– В конце спектакля он всегда дает мне монетку в сорок су, иногда сто су, а бывает, даже десять франков, если он несколько дней не приходит. Зато теперь, когда ему снова начали досаждать, он ничего мне больше не дает…
– Прошу прощения, милейшая… (Новый бунт пера на шляпе цвета сажи ввиду такой настойчивой фамильярности.) Прошу прощения!.. Но каким образом Призрак вручает вам ваши сорок су? – спросил любознательный от рождения Моншармен.
– Очень просто! Оставляет на полочке в ложе. Я нахожу их вместе с программкой, которую всегда приношу ему; бывают вечера, когда я нахожу в моей ложе цветы, например розу, которая могла упасть с корсажа его дамы, потому что иногда он наверняка приходит с дамой, ведь однажды они забыли веер.
– Вот как! Призрак забыл веер? И что же вы с ним сделали?
– Вернула ему в следующий раз.
Тут раздался голос инспектора:
– Вы нарушили правила, мадам Жири, я налагаю на вас штраф.
– Помолчите, глупец! – Бас господина Фирмена Ришара.
– Вы вернули веер! А дальше?
– Дальше они его унесли, господин директор; после спектакля я его не нашла, а в доказательство они оставили вместо него коробку английских конфет, которые я так люблю, господин директор. Это обычная любезность Призрака…
– Хорошо, мадам Жири… Вы можете идти.
После того как мадам Жири не без определенной доли никогда не покидавшего ее достоинства распростилась с двумя директорами, те заявили инспектору, что они решили отказаться от услуг этой старой безумицы. И отпустили инспектора.
Когда же господин инспектор после заверений в своей безграничной преданности этому дому тоже удалился, директора предупредили администратора, что ему следует рассчитать инспектора. Оставшись одни, господа директора поделились друг с другом одной мыслью, которая пришла им в голову обоим, причем одновременно, а именно: пойти заглянуть в ложу номер пять.
Вскоре и мы туда за ними последуем.
Глава VI
Волшебная скрипка
Кристине Дое, ставшей жертвой интриг, к которым мы вернемся чуть позже, не приходилось надеяться на повторение в скором времени триумфа того памятного гала-концерта. Хотя с той поры ей довелось выступить на приеме у герцогини из Цюриха, где она пела самые прекрасные отрывки из своего репертуара; вот как писал о ней известный критик X.Y.Z., приглашенный туда в числе именитых гостей:
«Когда слушаешь ее в «Гамлете», задаешься вопросом, уж не сам ли Шекспир явился с Елисейских Полей, дабы репетировать с ней партию Офелии… Хотя верно и то, что, когда она надевает звездную диадему Царицы Ночи, Моцарту приходится покидать вечные пределы, чтобы послушать ее. Но нет, ему не следует беспокоиться, ибо звучный, взволнованный голос чарующей исполнительницы его «Волшебной флейты» долетит к нему и на небо, куда она возносится с легкостью, точно так же как без труда сумела переселиться из своей деревенской хижины в Скотлофе во дворец из золота и мрамора, построенный господином Гарнье»[6].
Однако после вечера у герцогини из Цюриха Кристина не поет больше в свете. Она отказывается от любых приглашений и любых гонораров. Не дав никакого правдоподобного объяснения, она отказалась появиться на благотворительном празднике, хотя раньше обещала принять в нем участие. Она ведет себя так, будто не вольна уже распоряжаться собственной судьбой, будто боится нового триумфа.
Кристине стало известно, что граф де Шаньи, стараясь доставить удовольствие своему брату, хлопотал за нее перед господином Ришаром. Она написала ему, чтобы поблагодарить, и просила не говорить о ней больше с директорами. Каковы же могли быть мотивы столь странного поведения? Одни уверяли, что это непомерная гордыня, другие кричали о божественной скромности. Но можно ли быть настолько скромным в театре? Не знаю, вернее всего, мне просто-напросто следовало написать всего одно лишь слово: страх. Да, мне думается, что Кристина Дое испугалась того, что с ней произошло, и наверняка была поражена не меньше окружающих.
Поражена? Да полно! Передо мной письмо Кристины (из коллекции Перса), которое связано с событиями того времени. Так вот, перечитав его, я уже не написал бы, что Кристина была поражена или даже испугана своим триумфом, нет, она была просто в ужасе. Да-да… в ужасе!
«Я не узнаю себя больше, когда пою!» – говорит она.
Бедное, чистое, нежное дитя!
Она нигде не показывалась, и виконт де Шаньи понапрасну пытался искать с ней встречи. Он писал ей, испрашивая разрешения явиться к ней, и уже отчаялся получить ответ, когда однажды утром она прислала ему письмо следующего содержания:
«Сударь!
Я не забыла маленького мальчика, который отправился за моим шарфом в море. Я не могу не написать вам об этом сегодня, когда, влекомая священным долгом, собираюсь в Перро. Завтра годовщина смерти моего бедного батюшки, которого вы знали и который очень любил вас. Он похоронен там вместе со своей скрипкой, на кладбище, прилегающем к церквушке, у подножия холма, где мы так часто играли маленькими, у обочины той самой дороги, где, чуть повзрослев, мы простились в последний раз».
Получив от Кристины Дое это письмо, виконт де Шаньи бросился к железнодорожному справочнику и, наспех одевшись, написал несколько строк, которые камердинер должен был отдать его брату, потом вскочил в экипаж, слишком поздно, однако, доставивший его на перрон вокзала Монпарнас, так что он не успел на утренний поезд, на который рассчитывал.
Рауль провел тоскливый день и вновь обрел вкус к жизни лишь вечером, когда занял место в вагоне. На протяжении всего пути он снова и снова перечитывал письмо Кристины, наслаждаясь ароматом ее духов и воскрешая в памяти сладостные картины своих юных лет. Всю эту отвратительную ночь на железной дороге он провел в лихорадочных мечтаниях, началом и концом которых была Кристина Дое.
Занимался день, когда он высадился в Ланьоне. Рауль тут же бросился к дилижансу Перро-Гирек. Он был единственным пассажиром. Расспросив кучера, он узнал, что накануне вечером молодая женщина, по виду парижанка, просила отвезти ее в Перро, где она остановилась в маленькой гостинице «Закатное солнце». Это могла быть только Кристина. Она приехала одна. Рауль вздохнул с облегчением. Наконец-то он сможет без всяких помех поговорить с Кристиной в этом уединенном месте. Он любил ее до умопомрачения. Этот взрослый парень, объехавший вокруг света, был чист, как девственница, никогда не покидавшая материнский кров.
По мере своего приближения к Кристине он с благоговением вспоминал историю маленькой шведской певицы. Многие ее подробности до сих пор неведомы толпе.
В небольшом селении в окрестностях Упсалы жил да поживал один крестьянин со своей семьей, всю неделю он возделывал землю, а по воскресеньям пел у аналоя. У крестьянина была девочка, которую, прежде чем она научилась читать, он приобщил к музыкальной азбуке. Папаша Дое был, возможно сам того не подозревая, великим музыкантом. Он играл на скрипке и считался лучшим деревенским скрипачом Скандинавии. Слава о нем шла по всей округе, к нему всегда обращались, если собирались потанцевать на свадьбе или на пирушке. Матушка Дое была немощной и умерла, когда Кристине шел шестой год. Отец, любивший лишь дочь да музыку, тотчас продал свой клочок земли и отправился за славой в Упсалу. Но нашел там только нищету. Тогда он вновь вернулся к деревенской жизни, бродил по ярмаркам, пиликая скандинавские мелодии, а дочь его, никогда не расстававшаяся с ним, с восторгом слушала отца или пела, вторя ему.
Однажды на ярмарке в Лимбе их обоих услышал профессор Валериус и увез с собой в Гётеборг. Он уверял, что отец – лучший уличный скрипач в мире, а дочь обладает всем необходимым, чтобы стать великой артисткой. И девочку стали обучать и воспитывать. Везде и всюду она всех очаровывала своей красотой, грацией и стремлением правильно говорить и правильно поступать. Успехи ее были поразительны. Тем временем профессору Валериусу и его жене пришлось переехать во Францию. Они взяли с собой Дое и Кристину. Госпожа Валериус относилась к Кристине как к родной дочери.
Что же касается отца, то он стал чахнуть от тоски по родине. В Париже папаша Дое никогда не выходил из дому. Жил в каком-то полусне, в мечтаниях, давая им пищу звуками своей скрипки. Целыми часами сидел он, закрывшись с дочерью в комнате, откуда доносились тихие звуки скрипки и пение. Иногда госпожа Валериус приходила послушать их у двери. Тяжело вздыхая, она вытирала слезу и возвращалась к себе на цыпочках. Она тоже тосковала по скандинавскому небу.
Папаша Дое оживал лишь летом, когда все семейство выезжало отдыхать в Перро-Гирек, в ту пору малоизвестный парижанам уголок Бретани. Ему очень нравилось море в этом краю, по его словам, такого же точно цвета, как там, на родине, и часто на пляже он играл для него самые печальные свои мелодии, уверяя, что море смолкает, внимая им. Потом он так стал донимать своими мольбами госпожу Валериус, что та смирилась с новой причудой бывшего деревенского скрипача.
В пору «прощений» – освященного обычаем бретонского паломничества, деревенских праздников, танцев и тайных вечеринок – он уходил, как в былые времена, со своей скрипкой на целую неделю и получал право брать с собой дочь. Их готовы были слушать непрестанно. На год вперед они наполняли сладкими звуками самые глухие деревенские уголки, а ночью, отказавшись от постели на постоялом дворе, спали, прижавшись друг к другу, в сараях, на соломе, как в то время, когда были бедняками в Швеции.
Хотя одеты они были очень прилично и отказывались брать су, которые им предлагали, не требовали пожертвований, так что окружающие не могли понять этого уличного скрипача, бродившего по дорогам с такой прелестной девочкой, она пела до того хорошо, что казалось, будто слышишь райского ангела. За ними следовали по пятам из деревни в деревню.
Однажды городской мальчик, который оказался поблизости со своей воспитательницей, заставил ту проделать большой путь, ибо никак не решался покинуть маленькую девочку, чей нежный и чистый голос буквально заворожил его. Так они добрались до бухточки, которая и сейчас зовется Трестрау. Тогда в том месте не было ничего, только небо да море и золотистый берег.
А кроме того, дул еще сильный ветер, который унес шарф Кристины в море. Вскрикнув, Кристина протянула руки, но тонкая ткань колыхалась уже далеко на волнах. И вдруг Кристина услышала чей-то голос: «Не беспокойтесь, мадемуазель, я достану ваш шарф!»
И она увидела мальчика, который бежал, бежал, несмотря на крики и возмущенные возгласы славной дамы в черном. Мальчик вошел в море одетый и принес шарф. И мальчик, и шарф оказались в плачевном состоянии! Дама в черном никак не могла успокоиться, а Кристина смеялась от всего сердца и поцеловала мальчика.
Это был виконт Рауль де Шаньи. В тот момент он жил со своей теткой в Ланьоне. В течение лета Кристина и Рауль виделись почти каждый день и вместе играли. По просьбе тетки и ходатайству профессора Валериуса папаша Дое согласился давать уроки игры на скрипке юному виконту. Так Рауль научился любить те же мелодии, которые околдовали детство Кристины. У обоих была мечтательная, покойная душа. Они любили разные истории, старые бретонские сказки, ничего другого им и не требовалось, и главная их игра заключалась в том, чтобы ходить от двери к двери, выпрашивая их, словно нищие. «Сударыня или милостивый государь, нет ли у вас какой-нибудь занятной истории, пожалуйста, расскажите нам ее!» Им редко не соглашались «подавать». Найдется ли такая бретонская старушка преклонных лет, которая бы хоть раз в жизни не видела, как при свете луны танцуют в вересковых зарослях злые духи?
Однако настоящий праздник наступал для них в сумерках, когда солнце исчезало в море и нисходил великий вечерний покой, вот тогда-то папаша Дое садился рядом с ними на обочине дороги и рассказывал им тихим голосом, словно опасаясь спугнуть призраков, которых вызывал, великолепные, сладостные или страшные легенды Северной страны. Это могло быть прекрасно, как сказки Андерсена, или печально, как баллады великого поэта Рунеберга. Стоило ему умолкнуть, и дети хором просили: «Еще!»
Была одна история, которая начиналась так:
«Король сидел в маленьком челне на одном из тех спокойных и глубоких водоемов, что открываются вдруг взору, словно сверкающее око посреди норвежских гор…»
Или вот еще другая:
«Маленькая Лотта думала обо всем и ни о чем. Летняя пташка, она парила в золотых солнечных лучах с весенним венком на своих светлых локонах. Душа у нее была ясной и такой же лучезарной, как ее взгляд. Она нежила и лелеяла свою мать, хранила верность кукле, очень заботилась о своем платье, красных туфельках и скрипке, но более всего любила слушать, засыпая, Ангела музыки».
Пока папаша Дое рассказывал все это, Рауль смотрел на золотистые волосы и голубые глаза Кристины. А Кристина думала, что на долю маленькой Лотты выпало несказанное счастье: слушать, засыпая, Ангела музыки.
У папаши Дое не было, пожалуй, ни одной истории, где не возникал бы Ангел музыки, и дети постоянно требовали у него объяснений по поводу этого Ангела. Папаша Дое утверждал, что ко всем великим музыкантам, ко всем большим артистам хотя бы раз в жизни приходит Ангел музыки. Иногда этот Ангел склоняется над их колыбелью, как это случилось с маленькой Лоттой, потому-то и встречаются чудо-дети, которые в шесть лет играют на скрипке лучше, чем многие в пятьдесят, что, признайтесь, совершенно поразительно. А иногда Ангел приходит гораздо позже, потому что дети бывают непослушны и не хотят учиться, небрежно относятся к своим гаммам. Но бывает, Ангел вообще не приходит, если сердце у человека нечистое и совесть неспокойна. Ангела никто никогда не видит, но его дано слышать избранным душам. И чаще всего такое случается в те минуты, когда они меньше всего этого ожидают, пребывают в печали и унынии. Тогда вдруг ухо улавливает небесную музыку, некий божественный голос, и это остается в памяти на всю жизнь. Люди, которых посетил Ангел, словно воспламеняются. Их охватывает трепет, неведомый остальным смертным. И у них появляется одна особенность: стоит им коснуться инструмента или открыть рот, чтобы петь, как возникают звуки, затмевающие своей красотой все иные человеческие звуки. Те, кто не знает, что этих людей посетил Ангел музыки, говорят: у них талант.
Маленькая Кристина спрашивала у папы, доводилось ли ему слышать Ангела. В ответ папаша Дое грустно качал головой, но потом взгляд его оживлялся, глаза начинали блестеть, и он говорил своей дочке: «Ты, моя девочка, обязательно его услышишь. Когда я буду на небе, я пошлю его к тебе, обещаю!»
К тому времени папаша Дое начал кашлять.
Пришла осень и разлучила Рауля с Кристиной.
Через три года они снова встретились – уже молодыми людьми. Произошло это опять в Перро, и Рауль сохранил о той встрече такое воспоминание, что оно преследовало его всю жизнь.
Профессор Валериус умер, но госпожа Валериус осталась во Франции, где ее удерживали интересы, а вместе с ней остались папаша Дое с дочерью. Они по-прежнему пели и играли на скрипке, увлекая своей мелодичной мечтой дорогую их сердцу покровительницу, которая жила теперь, казалось, только музыкой.
Молодой человек приехал на всякий случай в Перро и зашел в дом, где оставил когда-то свою маленькую подружку. Сначала он увидел старика Дое; тот встал со стула и со слезами на глазах обнял его, сказав, что они, конечно же, помнят его. Действительно, не проходило дня, чтобы Кристина не вспоминала Рауля. Старик все еще говорил, когда дверь отворилась и вошла очаровательная девушка, которая заботливо несла на подносе горячий чай. Она узнала Рауля и поставила свою ношу. Прелестное личико вспыхнуло легким румянцем. Девушка в нерешительности молчала. Папаша глядел на них обоих. Рауль подошел к девушке и поцеловал ее; она не сопротивлялась. Задав ему несколько вопросов, Кристина премило выполнила обязанности хозяйки, потом взяла поднос и покинула комнату. Затем поспешила в сад и села в одиночестве на скамью. Ее охватили чувства, впервые всколыхнувшиеся в юном сердце. Вскоре к ней присоединился Рауль, и они в смущении проговорили до вечера.