– Просто бес какой-то! Удивительный народ эти итальянцы! – решил сержант.
Затем, обращаясь к магнату, как будто чем-то озабоченному, он сказал:
– Завтра на заре пойду на охоту и пройду мимо дуара[15] Хасси аль-Биака. Что сказать Звезде Атласа?
– Что я в карцере и военный трибунал меня расстреляет, – ответил магнат.
– Больше ничего?
– Афза знает, что делать. Она девушка умная, а отец ее человек решительный. Ступайте, Рибо, спасибо.
– Еще увидимся, прежде чем вы упорхнете, – сказал сержант. – Когда ночь окажется подходящей, я вас извещу. Я не губитель, и когда могу спасти от смерти несчастного, всегда сделаю это. Спите спокойно. Теперь вам нечего бояться, когда Штейнер на три четверти мертв.
– А как поживает нос вахмистра? – спросил тосканец.
– Не то чтобы очень хорошо, – отвечал сержант. – Похож на спелую индийскую смокву. Ну, господа, спокойной ночи. Завтра еще до зари буду в дуаре Хасси аль-Биака. А пока прилажу кое-как ваш замок. Прощайте, товарищи!
Он зажег фонарь, который принес с собой, приладил, насколько возможно было, замок и ушел.
В казарме водворилась полная тишина.
Больные, арестованные, солдаты и офицеры, измученные дневным зноем, спали как мертвые.
Только снаружи, перед навесами, служившими спальнями дисциплинарным, ходили часовые.
Рибо поднялся по крутой лестнице в лазарет и позвал вполголоса:
– Ришар!
Фельдшер, куривший у решетчатого окна, отозвался.
– Что Штейнер? – спросил Рибо.
– Умер.
– Бедняга! Ничего не говорил перед смертью?
– Три раза звал мать.
Рибо спустился с лестницы, грустно покачивая головой.
– Может быть, напрасно я написал его матери о постыдном ремесле ее сына, – проговорил он. – А может быть, лучше! Скольких несчастных избавил таким образом от мучений. Другого Штейнера не найдется, и наш блед уже не будет так ужасен.
Он вошел в свою каморку и, постояв перед висевшим на гвозде великолепным охотничьим ружьем со стволами, украшенными чернью, бросился, не раздеваясь, на постель.
Звезды едва начали бледнеть на небе, когда сержант, окликнув часового, чтобы тот не пустил в него пули, вышел из бледа и направился к югу по пустынной равнине, где только изредка мелькали чахлые деревца – кое-как прозябавшие пальмы да маленькие клочки земли, засеянные просом и ячменем.
Заря быстро разгоралась, звезды меркли, и легкие облачка, плывшие в небе, окрасились нежным пурпуром.
Вдали обрисовывалась еще темно-синяя величественная цепь Атласа, отделяющая Алжир от великой пустыни.
Жаворонки поднимались в воздух, как бы весело приветствуя своими трелями восходящее светило, и описывали все более и более широкие круги, а в траве шныряли жирные, аппетитные куропатки.
Но Рибо не обращал внимания на всю эту дичь, хотя и вооружился своим великолепным ружьем и объемистым ягдташем.
Его взгляд был обращен на два темных пятна, выделявшихся среди зелени равнины.
Это был дуар Хасси аль-Биак, где жил отец Афзы, или, как ее называли, Звезды Атласа.
Тоненькая струйка дыма вилась в воздухе и медленно расплывалась по небу.
– Рано встает араб, – заметил про себя Рибо. – Поспею к нему как раз к кофе; уж наверное он у него получше, чем бурда, которой нас потчуют в бледе.
Он снял с плеча ружье и начал охоту на куропаток, которые бежали от него в большом количестве, но не выражали особого испуга.
В несколько минут он наполнил ягдташ, закурил сигаретку и прибавил шагу, между тем как яркое солнце появилось из-за высоких пиков Атласских гор и начало изливать на равнину горячий дождь своих лучей.
Дуар Хасси аль-Биака составляли два внушительных размеров шатра из ткани шоколадного цвета, сотканной из волокон карликовой пальмы пополам с козьей и верблюжьей шерстью, что делает их совершенно непроницаемыми для дождя. На широком дворе, обсаженном колючими растениями, помещалось несколько десятков жирных баранов с огромными курдюками.
Небольшая площадка, заросшая вереском, тростником и ситником, окружала оба шатра, стоявших в тени пальм с огромными перистыми листьями.
В маленьком дуаре царила тишина, полная поэзии. Можно было бы подумать, что он необитаем, если бы не тоненькая струйка дыма, замеченная Рибо издали.
Махари и овцы дремали в загоне, жарясь на солнце. В огородике, где рос ячмень, и перед шатрами не видно было ни души.
Рибо снял с плеча ружье, чтобы выстрелить в ворону, пролетавшую над шатром, но главное, чтобы привлечь внимание обитателей этого тихого, молчаливого дуара.
Но он еще не успел выпустить заряд, как из-за изгороди показался человек и приветствовал его обычным арабским приветствием:
– Салам-алейкум.[16]
– Да будет Магомет с тобой, Хасси аль-Биак, – отвечал Рибо, опуская ружье.
Хозяин дуара был красивый мужчина лет под пятьдесят, высокий, худощавый, как все его соплеменники, – весь сотканный из мускулов и нервов.
Он не имел заурядной физиономии бедуина или туарега пустыни, но чертами напоминал чистокровных красавцев-мавров – этих победителей Испании, поразивших весь христианский мир стойкой защитой Гранады и Севильи.
Кожа его была слегка смуглая, глаза черные, блестящие, живое лицо с правильным профилем обрамляла хоть и не очень густая, но черная как смоль борода.
Подобно всем арабам Нижнего Алжира, он был одет только в длинную рубашку, не полотняную, а из тончайшей шерсти, спускавшуюся широкими складками, и большую полосатую чалму.
– Что поделываешь? – спросил Рибо.
– Да вот собирался поить новорожденного махари, – ответил мавр. – Хочешь взглянуть? Ведь охотники никогда не спешат. Да у тебя к тому же сумка и так полна.
– С радостью опорожнил бы ее у ног Звезды Атласа.
Мавр нахмурился.
– Не от себя, – поспешил объяснить Рибо, заметивший это легкое облачко, появившееся на лице подозрительного араба. – Меня послал один человек из бледа, которого ты, а Афза и подавно, знаете лучше меня. Но об этом еще успеем поговорить, когда выпьем по чашке кофе, если ты только угостишь меня.
– Араб никогда не отказывает в гостеприимстве, – ответил мавр просто, но с жестом, полным величественного благородства.
– Покажи своего верблюжонка.
Хасси аль-Биак проложил ему дорогу через вьющиеся растения, составлявшие изгородь и взбегавшие по стволам огромных индийских смоковниц с большими колючими листьями, и Рибо очутился перед высокой песчаной кочкой, на которой, зарытый по живот, находился маленький махари, еще почти бесшерстный.
– Со временем будет знаменитый бегун, – сказал мавр, ставя перед верблюжонком большую плошку с молоком. – Я вчера осмотрел его ноги – просто великолепные. Через две-три недели будет скакать не хуже любой лошади.
– Зачем же ты закопал его в песок?
– Чтобы он окреп, – ответил мавр. – Если оставить его на свободе, тяжесть его тела испортит ему ножки. Пойдем, сержант; слуги уже, вероятно, приготовили кофе и хускуссу. Я вчера убил великолепного барана.
Вместо того чтобы пойти в шатер, Рибо остановил его, спросив без всякой подготовки:
– Ты не догадываешься, зачем я пришел так рано?
По лицу мавра скользнула тень, и в глазах отразилось беспокойство.
– Что ты хочешь сказать этим, сержант? – спросил он несколько изменившимся голосом.
– Афза еще спит?
– Она всегда встает поздно. Я не хочу, чтоб она утомлялась; да и слуг у меня довольно, чтоб вести хозяйство дуара. У меня средств хватит, на сколько захочу.
– Да, среди окрестных бедуинов говорят, что отец оставил тебе большое состояние и что ты мог бы не разводить верблюдов, а держать сотни баранов.
Мавр молча улыбнулся, показывая свои ослепительные крепкие зубы, и сказал:
– Араб любит пустыню.
Он посмотрел на солнце и пригласил:
– Пойдем пить кофе, пока Афза еще не велела открыть свой шатер.
– Ты не хочешь, чтоб я виделся с ней?
– Теперь ее уже нельзя видеть.
– Почему?
– Она замужем.
– Ты выдал ее за какого-нибудь каида?
Хасси аль-Биак взглянул на него, не отвечая. Рибо понял, в чем дело, и не настаивал.
– Пойдем пить кофе, – сказал он. – Уже не первый раз мне пить его у тебя; он всегда великолепный.
Хасси аль-Биак поднял с земли суковатую палку и направился к дуару в сопровождении сержанта. Они подошли к коричневому шатру, полы которого были подняты, давая свободный доступ воздуху.
Из шатра вышла молодая негритянка и взглядом спросила приказания хозяина.
– Подай кофе! – отрывисто сказал Хасси аль-Биак. – Гость спешит.
Негритянка разостлала в тени пальмы великолепный рабатский ковер, шитый шелками и золотом, поставила на него хрустальный сосуд с табаком и два наргиле, распространявшие сильный аромат роз, которым была насыщена вода этих больших кальянов.
– Хочешь курить, сержант? – спросил мавр, желавший, по-видимому, продемонстрировать полное спокойствие.
– Нет, я лучше выкурю свою сигаретку.
– Ну, в таком случае выпьем кофе.
Он хлопнул в ладоши, и негритянка тотчас же появилась, неся массивный серебряный поднос, кофейник того же металла и две чашки, не имевшие ничего общего с теми безобразными, разрозненными и потрескавшимися чашками, которыми обходятся жители Нижнего Алжира и пустыни.
Чашки были тонкого фарфора, марсельского производства.
И хозяин, и сержант молча прихлебывали налитый кофе; затем второй закурил сигаретку, а первый, не нарушая своего невозмутимого спокойствия, зажег табак своего роскошного благоуханного наргиле.
По обычаю он не хотел расспрашивать гостя, хотя в душе сильно волновался.
Рибо первый нарушил молчание.
– Знаешь, кто меня послал сюда? – спросил он.
– Один Магомет может читать наши мысли.
– Человек, спасший твою дочь от когтей льва.
– Легионер… Михай! – воскликнул мавр, вздрогнув и устремив на сержанта горящие глаза. – С ним случилось несчастье?
– Хуже того. Он в карцере, откуда выйдет только для того, чтобы явиться на заседание военного трибунала в Алжире; а ты знаешь, что судьи не нежничают с дисциплинарными.
Мавр закрыл глаза, чтобы не выдать слишком явно испуга, и прижал к мощной груди ладони. Наконец он спросил:
– Граф, стало быть, погиб?
– А! Ты знаешь, что легионер граф?
– Знаю.
– Так лучше, и я начинаю кое-что понимать. Тайна разъясняется.
– Он, стало быть, погиб? – еще раз переспросил мавр.
– Наверное, если мы не спасем его. Но должен тебе сказать, Хасси аль-Биак, что столько же шансов за его спасение. Конечно, будет это не сегодня ночью и не завтра, но во всяком случае у тебя должны быть готовы два махари для него.
– Ты не выдашь его?
– За каким чертом я в таком случае пришел бы сюда? Ведь я стану помогать ему.
– Удастся ему выломать решетку? А цепи?
– Решетка уже сломана. Для цепей постараюсь достать напильник.
– Подожди меня пять минут.
– Ты пойдешь разбудить Афзу?
– Нет, зачем? Как я уже сказал, тебе ее нельзя видеть.
– Ну, теперь я понял все, – пробормотал сержант, глядя вслед мавру, исчезнувшему в шатре. – Этот плут граф тайком женился на Звезде Атласа. А наш вахмистр мечтает взять красавицу себе в жены, да в придачу к ней верблюдов, баранов и, вероятно, не одну кубышку с золотом. Недурен вкус у графа.
Не успел он докурить сигаретку, как Хасси аль-Биак вышел из шатра, неся в руке один из тех поджаренных ячменных хлебов, какие во всеобщем употреблении у арабов пустыни.
– Ты приглашаешь меня пообедать? – спросил сержант шутя.
– Сегодня невозможно, – ответил мавр. – Я хотел попросить тебя отнести этот хлеб графу.
– Наш хлеб лучше твоего, и притом…
Он вдруг умолк, взглянув на Хасси аль-Биака. Он заметил в темной корке две дырочки, плохо заткнутые чем-то вроде воска.
– В хлебе что-то есть, – заметил он.
– Если ты действительно хочешь помочь графу и его товарищу бежать, не спрашивай меня об этом. Можешь ты передать хлеб графу, чтоб никто не видел?..
Рибо опорожнил ягдташ и, положив в него хлеб, прикрыл мелкой дичью.
– Готово, – сказал он. – Теперь, надеюсь, ты не откажешь мне в удовольствии поднести твоей дочери остальную дичь?
– Поклянись Аллахом!
– Клянусь и Аллахом, и своей честью, что сегодня вечером хлеб будет в руках графа. Я поклялся самому себе спасти графа и сдержу обещание, что бы ни случилось. И я попал в Иностранный легион таким же образом, как граф; мой долг помочь ему: хотя мы и разных национальностей, но мы оба христиане. Прощай, Хасси аль-Биак; мое увольнение кончается. Кланяйся от меня дочери и смотри, чтоб махари были всегда наготове, потому что у спаги лошади хорошие.
– Погоди минуту, сержант. Пойдем со мной.
Он направился к ограде, где дремали последние животные, сохраненные им, вероятно, с целью скрыть свое намерение уйти далеко из дуара.
– Возьми барана, какой тебе приглянется, – сказал мавр.
– Зачем? – спросил Рибо.
– Съешь его с товарищами.
– Мне из-за этого барана пришлось бы потерять много времени, а оно мне дорого. Бараны слишком жирны и поэтому идут медленно.
– Выбери махари, какой тебе понравится.
– Я предпочитаю лошадей бледа. На них удобнее ездить, чем на верблюжьем горбе.
– Ну так зайди на минуту ко мне в шатер.
– Ты хочешь дать мне еще хлеб? Мне его некуда спрятать, и я его не возьму…
Мавр покачал головой не отвечая и поспешно вернулся в шатер.
«Совсем взволновался мой араб…» – подумал Рибо.
Они вошли оба в большой шатер с полом, сплошь устланным красивыми яркими циновками и коврами, и уставленный низкими мягкими диванами.
Хасси аль-Биак остановился перед кучкой ковров и сбросил шесть-семь из них. Под ними открылись два старых сундука кедрового дерева, окованных железом.
Потом снял с серебряной цепочки, которую носил на шее, небольшой ключ и отпер один из сундуков, говоря:
– Возьми, сколько хочешь.
У сержанта вырвался невольный крик изумления.
Сундуки были полны цехинами, той старинной монетой, которую когда-то чеканили в Венеции и которую можно теперь встретить у арабов юга Триполитании[17], Туниса и Алжира, бережно сохраняющих их и дающих как украшение своим женщинам.
– Бери, сколько хочешь, – повторил мавр.
Рибо отступил на шаг; он не мог оторвать взгляд от этого скопления золота, переливавшегося соблазнительным желтым оттенком, но сказал решительно:
– Нет, Хасси аль-Биак. Провансальский дворянин не продает своих услуг. Хотя я и сержант-легионер, но все же остался честным человеком. Прощай, положись на меня.
– Погоди, в таком случае… Если уж ты не хочешь принять ничего… Он поднял еще несколько ковров и циновок, взял стальную шкатулку великолепной работы и, нажав пружину, скрытую средь искусно вырезанных фиников, открыл ее.
Поискав в ней дрожащими пальцами, он что-то вынул.
– Дай твою руку, – сказал он Рибо. – Ты не откажешься принять кольцо, которое будет всегда напоминать тебе Афзу, потому что оно из ее приданого?
Он взял мизинец Рибо и надел на него золотое массивное кольцо с большой бирюзой.
– Спасибо, Хасси аль-Биак, – сказал сержант голосом, в котором слышалось волнение. – Я никогда не расстанусь с этим кольцом, принадлежавшим первой красавице Алжира, которую я очень люблю…
В это мгновение издали послышался приятный женский голос, напевавший одну из тех арабских песен, где повторяется постоянно один и тот же мотив, меланхолический, незатейливый, но в то же время полный своеобразной нежности, производящий сильное впечатление и полностью подчиняющий себе слушателя, как плеск фонтана или журчание ручья, пробирающегося по лугу.
– Дочь встала, – сказал Хасси. – Иди домой, сержант, и спасибо тебе.
Рибо вскинул винтовку за спину, пожал руку хозяину и быстро пошел прочь, насвистывая песенку и не глядя направо.
Хасси стоял у шатра, сложив руки на груди и следя за уходившим, между тем как ветерок играл его белой одеждой.
Легкий окрик заставил его вздрогнуть.