Жалко, конечно, расстаться с такой очаровашкой, что каждую ночь тихонько посапывает в ухо и забавно путается в штанах, на десять размеров больше ее собственных, – но куда она ему? Да еще соблазнительная, несмотря на столь ранний возраст… Верея прознает – на краю света ведуна найдет и печень выгрызет. Ни за что не оправдаешься.
Жизнь Олега – седло и дорога. Заработок – сабля да нежить али хворобы, что к людям вяжутся. Девице в таком мире места нет. Если нежить вместо него не сожрет – так сама обветрится, выгорит, и не станет куколки, на орешках выращенной, в танцах воспитанной. Дома у него нет, и заводить своего угла совершенно не тянет. А непорочной Урсула навечно не останется. Что же потом – еще и колыбельки в седлах раскачивать да пеленки меж лошадьми сушить? На болотах с криксами рубиться, глядя, как девица малых грудью кормит?
Нет, продать, только продать. Выручить десяток гривен серебром, да и вернуть ее в мир, где едят с золота, спят на шелках, думают лишь о ласках, а пыль дорожную видят лишь из высоких окон расписного терема. И не в Муроме, где победоносную рать наверняка уже ждут купцы с половины Европы и договариваются, до какого уровня цены сбить, – а отвезти девчонку подальше. Чтобы не для перепродажи ее торговые люди приглядывали, а для себя боярин или горожанин зажиточный возжелал.
Урсула чувствовала его взгляд, оглядывалась, смущенно улыбалась – мысли ведуна начинали путаться, он снова прикидывал так и этак, но суровая логика каждый раз приводила к одному и тому же результату: продать. Только продать! И чем скорее, тем лучше. Пока к душе не прикипела.
Самоцвет
До Мурома рать возвращалась почти два десятка дней. У Олега от долгой сухомятки во рту уже мозоль натерлась, а снег он ел с такой же легкостью, как когда-то и детстве леденцами похрустывал. Еще немного, и траву бы из-под снега, как лошади, копать и жрать научился бы. Но в один из дней обоз вдруг свернулся в кольцо задолго до рассвета, а дружинники вместо того, чтобы, расседлав коней, устало падать с ног и звать кошева-ров, вдруг начали ровнять бороды, глядя на отражение в широких полированных мечах, чистить штаны, прятать налатники, натирать пластины колонтарей и зерцал, наводить блеск на кольчуги, менять валенки на сапоги.
Что это означало, Середин знал. Значит, до города осталось всего часа четыре пути, и рать готовится ступить на родные улицы во всем воем блеске и красоте, грозности и силе. Переночевать неподалеку, подняться на рассвете и войти в ворота не в сумерках, а около полудня, чтобы хватило времени и горожанам показаться, и с товарищами расстаться не спеша, и отпраздновать прибытие достойно.
Это могло случиться завтра. А могло и послезавтра. Или после-послезавтра. Киязь-то с дружиной к рати еще не присоединились. А кто же без князя домой вернуться рискнет?
Олег поднял голову, прищурился на закатное солнце. До сумерек оставалось еще часов шесть.
– Знаешь что, Будута, – решился он. – Кланяйся от меня князю, передай благодарности мои за гостеприимство, за дело великое, что сделал он, за товарищей моих отомстив. Кланяйся. А я поскачу.
– Как же так, боярин? – попытался остановить его холоп. – Едим уперед рати?
– Не бойся, в Муром заезжать не стану, никого не предупрежу. Внезапно войско ваше вернется, внезапно.
– Так к чему спешить тогда, боярин? – Уже спешившийся холоп удержал гнедую за уздцы. – Еще пиры будут, как вернемся, подарки князь станет раздавать, милости…
– Пусть словом добрым помянет, – ответил ведун. – А мне пора. Солнце, вон, что ни день, теплее становится, насты на холмах подтаивают. Еще пару дней, и зимники ручьями потекут, никуда до самого ледохода не доберешься. Поспешать надобно, поспешать.
– Куда же ты теперь, боярин Олег? – отпустил поводья холоп.
– В Углич поскачу. Там, мыслю, Урсуле хорошо будет.
– Это верно, боярин, – признал Будута. – Там за такую ладную девку хорошую цену дадут. Ну коли так, прости за все, в чем не угодил, не поминай лихом. Скатертью тебе дорога и Бог в помощь.
– И тебе того же…
Олег наконец-то пнул пятками коня и вырвался из лагеря через щель между еще не сдвинутыми арбами, ведя с собой в поводу сразу двух коней – груженного узлами чалого и рыжего торкского с укутанной в халат невольницей.
Верховой обознику не товарищ. Что телега за день прокатит – всадник, может, и за час промчится, коли кони свежие да есть, куда торопиться, Ведун не торопился – но тем не менее миновал Муром уже через час, обогнув его по колее, накатанной добытчиками льда из ближних деревень. Места здесь были знакомые, и Олег без труда определил уходящий к стольному граду Суздалю зимник.
Зимой путнику хорошо. Ни дождя не нужно бояться, ни распутицы. Дорога не петляет, огибая вязи, переползая через броды или мостки, долго тянясь вдоль широких плесов. Между крупными городами зимники прокладывают строго по прямой, поверх застывших болот и рек, через заснувшие на зиму поля. Лишь изредка вильнет он, обходя слишком глубокий овраг или крутой холм – и опять вытягивается, как тетива.
К мелким селениям, правда, что летом, что зимой одна дорога – реки. Ну да в мелкие городки Середин заглядывать и не собирался. А Углич – он, как и Новгород, Муром, Ладога, Руса, Суздаль, стоял на русской земле, казалось, вечно. Сказания местные этим городам несколько тысячелетий отводят, а как на самом деле – кто знает? Скорее меньше. А может, и больше. Слышал где-то на постоялом дворе Олег, что, сотворив шесть тысяч лет назад земной мир, именно в Угличе остановился отдохнуть великий Сварог. Потому что в Новгороде с него за отдых пожелали плату стрясти, а в Суздале обокрасть попытались.
Легенду сочинили, скорее всего, угличцы. У них с Суздалем с незапамятных времен тянулась черная вражда, часто переходящая в открытую войну. Именно в походах против Суздаля, сказывали, сложили свои головы два сына Угличского князя Всеволода. А после того, как третьего сына сожрала лихоманка, привязавшаяся к княжичу после охоты близ Улемской вязи, случилось невероятное: бесконечная война внезапно окончилась свадьбой старшего сына князя Суздальского и единственной дочери, последнего ребенка князя Угличского.
Неизвестно, принес ли счастье этот брак молодым людям, но средь простого люда обоих княжеств возникло что-то вроде эйфории. Ведь сын от этого брака становился в будущем наследником обоих столов, княжества сливались в одно – а потому любые войны между княжествами утрачивали всякий смысл. Посему простые смертные уверовали в вечный мир на все времена, начали выкапывать заныканные на черный день кубышки, развязывать кошели и строиться, открывать новые дела, распахивать земли, что раньше считались рискованными; забрасывали схроны и покупали добро, которое трудно утащить или спрятать в тревожный час. Чего бояться? Вечный мир впереди! К этому островку счастья и мчался ныне ведун, надеясь отдохнуть немного после похода, пристроить Урсулу при богатом доме, да и самому улучшить финансовые дела, раз уж появилась такая возможность.
– Не продавай меня, господин… – Олег вздрогнул: девочка словно прочитала его мысли. Хотя, конечно, разговоры его с холопом она слышала и, куда они скачут, догадывалась, – Не продавай, я буду ласковой и верной.
– Тебе чего, малышка, вяленое мясо с сухарями не надоело?
– Лучше вяленое мясо, чем кулаки и холод, господин. С тобой не страшно. Я не боюсь тебя, господин. Я хочу и дальше жить без страха.
– Ты и будешь жить без страха. В дом терпимости не отдам, не волнуйся. Хорошего хозяина выберу. С палатами каменными, одеждами шелковыми, и чтобы дом был полная чаша. Станешь как сыр в масле кататься. Спать на перинах, сидеть на соболях и орехи торкские, как отраву, вспоминать. Ты ведь, небось, с непривычки уже давно попочку свою о седло отбила?
– В шелках я уже жила, господин. В шелках и страхе. Танец неверно исполнишь – вниз головой на весь вечер вешали. Плохо мужчину приласкаешь – ноги на ночь в колодки забивали с подогнутыми пальцами.
– Мужчин ласкала? – не поверил своим ушам Олег.
– Конечно, господин. Меня много учили, как лучше всего доставить будущим хозяевам удовольствие. Не позволяли только девичество потерять. Я умею быть очень ласковой, господин. Ты не пожалеешь, коли оставишь меня при себе.
– Чур меня, – тряхнул головой ведун. – Ты только не хвастайся этим никому. А коли ласковой быть умеешь, так тебя любой хозяин на руках носить станет и баловать, как захочешь.
– Хозяева свое требуют, а не просят, господин. Лишь ты ничего не желаешь. Заботишься и не наказываешь.
– Ну что поделать, – пожал плечами Середин. – Диковат я для этого мира. Но ты напрасно думаешь, что я единственный хороший мужчина в этом мире. Тебе просто не везло. Будут и другие.
– Зачем мне другие, коли боги послали тебя? – удивилась Урсула. – Оставь меня, господин. И я сделаю так, что ты не пожалеешь об этом ни единую ночь.
– Не смущай меня, девочка, – покачал головой Олег. – Ты действительно хороша и нравишься мне. Но моя жизнь не для меня. О тебе же забочусь, малышка!
– Ты говорил, на русской земле каждый сам выбирает свою судьбу, господин.
– Тебе не повезло, – отрезал Олег. – За тебя буду думать я.
Разговор оборвался, и только топот копыт по сбитому в лед дорожному полотну разрывал вечернюю тишину. За ночлег ведун особо не волновался и оказался прав: через несколько верст впереди показался частокол на невысоком валу, под пустой смотровой площадкой вмерзли в сугроб широко распахнутые ворота.
– Видать, совсем народ расслабился от мирной жизни, – пробормотал себе под нос ведун и покрутил правой кистью. Рука больше не болела. Для нее война тоже осталась далеко позади. – Что же, тогда и нам спокойнее.
Ограды в четыре жерди поджали тракт до ширины в четыре сажени – только-только двум телегам разъехаться, матовые квадратики затянутых бычьим пузырем окон уже светились желтизной. Видать, экономить лампадное масло, а то и свечи, крестьяне не привыкли. Откуда-то неподалеку слышались звонкие частушки под нечто тренькающее, как балалайка. И правда, что землепашцу еще зимой делать, кроме как песни петь? Скоро снег стает – не до песен будет. Семь потов сойдет, пока к новой зиме хлебом, тушенкой да соленьями запасешься.
Нагнав какого-то туземца в длинном овчинном тулупе, ведун придержал коня и громко окликнул:
– Доброго тебе вечера, мил человек! Не подскажешь, постоялые дворы у вас в селении есть?
– У нас на Мыске токмо два срублено. – Человек обернулся и оказался голубоглазой девицей, завернувшейся в тулуп поверх ярко вышитого сатинового сарафана, ворот которого проглядывал на груди. – Как до россоха доедешь, то по правую руку Епифаневский будет, а по левую – Болотыгинский.
– А какой лучше?
– Коли меда выпить желаешь, то направо поворачивай, мил человек. Коли попариться хорошенько, то налево. Болотник о прошлом годе новую баню поставил. Ну а коли жена ладная да красивая нужна, то за мной поезжай, не ошибешься.
– Жена – это здорово, – усмехнулся ведун. – Да только отмыться сперва не мешает.
– Ой, не ошибись, добрый молодец, – кокетливо склонила голову девица. – Хорошая жена и попарить умеет, и медком отпоить, и спинку потереть.
– Жену бери, – заворочавшись в темном халате, неожиданно хриплым голосом посоветовала Урсула и, втянув голову, стрельнула из-под шапки одним глазом. – Котлы в яме пустые, сало в лампах кончилось.
– Мама!!! – взвизгнула девица и задала стрекача вдоль изгороди.
Урсула довольно захихикала.
– Зачем ты это сделала? – сердито оглянулся Олег. – Даже поговорить не дала.
– Ты ведь предупреждал, господин, – сдвинула на затылок треух сияющая невольница. – В твоей жизни спутницы не нужны.
– Моя жизнь – не твоя забота, – попытался придать строгость голосу ведун. – И вообще, не забывай, кто тут хозяин! Вот, навязалась на мою голову.
– Разреши мне искупить свою вину, господин, – вкрадчиво предложила пленница. – Сегодня же ночью.
– Еще и без сна хочешь оставить? Помолчи лучше.
– Ты захочешь, чтобы все прочие ночи стали такими же, господин.
– Мала ты еще такие разговоры вести, – впереди показался перекресток, и Олег повернул налево, в низинку. – Что учили, понятно. Да только ни разума, ни возраста добавить не могли. Так что перестань.
– Коли продашь – новый хозяин тоже ждать станет, господин?
– Деду старому продам. Ему вообще ничего не надо…
Они миновали очередную изгородь, и впереди показался добротный забор из плотно сбитых жердей. Рядом с воротами, распахнутыми несмотря на позднее время, висело било. Взяв колотуху, Олег несколько раз звонко стукнул по вогнутой доске и въехал во двор.
В нос тут же ударило запахом мясного варева, свежего сена, смолянистым березовым дымком. Сено было свалено огромной грудой у стены длинного сарая, в котором тяжело фыркала скотина – видать, новую травку привезли совсем недавно. Олег повернул к нему, спешился, ослабил подпругу. Истосковавшаяся по душистому ломкому сену гнедая тут же опустила голову и задвигала челюстями. Середин отпустил ремни также на чалом и трофейном коне, помог спуститься путающейся в халате Урсуле. Только после этого на крыльце дома появился дородный чернобородый мужик в коричневой рубахе из домотканого полотна, поверх которой была накинута каракулевая душегрейка. Полотняные же штаны подвязывала простенькая веревочка – но когда мужик сложил на животике ладони, на двух пальцах его гордо блеснули золотые перстни.
– Здрав будь, хозяин, – двинулся к нему Олег. – Гостей принимаешь?
– И тебе здоровия, добрый человек, – не стал отнекиваться Болотник. – Отчего не принять, коли горницы пустые есть? Ты ведь, вижу, заночевать замыслил? Али только перекусить и лошадей приютить, а сам на сеновале покемаришь?
– Борщ, баню, поросенка и комнату, – загибая пальцы перечислил ведун. – Хотя нет, не поросенка. Гуся – самого жирного, тушенного в кислой капусте с тертым яблоком и нарезанной мелкими кубиками репе. Можно прямо сейчас в печь ставить, пусть протомится подольше.
1
Л. Сонин. «Древние государства уральских народов».
2
Отмена правила о личной свободе каждого рожденного на русской земле произошла при царе Алексее Михайловиче Романове в 1619 году путем принятия Земским собором нового Соборного уложения, вводившего крепостничество европейского образца. Это привело к многочисленным бунтам, из которых наиболее известны восстание под руководством Стеньки Разина и Московский бунт 1662 года. В церкви произошел так называемый Никоновский раскол.