И он не подвел, капризный случай: «Тигр» закидало снегом и мерзлой землей из близких воронок, а сам он не пострадал ничуть; дождались ночи, и «Тигр» пошел своим ходом в Малую Вишеру. Пока переходил Волхов, Шашков с инженером малость подергались внутренне, опасались за крепость льда, но лед тоже не подвел, выдержал.
В Малой Вишере немецкий танк встретили фронтовые технари и особисты. Александр Георгиевич дождался, пока трофей погрузили на платформу, забежал в Особый отдел фронта за новостями, начальству показался, текущие указания получил и заторопился домой, во Вторую Ударную.
…Штаб армии не отставал от рвущихся к Ленинграду дивизий. Не успел Шашков вернуться из Малой Вишеры в Новую Кересть, как командарм Клыков приказал штабу перебираться дальше на северо-запад, в деревню Огорели, она стояла рядом со станцией Огорелье на железной дороге Новгород – Ленинград. А командный пункт Клыков решил перенести правее, в деревню Ручьи.
Уже была захвачена станция Еглино, 59-я стрелковая бригада оседлала разъезд № 7, а кавалеристы Гусева, подкрепленные 46-й дивизией и одним из полков дивизии Антюфеева, повели через Красную Горку наступление на Любань. Противник стягивал резервы. Боевые действия приняли своеобразный характер. Дрались за немногочисленные населенные пункты, укрепленные немцами, наступали вдоль дорог. Обходные маневры исключались из-за глубокого снега, в нем безнадежно увязала техника, выбивались из сил люди. Отсутствовала и сплошная линия фронта. В промежутки между группками измученных бессонными ночами красноармейцев, лишенных горячей пищи и крыши над головой, просачивались автоматчики. Когда гитлеровцам удавалось незаметно снять часовых, они вырезали русских целыми взводами.
Шашков был с командармом на КП, когда за их спинами началась вдруг ожесточенная стрельба. Посланный командиром роты боец сообщил, что в тыл прорвалась группа автоматчиков. Вскоре ее окружили и стали понемногу расстреливать: сдаваться в плен гитлеровцы не помышляли.
– Надо остановить бойцов, – сказал начальнику Особого отдела командарм. – Перебьют всех, на развод не оставят. А мне «язык» нужен. Распорядитесь, Александр Георгиевич.
Клыков контрразведчика и комиссара называл по имени и отчеству.
– Впрочем, – спохватился он вдруг и расстегнул кобуру пистолета, – я пойду тоже, авось и самому пострелять придется.
Особист хотел было возразить: не дело командарма ходить на немцев с пистолетом, но он знал, что спорить с Клыковым бесполезно, и только мигнул порученцу – выдели, парень, двух надежных бойцов из нашей роты.
Так и пошли, ориентируясь на затихавшую стрельбу.
Позади послышались крики: «Эй! Посторонись! Дорогу дай!» Их догнали крытые санитарные сани. Они свернули вправо, откуда все еще слышались выстрелы. Вот уже деревья скрыли сани, когда Шашков неожиданно метнулся наперерез по натоптанной тропе и закричал возчику, чтоб тот немедленно остановился. На передке саней сидел пожилой солдат. Большая, не по голове шапка-ушанка закрывала верхнюю часть лица, густая, тронутая проседью борода задорно выдавалась вперед.
– Чего надобно? – недовольно спросил солдат Шашкова, который был в белом полушубке и обычной ушанке, без знаков различия. Солдат держал в руках вожжи, готовый вот-вот тронуться с места.
– Кого везешь? – спросил Шашков.
Возчик презрительно отвернул лицо и сплюнул вправо.
– А никого… Вон стреляют в лесу. Али не слышишь? Вот и еду – может, нужен кому окажусь. – Тут подошел Клыков с охраной. Командарм посмотрел на задок саней, прикрытых пологом из брезента, и все увидели подошвы огромных ботинок, торчащих из-под полога.
– Вье! – крикнул лошади возчик. – Вье-вье!
Он задергал было вожжами, собираясь скрыться, но Шашков остановил:
– Погоди… Ты все-таки посмотри, кого везешь.
– Вот еще хрукт на мою голову, – сказал возчик и принялся слезать с облучка.
Он обогнул сани, подошел к задку, увидел ботинки и спокойно постучал о подошвы кнутовищем.
– Эгей, парень, – сказал возчик, – давай вылазь, покажись начальству. Вроде бы я тебя не сажал…
Он рассмотрел уже папаху Клыкова, смекнул, что зарвался, но виду не подавал, будто все происходящее его не касалось.
Ботинки оставались неподвижными.
– Кому говорят – вылазь! – озлился солдат и снова стукнул кнутовищем в подошвы.
Повинуясь знаку Шашкова, двое бойцов откинули полог и извлекли оттуда здоровенного унтер-офицера с автоматом на шее. Когда тот выпрямился, растерянно озираясь, оказалось, что рослый начальник Особого отдела едва повыше плеча этого немца.
– Ну и гусь! – сказал Клыков. – Ничего себе пассажир…
– А говорил – никого, – укорил, улыбаясь, Шашков возчика.
Ошарашенный случившимся, солдат молча смотрел, как обезоруженного немца повели красноармейцы. Потом не спеша развязал тесемки, снял шапку, крякнул, поскреб коротко остриженную голову, повернулся к начальнику Особого отдела и с неожиданным надрывом заорал: «Да мало ли их здесь шатается, говнюков эдаких?! Разве за всеми усмотришь?» Тут боец присовокупил собственное мнение о близлежащих родственниках забравшегося к нему в сани немца, также не спеша натянул на голову шапку, завязал тесемки, плюхнулся на низкий облучок, задергал вожжами, крикнув при этом «вье-вье», и тронулся туда, где выстрелы еще не затихали.
– Вот и «язык» для вас, товарищ командующий, – сказал Шашков. – С доставкой на дом…
– Как вы догадались? – спросил Клыков.
– А я не догадался… Видел, как он из-за ствола метнулся и прыгнул под полог в сани.
– Видели? – удивился Николай Кузьмич. – Но ведь мы рядом шли…
– Профессиональный навык, товарищ генерал. Двадцать лет охочусь за бандитами. А этот пассажир с теми же повадками.
– Пусть его допросят побыстрее, – сказал командарм. – Скажите разведчикам, чтоб подключились. Обстановка у противника быстро меняется. Немцы всерьез озабочены нашим наступлением. Я просто нутром чую, как они отовсюду гонят сюда свежие силы.
…Николай Кузьмич оказался прав. Захваченный унтер-офицер, он был в составе той команды, которая шастала по нашим тылам и сумела выйти на КП командарма, на удивление быстро согласился давать показания. Шашков даже засомневался в искренности намерений пленного. Немцы из группы армий «Север» были крепкими орешками, расколоть их почти всегда оказывалось трудно.
А этот заговорил… Конечно, его собирались перепроверить, но уже первая сообщенная им новость была важной и подтверждала опасения командарма: в район Любани прибыли пять новых пехотных дивизий. Они составили оперативную группу, командовал которой генерал Герцог.
Александр Георгиевич решил прервать допрос, чтоб доложить Клыкову о полученных сведениях. Когда немца увели, вошел заместитель начальника Особого отдела Горбов.
– Что, Федор Трофимович? – спросил Шашков.
– К вам посетитель, – ответил Горбов. – Странный человек. Говорит, из штаба фронта. В капитанском звании, интендант. Документы я проверил – точно, из Малой Вишеры. Лично, говорит, к товарищу Шашкову.
– А как фамилия? – спросил начальник Особого отдела.
– Одинцов.
22
Пили чай.
Когда Александр Георгиевич узнал, что прибыл капитан Одинцов, он послал к командарму Горбова, чтобы тот поставил Клыкова в известность по поводу оперативной группы генерала Герцога.
– С прибывшим товарищем займусь сам, – сказал Шашков.
– Когда вернетесь от генерала, продолжайте допрос. Будет что-либо из ряда вон – сообщите.
Порученец Шашкова быстро накрыл стол в землянке, которую занимал начальник Особого отдела, соорудил закуску, а когда хозяин и гость сели, осторожно положил на край трофейную фляжку, обтянутую сукном.
– Причастимся? – спросил Александр Георгиевич и встряхнул фляжку. Она даже не булькнула, налита была «под завязку».
– В пределах нормы, – улыбнулся Одинцов.
– Значит, по полкружке, – уточнил Шашков и стал наливать, искоса взглянув на порученца. Тот медленно наклонил голову и исчез.
– С приездом, Дмитрий Антонович, – произнес начальник Особого отдела, – и за успех.
– А вам привет от Фокина, – закусывая, сказал Одинцов. – Помнит вас по Туркестанскому фронту…
– Спасибо! – оживился Шашков. – Помнит обо мне… Спасибо.
Он отложил ложку, задумался, ушел отсюда, от этих проклятущих холодов и снегов, в жаркое свое прошлое. Потом спохватился, придвинул гостю тарелку с кусками жареного мяса.
– Отведайте, – предложил Александр Георгиевич. – Фирменное блюдо нашего отдела. У меня два казаха служат, они и изготовили…
– Небось из конины? – спросил Одинцов.
– Из нее самой… А что? Вполне съедобная вещь. В Туркестане у нас конина шла не хуже барашка.
Он угощал Одинцова совсем как на Востоке. И кониной по-казахски потчевал, и вопросов не задавал… Не положено спрашивать таких людей, как этот вот интендантский капитан, хоть он, Шашков, по своему положению обязан в случае необходимости спросить о чем угодно любого человека в своей армии. Любого, только не этого… О чем надо, он сам спросит, что сочтет нужным – скажет.
Александр Георгиевич незаметно вздохнул. По роду службы он все больше встречался с теми, кто работал против нас, хотя иногда приходилось и провожать, и встречать таких, как нынешний его гость. И всегда думал Шашков о том, что не суждено ему вот так, как они, схватываться с врагом на равных там, за кордоном, где неоткуда ждать помощи и целиком полагаешься на самого себя.
Шашков был опытным контрразведчиком и понимал, что держаться эти люди могут только на безупречном поведении в чужом логове, на тщательно отработанной легенде и, находясь в волчьей стае, по-волчьи выть им приходится тоже. Пожалуй, самое трудное в профессии разведчика, ибо от глубоко запрятанной своей сути – куда денешься. И нельзя иначе… Чуть изменил своей роли – насторожишь контрразведку. Вызвал чем-либо ее подозрение – пиши пропало. На твоей разведывательной деятельности можно ставить крест. Не родился еще человек, который, вызвав интерес контрразведки, мог бы продолжать свою работу. Спасти жизнь, перейдя на нелегальное положение, он может. Но для разведки в данной ситуации этот незадачливый агент безнадежно потерян.
Конечно, Александр Георгиевич понимал: каждому свое. Поздно ему думать о подвигах в обличье немецкого офицера. И годы не те, и грамота другая… В анкете своей он так и писал: образование низшее, три класса городского училища. У тех, кто пришел тогда в революцию, иные были мерки знаний, определялись они не классами, да и Шашков продолжал учиться после Гражданской войны, в 24-м закончил специальную школу ПЗУ, впрочем, он всю жизнь учился… И все-таки сознавал, что для того, чтоб стать таким, как этот вот интендант, время им давно уже упущено.
А если б знал Шашков, как причудливо складывалась жизнь Одинцова и каким необычным путем пришел его гость в разведку, то вздохнул бы Александр Георгиевич еще раз и обругал себя мысленно за мальчишеские бредни. Потом бы и восхитился теми, кто умеет добывать для разведки людей с такими необычными судьбами.
…Родился Дмитрий Одинцов в Москве. Это было его подлинное имя, тоже небывалый случай в разведке – действовать без псевдонима. Правда, в Германии его звали иначе… Родился он в 1909 году, в семье известного инженера Антона Одинцова, занявшегося к этому времени коммерческой деятельностью. Весной 1914 года родители пятилетнего Димы перебрались в Берлин. Антону Аристарховичу предложили возглавить филиал русской торговой фирмы в Германии. Он согласился, памятуя еще и о том, что его супруге, Елене Станиславне, урожденной Дихновской, врачи рекомендовали воды Карлсбада. Кроме того, в Дрездене жила свояченица Одинцова Мария Станиславна, она годом раньше своей младшей сестры вышла замуж за известного саксонского архитектора Вильгельма Гиллебранда. Сестры нежно любили друг друга, и переезд, хотя и временный, в Германию пришелся по душе Елене Одинцовой.
Когда разразилась война, Мария гостила у родственников в Берлине. Она тяжело переживала недавнюю гибель сына своего Вальтера, ровесника Димы. Когда семья Гиллебрандов жила в Париже, Вальтер попал под карету и был убит лошадью. Архитектор уехал в Мюнхен, где строился по его проекту дворец одного из баварских магнатов, и старался в работе забыть о постигшем несчастье, а Мария осталась у сестры в Берлине.
Теперь родственникам Марии Гиллебранд угрожало интернирование. Антон Одинцов не обладал дипломатическим иммунитетом – и Мария принялась энергично действовать, чтобы спасти от этой участи хотя бы племянника.
Сделать это в создавшемся положении оказалось просто. Мария Гиллебранд уговорила отдать ей на время Диму. В Дрездене Мария выдаст ребенка за Вальтера, даже бумаги на него не надо выправлять. Немецкий язык мальчик знает сносно, бедный Вальтер говорил и по-русски тоже, только надо временно забыть, что он Дмитрий, и отзываться на имя несчастного кузена.
…Вот так случилось, что Дима Одинцов стал Вальтером Гиллебрандом. Судили-рядили, полагая, что все быстро кончится, ну месяц, от силы – два, Одинцовы приедут в Дрезден и заберут своего мальчонку.
Но так располагали люди. Они не знали, что начавшуюся войну назовут впоследствии Мировой и Антон Аристархович увидит сына лишь в 1924 году.
Шашков только-только закончит тогда чекистскую школу, а Дима Одинцов уедет из Дрездена в Москву. Уедет, как Вальтер Гиллебранд, будто в гости к русскому дяде. Мать свою Дима не увидит больше никогда. Елена Станиславна умрет от сыпного тифа в двадцатом…
Поужинав, они пили чай.
– Известно, – сказал Одинцов, – что в зоне действия вашей армии оккупанты создают лжепартизанские отряды. Они доставят вам хлопот, Александр Георгиевич.
– Это точно, – согласился начальник Особого отдела. – Правда, пока мы с ними не сталкивались. Сами гитлеровцы досаждают – постоянно просачиваются в тыл. Вот и сегодняшний «язык» из таких же.
– Сообщил что-нибудь интересное?
– Немцы подтягивают резервы. Под Любань прибыл целый корпус.
– Это хорошо, – оживился Одинцов. – Значит, противник всерьез зашевелился… Ваше наступление переполошило немцев.
– Что хорошего? – возразил Шашков. – Трудно воюем. Мало снарядов, автоматического оружия, совсем нет истребительной авиации, в воздухе немцы начисто обнаглели. А до Ленинграда идти еще порядком.
– Вы уже облегчили положение города, – сказал Дмитрий Антонович. – Был я там недавно…
Он не договорил, замолчал.
– Брат у меня в Ленинграде, Николай, – тихо произнес Александр Георгиевич. – Поди, и не знает, что иду на выручку к нему.
– Узнает, когда ваш фронт соединится с Ленинградским… А фальшивые партизаны скоро дадут о себе знать.
– Мы кое-что наметили против них, – сказал Шашков.
– Это хорошо, – отозвался гость. – Надо бы еще спецподразделения создать. Из особо лихих ребят. Пусть рыщут по лесам, проверяют этих самых «партизан», берут их на себя… И потом – возникнет вдруг необходимость, я сообщу вам, и отряд выйдет в указанное место для проведения акции или поддержки ее.
– Роты хватит? – спросил Александр Георгиевич. – Обозначим ее вот так…
Он начертил на листке бумаги знак «Х».
– Рота «Хер», – улыбнулся Одинцов.
Шашков удивленно взглянул на него.
– Так называлась эта буква в старорусском алфавите. Аз, буки, веди… Хер. Но звать будем эту роту «иксом». Иначе нас не поймут.
– Ладно, – усмехнулся начальник Особого отдела, – «хитрую» роту я организую, давайте подумаем о каналах связи.
– Связь будем осуществлять через группу наших людей, Александр Георгиевич. Они прибудут сразу после моего перехода туда. Очередности их прибытия я и сам не знаю, а условные знаки, с которыми они явятся, вам известны. Сразу отправляйте их за линию фронта. Как поступать им дальше – это знает каждый из них. Меня же переправите лично вы, Александр Георгиевич.