Да, она не глупа, образованна, хороша собой, не испорчена окружением. Наивна как ребенок во многих вопросах, избалована и совершенно не приспособлена к жизни, но какое это все имеет значение, если она – это она? Его привлекало не внешнее, а что-то другое, что было невидимо под оболочкой, и он боялся нарушить возникший между ними хрупкий мостик, избегал близости тел и вел себя, как престарелая девственница, оказавшаяся в одной казарме со спящими солдатами.
Факт остается фактом – он хотел ее и боялся, что потеряет это восхитительное чувство тревоги и нежности, испытываемое им, и то тщательно скрываемое, жгучее желание обладать. Страх перед потерей одолевал основной инстинкт мужчины.
Он понял, что может быть нерешительным, а это было очень серьезно – по сию пору он и не догадывался о таком своем качестве. Но долго подобное положение вещей сохраняться не могло. Они не были друзьями, будучи ими, они вели себя как любовники – хотя ими не были. И значит, все уже решено за них. Кем? Этого Костя не знал. Богом? Судьбой? Решал в данном случае не он. Но он был согласен с этим решением.
Он ждал ее недалеко от школы, где она проходила практику. Улицы были покрыты грязным снегом, который громоздился сугробами по краям тротуаров. На проезжей части автомобили превратили его в коричневую густую жижу, и вечерний морозец прихватывал ее сверху блестящей ледяной корочкой. Было ветрено. Прохожие кутались в воротники, прикрывали шарфами покрасневшие носы и невольно ускоряли шаг, спеша попасть домой.
Свет фонарей казался мутным, болезненно-желтым. По бульвару проносились переполненные трамваи, оставляя за собой хвосты белой снежной пыли.
– А вот и я! Ты замерз или еще не успел? Привет!
Она походила на школьницу со своим портфелем-папкой, пуховым платком на волосах и снежинками на челке и ресницах.
– Еще не успел. Я жду только пять минут. Привет, Ди! Как успехи?
Они перешли через дорогу и вышли на бульвар.
– Какие успехи? По-моему, для учительской работы я не гожусь. Во-первых, они меня как учителя не воспринимают…
– Я их понимаю.
– Перестань говорить пошлости.
– Это не пошлости, а чистая правда. Ну кто может тебя воспринимать как учителя? Тебе на вид не больше шестнадцати…
– Сколько-сколько?
– Вру. Лет четырнадцать…
– Ах ты старый лживый негодяй.
– Согласен. Старый. Но правдивый. Я бы сам только и делал бы, что пялился на твои ноги во время урока.
– Ты что, пялился на ноги учительниц?
– Никогда. Только на ноги практиканток. Лет с двенадцати, если точно помню… А твоим архаровцам – пятнадцать. Могу представить себе, о чем они думают.
– Значит, сам об этом думал?
– Хм. Теперь я понимаю, что им надо было носить юбки подлиннее, тогда у меня было бы меньше пробелов в образовании. Впрочем, если рассматривать это как педагогический прием для удержания внимания аудитории…
Они оба рассмеялись.
– Нет, правда, Костя, я так не могу. Они на меня смотрят во все глаза, ничего не соображают и совершенно ничего не знают. Девятый, десятый класс не могут сказать, как их зовут, по-английски, двух слов не свяжут. А спортсмены из спецкласса? Жуть! Длинные, как дядя Степа. Я одному говорю: «Встаньте, пожалуйста, когда я называю вашу фамилию». А он мне басом: «Диана Сергеевна, может, лучше не надо?» «Надо, – говорю, – так принято». Ну он и встал. У меня чуть шея не сломалась. «Лучше сядьте». Класс смеется: я ему по пуп. А он опять басом: «Я же говорил – не надо». И никто ни слова по-английски.
– Не удивляюсь. Им это ни к чему.
– Когда сообразят, что им это нужно, будет поздно.
– Я думаю, что если и сообразят, то немногие. Так что не переживай, Ди. Я тоже в школе особо языком не интересовался, а потом сам корячился и выучил, как видишь.
– То-то у тебя произношение, как у безграмотного индуса.
– Протест.
– Не принимается. Ты говоришь, как варвар.
– Я рад, что вообще говорю. Кстати, мисс, хочу вам напомнить, что я простой парень из маленького провинциального городка и обязан изъясняться на ломаном украинском, ломаном русском и на совершенном русском матерном. Остальное – сверх программы.
– Ладно. Не задирай нос. Я и так знаю, что ты отдаленный потомок Ломоносова.
Они дошли до площади. Ветер усиливался. Она тесно прижалась к нему, крепко ухватившись за локоть.
– Костя, я замерзаю.
– Ты женщина южная, нежная…
– Знаю. Поэтому южная женщина сейчас упадет замертво.
– Не успеет. Сейчас что-нибудь придумаем. Так, сворачиваем влево и быстренько-быстренько… Мадам, я приглашаю вас к себе. Партия и комсомол выделили мне двухкомнатную квартиру еще год назад, за особые заслуги, разумеется…
– Ты приглашаешь меня в гости? Вот уж не думала, что дождусь…
– Так ты, оказывается, ждала? Кстати, у тебя я тоже в гостях ни разу не был, так что квиты. Зато мы были во всех кафе в городе.
– Неужели во всех? – рассмеялась она.
– Ну почти. Может быть, на окраинах осталась парочка, куда нас не заносило…
– Значит, если бы эти кафешки были не на окраине, ты бы меня и не пригласил…
– Мадам?! – возмутился Краснов.
– Пока еще мадемуазель.
– Не купить ли нам бутылочку шампанского?..
– Скажу честно, хоть, может, даме это не к лицу, но я окоченела, как лесоруб, и хочу кофе с коньяком. Или просто коньяк, а потом горячий кофе. Нет, можно так, сначала горячий кофе, потом коньяк с лимоном, потом опять кофе…
– Но с коньяком, потом коньяк без кофе, – продолжал он со смехом, – полчасика по такой программе – и ты точно будешь, как лесоруб, только как пьяный лесоруб.
– Это лучше, – сказала Диана, прикрывая нос варежкой. – Господи, я чувствую себя, как кусок мяса в испарителе. Ну скоро мы придем?
Они вышли на набережную, и ветер дунул с новой силой. Невольно они перешли на бег и влетели в подъезд Костиного дома, как пули.
– Вызывай быстрее лифт, – попросила Диана, – шампанского он хотел. Ты, Краснов, морозоустойчивый. Тебя на БАМ надо отправить.
– Лучше не надо.
Он распахнул перед ней дверь старого лифта, стены которого были исцарапаны и покрыты такой росписью, что аборигены пустыни Наска при взгляде на них покраснели бы от стыда.
– На надписи не смотреть, – предупредил он.
Для того, чтобы не смотреть, надо было закрыть глаза. Но лучше было бы и не дышать. Судя по запаху, в этом лифте справили нужду все собаки, кошки и дети, обитавшие в ближайших двух кварталах.
– Пардон, мадемуазель, – сказал Костя. – Придется потерпеть. Пешком тоже проблематично – восьмой этаж. И на лестнице тоже можно вступить в подарок.
– М-да, – сказала Диана, прикрывая нос, – сильное первое впечатление. Ты знаешь, мне начинает нравиться идея с кафе на окраине.
Лифт лязгнул и остановился.
Костя занимал маленькую двухкомнатную квартиру с крошечной кухней и неожиданно большой прихожей. Достоинств в ней было больше, чем недостатков, во всяком случае для Краснова, впервые в жизни получившего собственный угол. После десятка лет жизни в общежитиях это было просто раем. Квартира попала в фонды горкома после того, как ее покинула тихая еврейская семья, выехавшая на постоянное место жительства в США. Были они, наверное, из числа бедных эмигрантов, а может, сидели «в отказе» пару лет. Некогда опрятная, чистая квартира была запущена. Чувствовалось, что у отъезжавших просто до всего не доходили руки.
Получив ордер, Краснов содрал со стен обои, размыл потолки (оставил в целости только кафель в туалете, в ванной и еще на одной стене в кухне), приволок циклевочную машину и добела отчистил паркет. Через неделю квартиру было не узнать. Но вопрос с мебелью оставался открытым. Особых сбережений у Кости не было. Он ежемесячно отправлял тридцать пять рублей матери, а на его зарплату особо шиковать было невозможно. Рассчитав, что его финансов на обстановку не хватает, Краснов решил действовать поэтапно. За семьсот шестьдесят четыре рубля, в рассрочку и по знакомству, была куплена чешская гостиная. За шестнадцать с мелочью – миниатюрный, как японка, кухонный столик и четыре табуретки. За девять рублей в комиссионке найден вполне приличный кухонный шкафчик для посуды. Пустые кастрюли Костя держал в духовке, так как печь не умел.
Таким образом, одна комната была обставлена полностью, на кухне уже с трудом можно было повернуться после покупки холодильника, а вторая комната оставалась пустой, только в углу Костя держал списанный сейф, в котором хранил книги, перешедшие в наследство от старика Розенберга. По вполне понятным причинам им не было места на книжных полках.
Кроме мебели и книг были в комнате телевизор и радиоприемник ВЭФ. За стеклами в книжном шкафу стояли старые семейные фотографии. Окно и балконная дверь были занавешены дешевым тюлем, а на кухне – неожиданно яркими ситцевыми шторками. «Наверное, мать прислала», – подумала Диана. В мойке, как ни странно, не было грязной посуды. Даже чайник выглядел вполне достойно. Такой приличный эмалированный чайник, даже не очень закопченный.
– Скажи честно, ты готовился?
– В каком смысле? – спросил Костя.
– К моему приходу. Ну убирал, мыл, начищал?
– Ди, – сказал он, – я, конечно, готовился, но ты забываешь, что с детства я жил в общежитии. Вернее, с ранней юности. Это привычка.
– М-да… – протянула она разочарованно. – А я уже решила, что это для меня…
Костя уже открывал коньяк.
– Ты садись. Если хочешь, давай чуток насвинячим. Я это сделаю специально для тебя, с особым удовольствием.
Диана устроилась в большом кресле, рядом с горячей батареей, уперлась в нее ступнями и почувствовала, что начинает согреваться.
– И кофе… – жалобно попросила она. – Полцарства за большую-большую чашку горячего кофе.
– Слушаюсь, мадемуазель, – отозвался он с кухни. – Не желаете ли чего откушать?
– Костя, ты с ума сошел! На мне еще минимум три лишних килограмма, а то и все четыре.
– Да? Ты серьезно? Должен сказать, что они довольно удачно на тебе расположены.
– Глупости! Никто не любит толстых женщин!
– Глупости! – сказал Костя, внося поднос с бутербродами и бутылкой коньяка. – Девяносто пять процентов мужчин любят толстых женщин. А остальные пять – тоже любят толстых женщин, но тщательно это скрывают. Так, сейчас принесу лимон…
– А я помою руки… Где у вас тут моют руки, сударь?
– Выйди в коридор – не заблудишься. Справа не то, что тебе нужно, а слева – то.
– Откуда ты знаешь, что мне нужно?
– Ну тогда и справа, и слева – то, что нужно. Кстати, полотенца чистые.
– Значит-таки, готовился принимать гостей, обманщик?! – крикнула она из ванной.
– Каюсь!
– Принимается!
Проходя обратно в комнату, она увидела в прихожей телефон с длинным проводом и почему-то с волнением подумала, что во время их ночных разговоров, а болтали они иногда до поздней ночи, он говорил с ней уже лежа на диване. Эта мысль подействовала на нее возбуждающе, и она, усмехнувшись про себя, решила, что если так и дальше пойдет, придется просто спасаться бегством. Совершенно без повода, если, конечно, не считать поводом ее приход в холостяцкую квартиру, в ней опять появилось что-то, напоминающее сжатую пружину. Конечно, она понимала, что насилия с его стороны просто глупо ожидать (О чем это вы, мадемуазель? Что за странные мыслишки приходят к вам в голову? Кто в этой комнате подумал о насилии?), но эта внутренняя напряженность… Он был напряжен так же, как и она… Точно! Интересно, можно ли его спровоцировать? (На что, мадемуазель? Вас-то уже и провоцировать не надо! Что бы подумала ваша мама, если бы она могла читать мысли? Мысли-то у вас, как у мадам, мадемуазель, честное благородное слово. И это еще мягко сказано! Насилие… Чушь! Вас просто невозможно изнасиловать – вы не будете сопротивляться.)
«Стоп, – сказала себе Диана. – Это еще что за штучки. Точно, Маруська возомнила. Он и целовал-то меня только в щеку. Так что без глупостей. Тоже мне – Клеопатра. (Сейчас выпьешь коньяку и запоешь по-другому.) Пошлая, распущенная девчонка!»
Костя налил в рюмки золотистый коньяк и передал одну Диане.
– За что пьем? – спросила она, устраиваясь поудобнее. Костя пожал плечами.
– Давай просто выпьем за этот вечер. За тебя. За то, что мы с тобой сидим здесь, в тепле, а за окнами уже вьюга. – Он внимательно посмотрел на нее. – Выпьем за то, чтобы в нашей жизни не было одиноких вечеров. Прозит!
Они соприкоснулись рюмками, тихо звякнул хрусталь.
– Прозит!
Коньяк был крепким, и у Дианы из глаз брызнули слезы.
– Ой! – вскрикнула она.
– Лимон! Лимон бери! – посоветовал Костя. – Он с сахаром!
От лимона стало легче, а от коньяка – теплее.
– Теперь поешь, – приказал Краснов. – Пить ты не умеешь и на голодный желудок будешь буянить. Колбаса хорошая. – Он усмехнулся кривовато. – Специальная партийная колбаса.
Диана решила не ломаться и впилась зубами в удивительно вкусный, после коньяка и лимона, бутерброд. На кухне забурчал чайник. Диана представила себе белую струю пара, бьющую вверх, подпрыгивающую горячую крышку и окончательно согрелась.
Костя принес горячий кофе, и некоторое время они ели молча, бросая друг на друга украдкой настороженные взгляды.
(Мадемуазель, да он вас боится! М-да… Веселое положеньице… Он – вас, вы – его… Ну с вами-то все понятно, а он… Мягко говоря, странный факт. Не хотите ли сказать, что он – девственник?! Вот уж точно будет не до смеха!)
– Ди! – сказал он, улыбаясь. – Давай я сразу поставлю точки над Расслабься, я клянусь, что не буду до тебя дотрагиваться, пока ты сама этого не захочешь. Держишься ты, конечно, героем, но, по-моему, трусишь, как заяц.
(Браво! Он ждет, что ты прыгнешь ему на колени!)
– С чего ты взял? – она проявила выдержку и не подавилась от неожиданности. – Я что, выгляжу как-то не так?
– Выглядишь ты превосходно. Очень румяная. Но боишься. А мне не хотелось бы, чтобы ты меня боялась.
– Ну вот что, Краснов, могу тебя заверить, что на сексуального психопата ты не похож.
– Согласен. Для того чтобы относиться к тебе как к очаровательной женщине, вовсе не надо быть сексуальным психопатом. Достаточно просто быть мужчиной.
– Опять читаешь мне лекции?
– Вот уж нет, Ди! Просто хочу, чтобы ты знала: вне зависимости оттого, что я думаю и о чем думаю, все зависит только от тебя.
– Интересно, а о чем ты думаешь?! (Мадемуазель, это – провокация!)
– Я думаю, – сказал он, и Диана увидела в глубине его глаз тот же отблеск, тот же клубящийся черный дым, что и во время их первой встречи, – я думаю о том, какой у тебя нежный рот. Яркий и нежный. Как хорошо было бы коснуться его губами. Вначале чуть-чуть. Потом поцеловать его, а когда он чуть приоткроется, и я услышу твое дыхание и почувствую твой горячий, быстрый язык… Продолжать?
(М-да, мадемуазель… Похоже, мне уже недолго вас так называть. Ну чего ты молчишь, тебя же спрашивают?)
– Если тебе интересно, то, как понимаешь, я знаю что такое целоваться.
– Я догадываюсь. Но это только малая часть того, о чем я думаю. Мне продолжать?
(Ну? Решайся! Имей только в виду – это пока только разговоры. Вдруг он тебя действительно пальцем не тронет без твоего разрешения, трусиха?!)
– Мне даже интересно.
– Вот и прекрасно. Потом я поцелую твою шею, чуть ниже розового хитрого ушка, и ты услышишь мое дыхание, а не мой голос. Оно будет теплым, и это тепло пойдет по твоим плечам, спустится на грудь и в живот. Глаза твои прикроются…
(Ого! Похоже, мадам, простите, мадемуазель, что это тепло уже начало спускаться и без поцелуев. Вы рискуете, и вам, кажется, это по нраву!)
– …а я начну целовать твои плечи, ямку у основания шеи, ключицы. Сгибы твоих рук…
– Ты смотришь на меня, как кролик на удава, – сказала она. – Ну хорошо, убедил… Я действительно боюсь.
– Не надо. Не надо бояться, – сказал он. – Во-первых, я тебе обещал. Во-вторых, ничего страшного в этом нет.
– Я боюсь не тебя и не того, что все равно рано или поздно произойдет. Я боюсь себя.
– А вот этого, Ди, делать не нужно никогда. Бояться себя, своих чувств, своих эмоций. Неужели ты не веришь сама себе?
– Перестань, – она внезапно разозлилась. – Если бы я не боялась своих эмоций, я бы уже давно и ничего не боялась. Ты просто рассуждаешь как мужчина.
– Ну так я действительно не девочка! – улыбнулся он. – Но, поверь, прекрасно понимаю, что такое быть молодой привлекательной девушкой. Ди, не злись! Я правда догадываюсь, что вы, женщины, в этом плане совершенно на нас не похожи, и рад, что ты не всеядна. Я вовсе не хотел тебя обидеть и не смеюсь над тобой. В конце концов, каждый решает это для себя, и без ошибок не обходится. Извини, что я заговорил об этом.