До войны в Пскове было более пятидесяти тысяч жителей. В начале 1942 года комендатура не смогла зарегистрировать и четырех тысяч. Сам город немцы постоянно укрепляли как на подступах к нему, так и изнутри. Улицы были перекрыты проволочными заграждениями, надолбами, тайными ловушками. На углах стояли врытые в землю танки, которые могли простреливать город в разных направлениях. Особо важные объекты, вроде штаба фон Кюхлера, были оцеплены проволокой с пропущенным по ней током высокого напряжения, спиралью Бруно и окружены минными полями.
Вальтер на мгновение остановился, не решив, двинуться ему через площадь или обойти ее, держась ближе к левой стороне, где был вполне прилично расчищенный тротуар.
И тут его окликнули.
От ворот шел к Гиллебранду полковник фон Регенау. Шварц видел его у начальника абверкоманды-104, и Шиммель даже знакомил их, но вот чем занимается этот фон Регенау, Вальтеру пока не было известно.
– Судя по времени, – сказал полковник, доброжелательно улыбаясь, – вы направляетесь обедать, штурмбаннфюрер. Если позволите, я предложу вам нечто более достойное, нежели кухня офицерского клуба.
– Мы так мало знакомы, герр оберст, – нерешительно проговорил Гиллебранд. – И я, право…
– Пустяки! – энергично перебил его фон Регенау. – И это говорите вы, старый фронтовик… Без всяких церемоний! И потом, мы ведь с вами коллеги, штурмбаннфюрер. Прошу вас в машину.
«Загадочная птичка устремилась в сети, – мысленно усмехнулся Шварц. – Ей хочется склевать червячка, такого милого и вкусного червячка, а сетки птичка не боится… дай-то ей бог!»
Фон Регенау открыл перед штурмбаннфюрером заднюю дверцу приземистого «Хорьха», а сам сел рядом с шофером, одетым в армейскую форму, в просторном салоне автомобиля сидели еще два человека в гражданском. Они кивнули Гиллебранду, не проронив ни слова, а полковник как будто и не собирался их представлять.
– Потерпите, штурмбаннфюрер, – не поворачиваясь, сказал фон Регенау, будто угадав недоумение Шварца, – тут недалеко. Тогда я вам представлю своих друзей.
«Хорьх» прокатился по мосту, въехал в Завеличье и вскоре затормозил у входа в Спасский Мирожский монастырь.
– Не собираетесь ли вы, герр оберст, постричь нас в монахи? – пошутил Вальтер. – Для меня еще рановато. Я неплохо себя чувствую и в миру.
– Не сомневаюсь, штурмбаннфюрер, – засмеялся фон Регенау. – Нам с вами и нашим спутникам подготовили добрую еду, как дорогим гостям. Сейчас мы потрапезничаем здесь, господа.
Последнюю фразу полковник произнес на русском языке, и Вальтер отметил в говоре фон Регенау мягкое южнорусское «г».
Трапеза в монастыре была выше всех похвал. Едва они вошли в комнату со сводчатым потолком и узкими стрельчатыми окнами, полковник представил штурмбаннфюрера до сих пор не проронившим ни слова приятелям.
– Виктор Путилов, – назвал себя один из них, с достоинством подошел к Вальтеру и пожал ему руку.
– О, – сказал Гиллебранд, – это вы, герр Путилов… Говорят, что бывший ваш завод ежедневно производит для русских тяжелые танки.
– Он никогда не был бывшим, штурмбаннфюрер, – сухо, но дрогнувшим голосом ответил Путилов. – Я еще буду вашим проводником по заводу.
– Не сомневаюсь, – сказал Вальтер и повернулся к молодому, едва больше двадцати пяти, человеку, готовившемуся уже назвать себя.
– Борис Врангель…
– Племянник знаменитого барона, – подсказал полковник, а Врангель не проронил больше ни слова.
«Знатная компания, – подумал Вальтер. – Отпрыск российского заводчика-миллионера и родич последнего главаря белой армии. Недурно… А кто же на самом деле этот фон Регенау? Он русский, это несомненно, но кто?»
Этих двоих Гиллебранд не видел в лицо, но слышать о них ему приходилось. Борис Врангель, родившийся в год Октябрьской революции, действительно был племянником крымского правителя, рвавшегося разгромить красную Россию. Подвизался Борис в ведомстве рейхсляйтера Альфреда Розенберга, которому фюрер поручил возглавить имперское министерство по делам оккупированных восточных областей. У Врангеля-младшего была в здешних местах крыша, официально он числился служащим торгового общества в городе Остров, которое было призвано снабжать германскую армию продовольствием. Борис Путилов служил в гехаймфельдполицай, в группе ГФП-501, находящейся в городе Дно.
«Как он связан с ними, фон Регенау? – думал Вальтер, усаживаясь за уставленный изысканными закусками стол. – Только ли как бывший соотечественник, ведь полковник такой же немец, как я южноафриканский бушмен, или их связывают иные интересы?»
Обед меж тем начался. Провозглашались тосты, напитки были отменные, языки скоро развязались. Этому способствовало не только вино, но и то обстоятельство, что прислуживающие за столом двое мужчин в черной одежде, то ли монахи, то ли официанты, подавали, убирали пустую посуду и тут же исчезали, оставляя гостей одних.
– Как вы относитесь к учению Фридриха Ницше? – спрашивал Вальтера Виктор Путилов.
– Я искусствовед, а не философ, – отвечал Гилдебранд, – но мне кажется, что для серьезного ученого, каковыми были Кант, Фихте, Гегель и даже Шопенгауэр, Ницше чересчур эмоционален, его учение скорее результат инстинкта и темперамента, нежели аналитического разума.
– Вот-вот, – оживился Путилов, – в этом он ближе к нам, русским, нежели к рационально мыслящим вашим соотечественникам, штурмбаннфюрер! Ницше намеревался изменить внутреннее содержание нравственных критериев, хотел создать идеал иной культуры, идеал необычного человека, который бы стал носителем этой культуры.
– А его нападки на христианство? – спросил фон Регенау, и Вальтер почувствовал, что тема разговора нисколько не занимает полковника, но с нею он знаком и готов поддерживать подобие интеллектуальной светской беседы.
– Это так просто, – вступил в разговор Борис Врангель. – В христианстве Ницше увидел главное зло – призыв к равноправию. Потом оно вылилось в социализм большевистского толка. В прошлом веке русские писатели и философы тоже пытались осовременить христианство, искали Иисуса в каждом отдельном человеке. Достоевский, Соловьев, Леонтьев, Розанов, этот еврей Шестов и порвавший с марксизмом Бердяев… Искали они не там! Истина в сверхчеловеке, которого открыл нам Ницше…
«Неужели они зазвали меня сюда, чтоб дать мне послушать эту бредятину? – усмехнулся про себя Гиллебранд. – Ну, погодите…»
– Насколько я помню, – сказал он, – Ницше утверждает, что история нравственных чувств – это история заблуждения по отношению к ответственности, ибо ответственность имеет своим началом свободу воли. С другой стороны, вера в свободу воли – одно из первоначальных заблуждений организма, в котором начинается логическая работа! Ведь вера в самостоятельные субстанции и им подобные вещи – это первобытное, старое заблуждение всего органического мира. Но тот же детерминист Спиноза, окрещенный, правда, но все-таки иудей, заявляет, что если бы камень, падающий вниз, мог думать, то приписал бы это движение своей воле. Мне по душе размышления Ницше о сверхчеловеке, это соответствует моим партийным убеждениям, ибо мир породил уже того, о ком мечтал Ницше. Я говорю, конечно, о нашем фюрере. И взгляды, постулаты, оставленные Ницше, позволяют нам выстоять в это сложное время, лучшим образом избавиться от нравственных тягот и исполнить свою историческую миссию. Поэтому позвольте, господа, произнести тост, им будут бессмертные слова Ницше: «Никто не ответствен за свои проступки, за свое существование: осуждать – значит быть несправедливым. Это относится и к тому случаю, когда человек себя сам осуждает…» За победу нашего оружия и наших идей!
– Зиг хайль! – крикнул, вскакивая, полковник фон Регенау.
– За дьявольское оружие, которое задушит скоро проклятых скотов! – вторил ему Виктор Путилов.
– Ура! – заорал и тут же смолк, испуганно оглядываясь, Борис Врангель.
Когда после тоста стали закусывать, фон Регенау поднялся и сделал знак рукой Гиллебранду. Вальтер встал из-за стола и пошел следом, успев уловить краем уха, как Врангель спросил Путилова:
– И когда думают начать акцию?
– Когда установятся днем плюсовые температуры и все эти несчастные клопы поползут на улицы…
Полковник вел Гиллебранда длинными и узкими коридорами, дважды они поднимались по каменной винтовой лестнице и, наконец, пришли. Окованную железом дверь фон Регенау открыл двумя ключами. За дверью скрывалась комната без окон. Полковник вошел в темноту, щелкнул зажигалкой и принялся зажигать многочисленные церковные свечи.
– Входите, штурмбаннфюрер, – сказал он, и Вальтер вошел.
Свечи были повсюду, не менее двух десятков зажег фон Регенау. Он подошел к некому предмету у стены, стоявшему на каменном выступе, – свечи в импровизированных канделябрах, укрепленных в стене, обрамляли его – и снял покрывало. Перед ними открылась икона.
Икона была старого письма, это Вальтер определил сразу, и неплохой сохранности. Гиллебранд прикрыл ладонью правый глаз, всмотрелся.
Полковник фон Регенау с некоторым удивлением наблюдал за ним. Потом отступил в сторону и сказал:
– Что скажете, господин Гиллебранд? Не правда ли, ценная вещь?
– Несомненно, – ответил Вальтер, подошел к иконе, наклонился и стал рассматривать ее вблизи, едва ли не водя носом по поверхности. – Святой Николай Чудотворец из церкви, носящей его имя. Как она попала к вам? Мы полагали, что русские успели вывезти ее из Плескау…
– Секрет фирмы, – усмехнулся фон Регенау. – Значит, вы считаете эту работу достаточно примечательной?
– Четырнадцатый век, несомненно, – ответил Вальтер. – Я помню эту икону по каталогам. Автор неизвестен, но по его письму явственно видно, что художник хорошо знал византийское искусство, он передает образ Чудотворца, идя в русле классического стиля. Вместе с тем его Николай очень человечен, существо, наделенное высокой моральной чистотой, олицетворение совести, что ли…
– В вашем нынешнем определении исчезли ницшеанские мотивы, – заметил, улыбаясь, полковник. – Или для разговоров об искусстве у вас иная манера изложения? Вам, я вижу, по душе эта старая доска. Хотите приобрести Чудотворца за наличные?
– Как вас понимать, полковник?
– В буквальном смысле, штурмбаннфюрер. У меня товар, у вас деньги… Или у кого-нибудь из ваших высокопоставленных покровителей-клиентов. Наслышан о них…
– Тем более, – сказал Гиллебранд. – Если кто-либо узнает о Николае, икону просто реквизируют для нужд рейха, вы не с того конца зашли, полковник.
– Думаю, что с того. О Чудотворце никто, кроме вас, не знает. Возникнет опасность изъятия – я растоплю ею камин в своем доме. Вот и все.
– И у вас поднимется рука? Ведь вы же русский, полковник… Христианин!
– Был им. Теперь я, согласно учению Фридриха Ницше, готовлюсь стать сверхчеловеком вслед за нашим любимым фюрером. Так что готовьте деньги. Мне нужны доллары, штурмбаннфюрер.
– Зачем? – быстро спросил Шварц.
– Чтобы использовать их для оплаты своих агентов, действующих на благо Германии, – с явной издевкой произнес фон Регенау. – А что касается моего русского происхождения, так и вы, штурмбаннфюрер, наполовину…
– Да, мать у меня была русской. Этого я никогда не скрывал.
– А вам известно, что евреи считают родство по матери?
– Что вы хотите этим сказать?
– Ничего. Дополнительная информация. Так чем мы кончим этот разговор? Доллары – или эта доска пойдет на растопку.
– Я подумаю. Все так неожиданно…
– Два дня. Найти меня легко, штурмбаннфюрер. Идемте к нашим друзьям. И думаю, что настало время выпить всем на брудершафт.
Вальтер шел следом, возвращаясь к «дружеской трапезе», и думал, что со спасением Николая Чудотворца он как-нибудь справится, но вот о чем говорили Путилов и Врангель, какое дьявольское оружие готовят немцы против Ленинграда, что это за акция, для которой необходима теплая погода…
На третий день после этой встречи Вальтер Гиллебранд уже знал, что «полковник фон Регенау» – белоэмигрант Борис Смысловский, профессиональный разведчик абвера. Еще до начала Восточной войны Смысловский работал в абверовской организации «Абвернебенштелле-Варшава», потом его перебросили к Шиммелю. Получил Шварц и еще одну весьма важную информацию, правда, пока предположительно. Не исключалось, что Виктор Смысловский работает на Интеллидженс Сервис и носит псевдоним «Холмстоун».
Кое-что прояснилось и по поводу намеков его новых «приятелей», Путилова и Врангеля. Если это соответствовало действительности, то следовало срочно все уточнить, перепроверить и немедленно докладывать Центру.
29
Готовясь к войне на Востоке и вероломно начав ее, Гитлер никогда не забывал о возможности применения газов. Он мечтал о глобальном воздействии на русских химическим оружием и не задумываясь пустил бы его в ход, если б не боялся ответного удара.
Впрочем, военные события первых недель войны складывались так, что явной необходимости в применении химического оружия не было. Германские панцирные кулаки пробивали поспешно выстроенную оборону русских армий, отходящих в глубь страны, возникали у них на флангах, замыкали в клещи. В условиях стремительных марш-бросков применять газы было нецелесообразно и даже опасно для собственных войск. Хотя возможность химической войны полностью не исключалась, она входила в стратегические планы Верховного командования вермахта и Генерального штаба Сухопутных войск.
Справедливости ради надо отметить, что ни в разработке операции «Отто», как первоначально кодировалось наименование плана войны против Советского Союза, ни в печально знаменитом плане «Барбаросса», принятом 18 декабря 1940 года, не говорилось впрямую о применении боевых химических средств. Но уже 25 марта 1941 года генерал-квартирмейстер Багнер докладывал в Генеральном штабе Сухопутных войск, что к началу июня Германские дивизии, готовящиеся к войне на Востоке, будут вооружены двумя миллионами химических снарядов для легких полевых гаубиц и 500 тысячами снарядов для тяжелых полевых гаубиц.
Вагнер торжественно заявил, что заряды различной окраски для ведения химической войны имеются в достаточном количестве, необходимо лишь наполнить ими снаряды, о чем уже дано соответствующее распоряжение. Со складов химических боеприпасов до 1 июня может быть отгружено по шесть эшелонов, а после первого июня – по десять эшелонов химических боеприпасов в сутки.
Начальник Генерального штаба Сухопутных войск Франц Гальдер в тот же день записывал в дневнике:
«Для ускорения подвоза в тылу каждой группы армии будет поставлено на запасные пути по три эшелона с химическими боеприпасами, подготовка эшелонов для химических боеприпасов в Германии зависит от числа запасных путей, имеющихся в распоряжении начальника службы военных сообщений».
Дело ставилось на широкую ногу. На случай ответного химического удара создавалась стационарная дегазационная станция на германо-советской границе. Было сформировано девятнадцать дегазационных спецрот, по одной на каждую армию. Одну передавали в Норвегию, две предназначались для союзной Румынии, а семь оставались в резерве генерал-квартирмейстера Вагнера.
Курок был взведен. Оставалось его спустить… Характерно, что прямого указания о подготовке и развертывании химической войны против Советского Союза мы не найдем ни в одной из директив фюрера, отданных в 1941 году, ни в записках и предложениях ОКВ или ОКХ, регламентирующих дальнейшее ведение боевых операций. Вопрос этот относился к категории сугубо щепетильных, о нем не принято было писать. Кроме того, не все документы высшего командования вермахта и гитлеровского руководства удалось разыскать после войны.