре, сел на нее, привалившись к решетчатой стене, вновь вскинул кувшин ко рту и, решительно осушив его до самого дна, отбросил в сторону. Потом вытянулся во весь рост, завернулся в шкуру и закрыл глаза, дожидаясь, когда хмель избавит его от дурных мыслей. После некоторых стараний Середину удалось-таки заснуть, и поднялся снова он уже поздним вечером, разбуженный разудалыми криками гостей. Шатер был ярко залит светом нескольких десятков масляных ламп, пол был завален всевозможными яствами: сухофруктами, халвой, пастилой, жирными копчеными окороками, невесть откуда взявшимся виноградом. Причем большей частью угощения лежали без всякой посуды, просто на коврах, вперемежку с веселыми воинами, языки которых заплетались, но которые тем не менее то и дело требовали наполнить кубки и тут же их осушали, выкрикивая здравицы князю, боярам, русским мечам и богам. В пьяном угаре вместо Христа то и дело проскакивали имена Велеса и Сварога, но муромский правитель не обращал на это никакого внимания. Прислуживали гостям не холопы, а полностью обнаженные девушки, покрытые мурашками, посиневшие от холода.
Ведун выбрался из шкуры, прихватил одну из девиц за плечо:
– Огонь в очаге разведите, дуры, мороз на улице.
– Да! – Князь Гавриил изловчился и звонко хлопнул одну из пленниц по голой заднице. – Огонь разведите! Тут вам не город, холодновато будет!
Все дружно расхохотались над шуткой, видимо, означавшей то, что город пылает со всех сторон и в нем не замерзнешь.
– Ну ты и спать, боярин Олег, ну ты и спать! – доброжелательно покачал головой правитель. – Город пал, а ты и не заметил. Тебе волю дай, ты и Страшный суд проспишь!
Все опять расхохотались, словно столкнулись с самым искрометным юмором в истории. Середин ощутил острую потребность выпить – иначе с пьяными мужами общаться невозможно. Подобрав серебряную чашу, выпавшую из рук окончательно «уставшего» боярина, он протянул ее ближайшей пленнице, которая с готовностью наполнила сосуд белой пенистой жидкостью, и вскинул вверх:
– Да будет славен князь Муромский, победитель нехристей и защитник слабых!
– Буду, – согласно кивнул правитель, ответно приподнимая свой золотой кубок.
– Будет! – восторженно подхватили дружинники.
Середин опрокинул в себя чашу – и понял, что воины наливаются кумысом. Напиток-то не крепкий – это же сколько они его вобрали, чтобы так нахрюкаться?
– Славен я, конечно, буду, – скромно признал князь Гавриил, утирая покрытые пеной усы, – а вот ты, боярин, самое веселье уже проспал… – Он красноречиво потискал доливающую ему кумыс девушку за крупную грудь, запустил пальцы ей между ног. – Ладно, кто еще о детях моих позаботится, как не я? Давай, празднуй… – И правитель подтолкнул пленницу к нему.
Та поставила глиняную крынку возле трона, перешагнула ближних бояр, размела рукой просыпанный на ковер изюм и улеглась перед ведуном, разведя синие от холода ноги. И хотя девушка была симпатичная: широкобедрая, волоокая, с чуть смугловатой кожей и длинными волосами, сама сцена никакого вожделения у Середина как-то не вызвала. Да и вообще не привык он близко общаться с женщинами на публике.
– Прости, княже, – склонил голову Олег, – дозволь сперва освежиться выйти.
– Э-э, все у тебя не к месту случается, – разочарованно отмахнулся князь. – Вроде и воин славный, а победы все удачи не приносят. Меня держись, боярин. Со мной не пропадешь. Судьба отворачивается – так я о твоем благе поразмыслю…
Он опять прильнул к кубку. Ведун, сочтя его монолог за разрешение, отступил и поднырнул под полог палатки.
Снаружи творилось не менее бурное веселье, нежели в палатке. Крики женщин, разудалые песни мужчин, плач детей, громкие здравицы, стоны боли и страсти, храп завернувшихся в парчу или ковры воинов, разлитые кумыс и вино, рассыпанные сласти. Хнычущие дети, многие босые, в одних рубахах или штанишках, связанные длинными вереницами, зачастую вперемежку с полуголыми женщинами постарше. Сваленная кучами рухлядь, сундуки, брошенные в костры скамьи, рейки, куски колес. Голые молодые девицы, частью связанные для удобства победителей в хитрые позы – то с примотанными к щиколоткам запястьями, то со стянутыми за спиной локтями, – частью свободные, покорные, смирившиеся со своей участью, понимающие, что бежать некуда: над городом поднимались многочисленные дымы, все еще слышались крики, стук, жалобное блеяние. Лучше всего одетыми оказались изможденные люди в драных портах и облезлых шкурах – видимо, освобожденные из рабства невольники, что теперь не упускали случая пнуть своих недавних хозяев, ударить палкой, надругаться над их дочерьми.
«Так нужно, – попытался убедить себя ведун, понимая, что на снегу в открытой степи из пленников до нового рассвета доживут не более трети. – Это необходимо. Логово торков должно быть уничтожено – иначе никогда не прекратятся их набеги на окраинные русские земли, на купеческие караваны, не перестанут степняки угонять в рабство русских детей и девушек. Так нужно. И если отцы этих детей, мужья этих женщин не желали своим близким подобной участи, думать нужно было раньше и не строить свое благополучие на чужом горе, на рабском труде, на грабеже и воровстве. Так нужно…»
Однако трудно убедить себя в праведности происходящего, когда рядом застывает на снегу голый ребенок, а в двух шагах насилуют его мать или сестру. Логика и чувства вступают в смертельную схватку, разрывая душу, а доводы разума говорят о том, что его одинокой жалости не хватит на тысячи пленников.
Развернувшись, Олег вошел обратно в княжеский шатер, грубо вырвал крынку с кумысом у одной из невольниц, крупными глотками осушил до дна, зачерпнул еще из открытой у опорного столба бочки, опять выпил. Шагнул к жарко полыхающему очагу, присел рядом, протянув к огню ладони.
– Гляньте, как боярина жажда за пару мгновений обуяла, – довольно расхохотался муромский правитель. – Что, друг мой, освободил брюхо для нового угощения?
Олег требовательно отвел руку, и кто-то торопливо вложил в нее кубок.
– Славься, князь Муромский! – громко закричал ведун, заглушая рвущую душу тревогу. – Славься, отважная дружина его и бояре храбрые!
– Слава! – поддержали со всех сторон здравицу, зашипел наливаемый в чаши, кубки, ковкали, корцы и кружки кумыс.
– Славься, сила, славься, честь и справедливость русская!..
После нескольких тостов в голове зашумело, душевные муки поутихли, Олег включился в общее веселье, празднуя вместе с ратными товарищами нелегкую победу. А когда хмель и сон окончательно одолели его разум и он опять, отползя к стенке, стал закатываться в шкуру – рядом обнаружился кто-то мягкий и горячий, пахнущий парным молоком и можжевельником. Середин подмял это тихо попискивающее существо под себя, ворвался в него, как в крепость, и выплеснул всю свою усталость. А может, это был всего лишь сон – потому что, проснувшись утром, ведун никого рядом, кроме верной сабли, не обнаружил.
В палатке было тихо – если не считать редкого прерывистого всхрапывания одного из раскинувших руки бояр. После вчерашнего победного пира ныне отсыпалось всего около десятка воинов – видимо, свалившихся последними. Очаг догорал множеством углей, над которыми тихо приплясывали низкие синенькие огоньки. Пленниц видно не было, князя и воеводы – тоже.
Опоясавшись и накинув налатник, Олег вышел на воздух. Здесь, нагулявшись к утру, сотники и тысяцкие уже наводили порядок. Одевать пленников никто, естественно, не стал, но зато для них развели несколько костров. Голые девки по лагерю тоже не шлялись. Ежели и были при ком из ратников, то сидели, завернувшись в епанчи или шкуры, – если их, конечно, не «кувыркали», прячась от мороза под потниками или попонами. Пьяных никто пока не будил, к службе не призывал – но первый азарт от победы уже подспал, и дружина разоряла город просто с хорошим настроением и некоей деловитостью. Остатки рухнувшего вала слегка подровняли в одном из мест, и по получившейся дороге выкатывались возки с туго набитыми мешками, с тюками тканей и рулонами ковров. Время от времени попадались и вереницы связанных пленников по пять-шесть человек. Видимо, тех, кто смог удачно спрятаться в день штурма, но попался на глаза при более внимательном обыске.
И опять – ничего никому от Середина не было нужно, никто его не искал, ничего не просил. Никакого дела, никакого места в боевом расписании. Лишний человек при рати. Уж лучше бы с Вереей в ее усадьбу вернулся. Так ведь нет – заскучал, на одном месте сидючи, в дорогу потянуло…
Олег выхватил саблю, пару раз рассек ею воздух, крутанул вправо-влево, остановил, быстрым движением кинул в ножны, Рука, конечно, еще побаливала, но слушалась. Еще недельку – и вовсе о давешнем ушибе можно забыть. Плюнуть, да и отъехать от рати обратно на Русь? Да ведь зимняя степь – не человек. С ней сабелькой не сразишься, от нее щитом не прикроешься. Закружит в пасмурном сумраке, заметет поземкой, запутает одинокого путника – никакая отвага не поможет.
– Пойти, что ли, кумыса еще черпануть? – задумчиво пробормотал он. – Ох, сопьюсь я с этими торками…
– Здрав будь, боярин, – перехватил его у самого порога рыжебородый дружинник. Его тяжелая длань покоилась на плече мелко дрожащей девчонки лет тринадцати в прозрачных газовых шароварчиках и в атласной курточке, завязанной на уровне нижних ребер. Еле наметившиеся крохотные груди, больше похожие на распухшие соски, выпирающие через сиреневую кожу тазовые кости, маленькие ступни с вовсе игрушечными пальчиками. При такой детской миниатюрности миндалевидные глаза возле острого носика казались невероятно большими. Один зеленый, другой синий. И спутавшиеся, грязные, но все равно яркие, золотисто-каштановые, длинные волосы.
– И тебе здоровья, десятник, – после короткой заминки вспомнил воина из дозора ведун.
– Помог твой заговор, боярин, – вздохнул рыжебородый, – помог. Дважды меня в сече недавней мечом достали, но чародейство твое уберегло. Не пробил меч поганый кольчуги, токмо епанчу порезал.
– И дальше помогать станет, – кивнул Середин. – Только не забывай: как с христианином столкнешься, только на себя надейся. Против христианского оружия эта магия не помогает.
– Эх, – крякнул рыжебородый, дернул ремень шелома, скинул его, оставшись в одной тафье, и низко поклонился: – Прости нас, боярин, сделай милость. Ты к нам со всем добром и помощью, а мы тебя обманули. Мутит душу нашу грех сей, каемся. Прощения просим, боярин. В сече той, что тебя поранило, сняли мы с поганых серебра и злата поболее, нежели признались. Не своей корысти ради, а ради друзей пораненных и вдовы Михайловой.
– За то гневаться не стану, – отмахнулся Олег. – Я же сразу сказал: им нужнее. Руки, голова на месте, мы еще добудем.
– И опять ты с добротой своей бередишь меня, боярин, – мотнул бритой головой дружинник. – Злого да жадного и обмануть не грех, а за тебя круг наш совестью мучится.
– Не мучайтесь, – вздохнул Середин. – Знал я все. Чувствовал. Так что не беспокойтесь. Согласен я на то, чтобы раненым и вдовам больше, чем живым, доставалось. Забудьте.
– Так ты знал… – Рыжебородый потупил взор и совершенно неожиданно покраснел. – И все едино заговор нам защитный дал?
– Отчего ж не дать? Общую землю, общий обычай защищаем…
– Значится, боярин, – решительно перебил его дружинник, – круг наш так решил, что грех свой пред тобой мы искупим. Князь повелел долю тебе общую дружинную счесть. Посему мы просили тебя, боярин, в наш десяток включить да при дележе девку тебе отвели. Молодуху девственную. Так, мыслим, мы с тобой за обман прошлый сочтемся и глаза при встрече сможем не отводить.
– Ерунда, я обиды не держу.
– А мы свою честь сохранить хотим, боярин, – решительно качнул головой рыжебородый. – Бери свою долю, боярин. Так круг по совести решил.
– Невольница молодая куда больше обычной доли ратной будет, десятник, – напомнил ведун. – За такую трех-четырех копей добрых дать могут, а то и больше. Серебром гривен пять отсыпать. Ужели с такого захудалого городишки доля столь крупная выйти может?
– Круг решил, – упрямо повторил дружинник.
– Мне подачек не надобно, – поморщился Середин. – Общая доля, так общая.
– Общую долю, всю вместе, мы и сочли.
– А мне… – начал было спорить Олег и резко осекся, услышав, как стучат зубы у пленницы.
Да, конечно, становиться рабовладельцем ему хотелось меньше всего. Да, он мог отбрыкаться от невольницы, оставить ее десятку дружинников, и сегодня же вечером, отметив еще раз перед сном свою победу, они пустят девчонку по кругу, развлекутся для лучшего сна и завернутся в плащи, шубы, потники, оставив ее на снегу приходить в себя после первого в своей жизни акта мужской любви. И кому от этого станет хорошо? Воинам, что забудут о развлечении уже к утру? Ему, не запятнавшему совести позором рабовладения? Или не сделавшейся невольницей малолетке? Спихнуть напасть легко и просто. Забыть – и никаких проблем. И его совесть чиста – он рабовладением не замарался. Но станет ли от этого легче маленькой рабыне?
– Вот нечистая сила! – выдохнул Олег. – Ладно, быть посему. С этого момента я у вас в должниках числиться стану, радуйтесь. Нужда возникнет – помогу без корысти. Приходите.
– То и ладно, – обрадовался рыжебородый, нахлобучивая шлем. – Благодарствую тебе, боярин. Прости, коли что не так. Не со зла мы.