В 1696 году через Тулу в Воронеж проезжал царь Петр. Наслышавшись от Шафирова о тульских ружейных мастерах, он остановился на несколько дней в Туле. С собой Петр привез алебарду иноземного образца и пожелал заказать в Туле такие же алебарды.
Пригласили к царю тульского кузнеца Никиту Антуфьева. Царь увидел самопальщика и пленился высоким ростом, силой и статностью богатыря.
– Глядите, – показал он окружающим боярам и купцам на кузнеца. – Вот молодец, годится в Преображенский полк!
Кузнец хмуро опустил голову.
– Ты что, оружейник, солдатчины испугался? – спросил царь.
– Никак нет, государь! Ремесло самопальное жаль оставить. Больно по сердцу мастерство, – ответил Никита.
– Коли так, кузнец, сделай триста алебард по сему образцу. Видать, солдатом тебе не быть, другая стезя выпала!
Кузнец внимательно осмотрел иноземную алебарду, поднял на царя жгучие глаза.
– Ну как? – спросил царь. – Сможешь смастерить такие?
– Наши русские алебарды получше, государь, будут!
Петр засиял, сгреб кузнеца за плечи. Силы в нем – горы воротить, ростом вровень с кузнецом, засмеялся весело ему в лицо:
– Ладно! Только смотри, как бы не вышла пустая хвальбишка. За похвальбу самолично отхожу тебя. От меня, кузнец, никуда не укроешься, – со дна морского сыщу. Слышишь?
– Слышу, – поклонился кузнец. – Разреши идти и за дело браться?
Такая быстрота государю пришлась по душе.
4
Кузнец сдержал свое слово, работу исполнил вдвое скорее, чем назначил царь, и алебарды доставил в Воронеж.
Петр Алексеевич самолично осмотрел и проверил доставленные алебарды, остался весьма доволен их добротной отделкой, отпустил кузнецу Антуфьеву из государевой казны втрое против того, во что они обошлись. Сверх того пожаловал тульскому кузнецу важнецкий отрез сукна на платье и серебряный ковш да посулил на обратном пути в Москву заехать к нему в гости и испить из того ковша.
И царь сдержал свое слово. Проездом через Тулу он завернул в Кузнецкую слободу и среди бревенчатых строений отыскал кузницу Никиты.
…Двери кузницы были раскрыты настежь, косые лучи солнца падали на утоптанную землю. В полутемной кузне пылали горны; кузнецы и молотобойцы, полуголые, в стоптанных лаптях, с засученными рукавами, проворно хлопотали у наковален. Шипели и охали мехи, звенели наковальни, из-под молотов дождем сыпались искры. Царь с любопытством разглядывал горячую работу. Кузнец Никита, в кожаном фартуке, держал раскаленное железо, а сын – плечистый, круглолицый Акинфка – бил молотом. Никита ухом не повел, завидя царя в кузнице, докончил дело, сунул скованное в бадью с водой, – в ней зашипело, взвился пар.
– Здорово, – сказал Петр.
– Здорово, Ваше Величество, – степенно поклонился Никита.
Царь был долговяз, большие темные глаза слегка навыкате. От него пахло крепким табаком, водкой и едким потом. На нем был поношенный темно-зеленый с медными пуговицами Преображенский мундир.
– Дай-кось, – потянулся Петр к наковальне. – Дай-кось, кузнец, испробую.
Никита повел жесткой бровью, сын Акинфка проворно кинулся к нему, от отца – к наковальне. Гость повернулся к кузнецу:
– Показывай образец!
Никита вынул из бадейки закаленный багинет[5].
– Вот, Ваше Величество.
Царь вгляделся в образец и схватился за молот:
– Держи!
Посыпались искры; Петр ковал крепко и будто ладно, а когда показал Никите скованное, кузнец поморщился, сплюнул:
– Негоже, государь. Подмастерка не дам за такую работу.
Царь сбросил мундир, засучил рукава, обрядился в кожаный передник и рявкнул:
– Давай еще!
Акинфка со страхом поглядывал на царя. Огромный, плечистый, усы взъерошились, лицо заблестело от пота, перемазано в саже; освещенный красным заревом горна, Петр щурил выпуклые глаза и приговаривал:
– А-га-га… Ладно! – И ударял молотом по раскаленному добела железу так, что искры сыпались огненным дождем да наковальня дрожала и гудела, готовая, казалось, рассыпаться под молотом.
Акинфка сиял от восторга:
– Вот так царь! Даром не ест хлеб. Получше другого кого бьет молотом.
До полудня знатный гость проработал в кузнице Антуфьева. Царю по душе пришлось, что подмастерья и работные люди не толпились, не любопытствовали зря. Работа и при нем кипела своим чередом. Строгий взгляд Никиты никому не давал передышки: люди работали умело и споро.
В полдень Петр тут же умылся над бадейкой, надел Преображенский мундир:
– Ну, кузнец, веди к столу.
Подергивая судорожно плечом, царь вышел из кузни и пошел вдоль улицы. Шел он солдатским шагом, помахивая на ходу правой рукой; шаги его были так быстры и широки, что кузнецы еле поспевали за ним.
В доме Никиты Антуфьева было чисто, опрятно; обстановка горницы под стать хозяину: проста и сурова. Дубовый стол, крытый льняной скатертью; в углу иконы, перед ними – огоньки лампад, вдоль стен – дубовые скамьи, на полу – домотканые половики. На столе – немудрая еда: щи с бараниной, пирог с говядиной. Кузнец подошел к горке, вытащил дареный царем серебряный ковш и налил виноградного вина.
За цветной занавеской зашептались женщины. Петр покосился на занавеску и приложился к ковшу. В ту же минуту он поморщился, фыркнул и отставил ковш. На его лбу собрались морщинки; он повел бровью:
– Ну и дрянь! Не к лицу русскому кузнецу держать такое вино!
– Государь! – испуганно сказал Никита. – Ни в жизнь я не брал в рот хмельного. В металлах толк разумею, а в хмельном, что курица! И припас французское только для такой радости!
По правой щеке царя прошла легкая судорога:
– Отнеси ты, кузнец, это добро назад, а мне подай-ка лучше нашего русского простяка!
Никита живо поднес русской водки, гость выпил, крякнул; остался доволен.
– Где хозяйка? – спросил Петр. – Куда женку упрятал? Зови к столу.
Охота не охота, а пришлось кузнецу звать женку к столу. Вошла молодайка, румяная, круглая, с густой бровью, статная. Царь весело поглядел на бабу и пожелал:
– Хочу, хозяйка, из твоих рук меду испить.
Баба зарумянилась, поклонилась.
Выкушал гость из рук жены Никиты ковш меду, опять крякнул, обнял хозяйку и сочно поцеловал. У вспыхнувшей стыдливым румянцем женщины от царского поцелуя закружилась голова, пол заходил под ногами: «Эк как! Царь, а покрепче кузнеца целует!»
Отобедав, Петр уселся в свой возок и повелел Никите вместе с ним ехать в воеводскую избу. Там он показал иноземное хорошо сработанное ружье и спросил:
– Что, Демидыч, можешь ли ты такое сделать?
Никита взял в руки немецкое ружье, пытливо, с пристрастием осмотрел его; по губам скользнула улыбка.
– Ружьишко справное, Ваше Величество, – повел черными глазами Никита. – Однако наши тульские кузнецы не уступят немцам. И сделаю я тебе, государь, получше этого – с меньшей отдачей!
В голосе кузнеца звучала уверенность. Царь взглянул на туляка и улыбнулся:
– Руки у тебя, Демидыч, золотые. Смотри, не осрамись! Поджидаю тебя в Москву в гости с теми ружьями.
– Будет по-твоему, государь, – твердо сказал кузнец.
Оба засмеялись, довольные друг другом.
Глава вторая
1
Тульский кузнец Никита Антуфьев крепко помнил царский наказ. А тут еще в Тулу дошли слухи о предстоящей войне со шведами; на заводы наехали дьяки и подьячие Пушкарского приказа, торопили с литьем. От них-то дознался Никита, что царь достает солдатские ружья с великой нуждой, платя иноземцам за каждое по двенадцати, а то и по пятнадцати рублей.
Никита заторопился. Из последних сил выбивались ружейники, от натуги в грудях хрипело; родной сын хозяина, Акинфка, с лица спал от каторжной работы, однако не сдавал. Мать, жалея сына, отговаривала:
– А ты не дюжай. Неровен час, сломишься. Полегче!
Акинфка только плечом повел:
– Ничо, сдюжаю. Шутка ли, ружья самому царю свезем. Небось приветит.
Скуластому большеглазому Акинфке сильно по душе пришелся царь. Нравилось молодому кузнецу, что Петр Алексеевич был прост, добрый работяга, на слова и на руку крепок. Таил про себя Акинфка большую мечту: ежели такому царю по душе рассказать, что он, Акинфка, в мыслях держит, то, поди, разом по-иному повернется жизнь!
Молодой кузнец пошел в отца: крепкий, смекалистый. Тульские купчишки и знатные кузнецы, имевшие на выданье дочерей, невзначай забрасывали словечко Никите:
– Молодчага у тебя сынок, Никитушка. Такому бычку да на веревочке быть… Любая девка обрадуется…
Кузнец сурово сдвигал черные косматые брови; по его большому лбу рябью ходили легкие морщинки:
– Сам знаю. Рано женихаться ему! Работать надо, мастерству учиться! Во как!
В Туле в брусяных хоромах купца Громова, обнесенных дубовым тыном, двадцатую неделю проживал дьяк Пушкарского приказа Утенков. Наехал он на ружейные заводы торопить с заказами и поставками. Дабы не скучать, навез с собой дьяк челядь, мясистую женку и дочку – румяную да смешливую девку с глазами, что чернослив. Ее-то на богомолье заметил Акинфка и сразу решил:
«Стащу у дьяка дочку!»
Боязно было говорить с батей, грозный больно. В горнице притихали все, когда входил батя. Одного только Акинфку и жаловал кузнец.
– Ну, что сопишь, аль опять неполадка в кузне? – как-то наморщил лоб Никита.
Акинфка собрался с духом, поднял на батю серые глаза:
– Жениться хочу!
– Ишь ты! – улыбнулся Никита и запустил пятерню в смоляную бороду.
Сын потупил глаза в землю.
– Да-к, – крякнул кузнец. – Кого же приметил?
– Дьяка Утенкова дочку.
Кузнец хватился за бока:
– Ха-ха-ха… Мать, а мать, сын-то на дьякову дочь зарится. Слышь, что ли, мать? А-ха-ха…
Дородная женщина неторопливо вышла из-за пестрой занавески и обиженно поглядела на мужа:
– А чем наш Акинфка не пара дьяковой дочке?
Никита ухмыльнулся в бороду, сказал едко:
– Губа не дура! Ин, к какому кусине тянется. Да-а… У дьяка вотчина, крепостные людишки, домишки да торговлишка на Москве, а дочка одна… Ловко!
Женщина осмелела, подняла серые глаза с черной бровью, и тут Никита в который раз заметил, до чего сынок схож с ней.
– Что же, что одна у дьяка дочка. Так и сынок у нас, Демидыч, не простофиля…
– Ой-ох-х, ну вас к богу, – отмахнулся Никита. – Не поднимайте сором на посаде. Поди, засмеют шабры. Я тебе, брат, – тут батька снова сердито нахмурился, – я тебе сватом не буду. Хочешь дьякову дочку – сватай сам…
Акинфка выпрямился, повел серыми глазами:
– Что ж? Сосватаю и сам.
– Ишь ты! – Тут батьке рассердиться бы, но упорство сынка пришлось по душе, он встал со скамьи. – Храбер бобер! А глазами весь в тебя, матка.
Женка Демидова зарделась: «Ишь, разошелся батян».
Акинфка дел в дальний ящик не откладывал. Обрядился он в новину и пожаловал на купецкий двор. Дворовые холопы пристали с допросом: «Куда да зачем?»
Твердый характером Акинфка осадил холопов:
– Подите скажите дьяку: пожаловал к нему тульский кузнец Акинф Никитич, хочет о деле молвить…
Дьяк с вечера перехватил через край настоек, медов, объелся солений, блинов, уложил балычка с пол-осетра, – изжога проклятая мучила, да гудело в башке, как из пушек кто палил. Все утро надрывался дьяк от непотребных площадных слов. Ругал купчишек, мастеров, подрядчиков.
Тут о кузнеце доложили. Дьяк сам вышел на крыльцо. Купец Громов – богатей, по-боярски хоромы разделал. Крыльцо расписное, узорчатое, с резьбой: петухи, кресты, кружковниы – все радовало глаз.
На высоком крыльце, держась за пузатый резной столб, предстал дьяк Утенков; бороденка у него мочальная, морда лисья, хитрая. Стрельнул в Акинфку плутоватым глазом:
– Ты зачем, кузнечишка, пожаловал?
Акинфка шапки перед дьяком не сломил, сказал смело:
– По большому делу, дьяк, явился я. При холопьях как будто и не к месту.
Дьяк, как индюк, напыжился, налился краской: «Ишь ты, чертоплюй, шапки не ломает, не гнется. Не по чину нос держит».
– Эй ты, худородье, выкладывай тут, за какой нуждой пожаловал? – закричал с крыльца дьяк. – Чать, не в сваты пришел?
Акинфка насупился, поднялся на крыльцо:
– А может, и свататься пришел, почем ты знаешь? Хошь бы и так? Я с царем Петром Ляксеичем на одной наковальне ковал.
Дьяк глаза вылупил, от злости в горле заперхало. Повел рыжеватой бровью и закричал тонко, по-бабьи:
– Ах ты, тульская твоя… пуповина, в сваты… Ах ты… Тьфу!
Сочно плюнул под ноги. Акинфка-кузнец не сдался, схватил дьяка за полу кафтана, дернул:
– Ты-то не плюй, може, еще сгожусь. Молви: отдашь дочку?
– Ух, – выдохнул дьяк. – Морок тебя возьми! Эй, холопы, гей!..
Со двора набежали людишки, схватили Акинфку. Он отбрыкивался, отбивался; не одному холопу покрушил зубы, посворотил скулы, но осилили его. Подталкивая кузнеца кулаками, холопы приволокли его на широкий купеческий двор, обнесенный дубовым острокольем. Не успел моргнуть глазами Акинфка, как ворота закрылись и загремели запоры.
Что это еще будет? Кузнец поглядел на островье тына и подумал: «Эх, перемахнуть бы через заплот».
В эту минуту в углу двора в яме шевельнулось бревно и показалась медвежья лапа.
– Ого! Вот оно што! – ахнул Акинфка. – На людей зверье спущать…
Он разом оглядел двор. Пусто. В окне купецких хором мелькнуло обеспокоенное девичье лицо. «Уж не она ли?» – подумал Акинфка и кинулся к заплоту; там стоял кол. Кузнец схватил его.
Медведь выбрался из ямы и пошел на Акинфку. Поднявшись на дыбы, зверь заревел, занес когтистые лапы, но Акинфка не зевал и дубьем хватил зверя по голове. Кол разлетелся в щепы. Зверь рассвирепел, сгреб Акинфку, и оба покатились по земле. Кузнец изловчился, выхватил из-за голенища нож и всадил под медвежью лапу…
Смертельно подколотый, истекающий кровью, зверь еле уполз в яму. Акинфка разбежался и перемахнул через тын, оставив на остроколье полштанины.
Задами да огородами кузнец пробрался домой, умылся, переоделся в рабочее рядно и отправился в кузницу.
В кузнице батя с веселой усмешкой оглядел ободранное лицо сына и озорно спросил:
– Что, усватали?
Акинфка промолчал и сильнее заколотил молотом по звонкой наковальне.
2
Ружья слажены. Дула вытянули из доброго металла, отделали на совесть, ружейные ложа обладили из особой березы – умел ее подбирать Никита, – ложа те вырезаны искусно, плотно ложились в плечо, и оттого ружья били легко и метко. Мастерки работали у Никиты, почитай, за грош. Жадный и цепкий до работы, Никита выматывал силы людей без зазрения совести. Бились люди, как мухи в паучьих тенетах, день-деньской за один хлеб да квас.
Зато и ружьишки, прикинул Никита, обошлись дешево.
Снарядили обоз, погрузили ружья; приготовился кузнец Антуфьев в дорогу. Поклонился Акинфка батьке в пояс:
– Возьми в Москву.
Призадумался Никита, тряхнул бородой:
– Нет, погоди, сынок, не вышла пора. В другой раз.
Лицо Акинфки омрачилось: до смерти хотелось ему повидать царя Петра. Бродили в молодом туляке неистраченные силы, искали выхода. И-их, заграбастал бы он всю Тулу и повернул бы все по-своему! Ждал он от царя радости. Но что поделаешь, коли батя приглушает пыл? Сдерживая буйную страсть, Акинфка смирился.
– Только ты, батюшка, – попросил сын, – поклонись царю Петру Ляксеичу от меня и замолви ему, что тесно нам. Кузница наша махонькая, добывать руду негде, уголь жечь не с чего…
Никита сдержанно похвалил сына:
– Думки у тебя умные. Что ж, замолвлю перед государем словечко. Ну а ты, женка, что наказываешь? – повернулся он к супруге и пытливо посмотрел на нее.
Женка подняла серые глаза и, встретясь с веселым взглядом мужа, озорно отозвалась:
– Скажи, что поджидаю его в гости.
– И-их, ведьма, – присвистнул Никита и оглядел женку. «Ничего бабенка, – довольно подумал он, – на такую и царь позарится… Ну, да царю можно… Эхма!»
Распрощался Никита с домашними и уехал в Москву. Знал кузнец до той поры Тулу да Воронеж, а Белокаменную по наслуху представлял. Сказывали бывалые люди: «Москва – горбатая старушка», то бишь стоит город-городище на горах да на крутых холмах. И еще сказывали: «Москва стоит на болоте, ржи в ней не молотят, а больше деревенского едят», а то еще баили: «Славна Москва калачами и колоколами», а потому просили «хлеба-соли откушать, красного звона послушать».