Это было сказано в шутку, но если бы он видел, как еврей злобно прищурился и повернулся к буфету, закусив бледные губы, быть может, ему пришло бы в голову, что предосторожность не является излишней и веселому старому джентльмену, во всяком случае, не чуждо желание улучшить изделие винокура!
Пропустив два-три стаканчика, мистер Сайкс снизошел до того, что обратил внимание на молодых джентльменов; такая любезность с его стороны привела к беседе, в которой причины и подробности ареста Оливера были детально изложены с теми изменениями и уклонениями от истины, какие Плут считал наиболее уместными при данных обстоятельствах.
– Боюсь, – произнес еврей, – как бы он не сказал чего-нибудь, что доведет нас до беды…
– Все может быть, – со злобной усмешкой отозвался Сайкс. – Вас предадут, Феджин.
– И знаете ли, я боюсь, – продолжал еврей, как будто не обращая внимания на то, что его прервали, и при этом пристально глядя на своего собеседника, – боюсь, что если наша игра проиграна, то это может случиться и кое с кем другим, а для вас это обернется, пожалуй, хуже, чем для меня, мой милый.
Детина вздрогнул и круто повернулся к еврею. Но старый джентльмен поднял плечи до самых ушей, а глаза его рассеянно уставились на противоположную стену.
Наступило длительное молчание. Казалось, каждый член почтенного общества погрузился в свои собственные размышления, не исключая и собаки, которая злорадно облизывалась, как будто подумывая о том, чтобы атаковать ноги первого джентльмена или леди, которых случится ей встретить, когда она выйдет на улицу.
– Кто-нибудь должен разузнать, что там произошло, в камере судьи, – сказал мистер Сайкс, заметно умерив тон.
Еврей в знак согласия кивнул головой.
– Если он не донес и посажен в тюрьму, бояться нечего, пока его не выпустят, – сказал мистер Сайкс, – а потом уже нужно о нем позаботиться. Вы должны как-нибудь заполучить его в свои руки.
Еврей снова кивнул головой.
Такой план действия был разумен, но, к несчастью, ему препятствовало одно весьма серьезное обстоятельство. Дело в том, что Плут, Чарли Бейтс, Феджин и мистер Уильям Сайкс питали глубокую и закоренелую антипатию к прогулкам около полицейского участка на любом основании и под любым предлогом.
Как долго могли бы они сидеть и смотреть друг на друга, пребывая в неприятном состоянии нерешительности, угадать трудно. Впрочем, нет необходимости делать какие бы то ни было догадки, так как внезапное появление двух молодых леди, которых уже видел раньше Оливер, оживило беседу.
– Как раз то, что нам нужно! – сказал еврей. – Бет пойдет. Ты пойдешь, моя милая?
– Куда? – осведомилась молодая леди.
– Всего-навсего в полицейский участок, моя милая, – вкрадчиво сказал еврей.
Нужно воздать должное молодой леди: она не объявила напрямик, что не хочет идти, но выразила энергическое и горячее желание «быть проклятой, если она туда пойдет». Эта вежливая и деликатная уклончивость свидетельствовала о том, что молодая леди отличалась прирожденной учтивостью, которая препятствовала ей огорчить ближнего прямым и резким отказом.
Физиономия у еврея вытянулась. Он отвернулся от этой молодой леди, которая была в ярком, если не великолепном наряде – красное платье, зеленые ботинки, желтые папильотки, – и обратился к другой.
– Нэнси, милая моя, – улещивал ее еврей, – что ты скажешь?
– Скажу, что это не годится, стало быть, нечего настаивать, Феджин, – ответила Нэнси.
– Что ты хочешь этим сказать? – вмешался мистер Сайкс, бросая на нее мрачный взгляд.
– То, что сказала, Билл, – невозмутимо отозвалась леди.
– Да ведь ты больше всех подходишь для этого, – произнес мистер Сайкс. – Здесь о тебе никто ничего не знает.
– А так как я и не хочу, чтобы знали, – с тем же спокойствием отвечала Нэнси, – то скорее скажу «нет», чем «да», Билл.
– Она пойдет, Феджин, – сказал Сайкс.
– Нет, она не пойдет, Феджин, – сказала Нэнси.
– Она пойдет, Феджин, – сказал Сайкс.
И мистер Сайкс не ошибся. С помощью угроз, посулов и подачек упомянутую леди в конце концов заставили взять на себя это поручение. В самом деле, ей не могли воспрепятствовать соображения, какие удерживали ее любезную подругу: не так давно переселившись из отдаленных, но аристократических окрестностей Рэтклифской большой дороги в Филд-Лейн, она могла не опасаться, что ее узнает кто-нибудь из многочисленных знакомых.
И вот, повязав поверх платья чистый белый передник и запрятав папильотки под соломенную шляпку – эти принадлежности туалета были извлечены из неисчерпаемых запасов еврея, – мисс Нэнси приготовилась выполнить поручение.
– Подожди минутку, моя милая, – сказал еврей, протягивая ей корзинку с крышкой. – Держи ее в руках. Она тебе придаст более пристойный вид.
– Феджин, дайте ей ключ от двери, пусть она держит его в руке, – сказал Сайкс. – Это покажется естественным и приличным.
– Совершенно верно, мой милый, – сказал еврей, вешая молодой леди большой ключ от двери на указательный палец правой руки. – Вот так! Прекрасно! Прекрасно, моя милая! – сказал еврей, потирая руки.
– Ох, братец! Мой бедный, милый, ни в чем не повинный братец! – воскликнула Нэнси, заливаясь слезами и в отчаянии теребя корзиночку и дверной ключ. – Что с ним случилось? Куда они его увели? Ох, сжальтесь надо мной, скажите мне, джентльмены, что сделали с бедным мальчиком? Умоляю вас, скажите, джентльмены!
Произнеся эти слова, к бесконечному восхищению слушателей, очень жалобным, душераздирающим голосом, мисс Нэнси умолкла, подмигнула всей компании, улыбнулась, кивнула головой и скрылась.
– Ах, мои милые, какая смышленая девушка! – воскликнул еврей, поворачиваясь к своим молодым друзьям и торжественно покачивая головой, как бы призывая их следовать блестящему примеру, который они только что лицезрели.
– Она делает честь своему полу, – промолвил мистер Сайкс, налив себе стакан и ударив по стулу огромным кулаком. – Пью за ее здоровье и желаю, чтобы все женщины походили на нее!
Пока все эти похвалы расточались по адресу достойной Нэнси, эта молодая леди спешила в полицейское управление, куда вскоре и прибыла благополучно, несмотря на вполне понятную робость, вызванную необходимостью идти по улицам одной, без провожатых.
Войдя с черного хода, она тихонько постучала ключом в дверь одной из камер и прислушалась. Оттуда не доносилось ни звука; тогда она кашлянула и снова прислушалась. Ответа не было, и она заговорила.
– Ноли, миленький! – ласково прошептала Нэнси. – Ноли!
В камере не было никого, кроме жалкого, босого преступника, арестованного за игру на флейте; так как его преступление против общества было вполне доказано, мистер Фэнг приговорил его к месяцу заключения в исправительном доме, заметив весьма кстати и юмористически, что раз у него такой избыток дыхания, полезнее будет потратить его на ступальное колесо, чем на музыкальный инструмент. Преступник ничего не отвечал, ибо мысленно оплакивал флейту, конфискованную в пользу графства. Тогда Нэнси подошла к следующей камере и постучалась.
– Что нужно? – отозвался тихий, слабый голос.
– Нет ли здесь маленького мальчика? – спросила Нэнси, предварительно всхлипнув.
– Нет! – ответил заключенный. – Боже упаси!
Это был шестидесятипятилетний бродяга, приговоренный к тюремному заключению за то, что не играл на флейте, – иными словами, просил милостыню на улице и ничего не делал для того, чтобы заработать себе на жизнь. В смежной камере сидел человек, который отправлялся в ту же самую тюрьму, так как торговал вразнос оловянными кастрюлями, не имея разрешения, – иными словами, уклонялся от уплаты налогов и делал что-то для того, чтобы заработать себе на жизнь.
Но так как никто из этих преступников не отзывался на имя Оливера и ничего о нем не знал, Нэнси обратилась непосредственно к добродушному старику в полосатом жилете и со стонами и причитаниями, – они казались особенно жалобными, ибо она искусно теребила корзинку и ключ, – потребовала у него своего милого братца.
– У меня его нет, моя милая, – сказал старик.
– Где же он? – взвизгнула Нэнси.
– Его забрал с собой джентльмен, – ответил тот.
– Какой джентльмен? Боже милостивый! Какой джентльмен? – вскричала Нэнси.
В ответ на этот невразумительный вопрос старик сообщил взволнованной «сестре», что Оливеру стало дурно в камере судьи, что его оправдали, так как один свидетель показал, будто кража совершена не им, а другими мальчиками, оставшимися на свободе, и что истец увез Оливера, лишившегося чувств, к себе, в свой собственный дом. Об этом доме ее собеседник знал только, что он находится где-то в Пентонвиле, – это слово он расслышал, когда давались указания кучеру.
В ужасном смятении и растерянности несчастная молодая женщина, шатаясь, поплелась к воротам, а затем, сменив нерешительную поступь на быстрый бег, вернулась к дому еврея самыми запутанными и извилистыми путями, какие только могла придумать.
Мистер Билл Сайкс, едва успев выслушать отчет о ее походе, поспешно кликнул белую собаку и, надев шляпу, стремительно удалился, не тратя времени на такую формальность, как пожелание остальной компании счастливо оставаться.
– Милые мои, мы должны узнать, где он… Его нужно найти! – в страшном волнении сказал еврей. – Чарли, ты пока ничего не делай, только шныряй повсюду, пока не добудешь о нем каких-нибудь сведений. Нэнси, моя милая, мне во что бы то ни стало нужно его отыскать. Я тебе доверяю во всем, моя милая, – тебе и Плуту! Постойте, постойте, – добавил еврей, дрожащей рукой отпирая ящик стола, – вот вам деньги, милые мои. Я на сегодня закрываю лавочку. Вы знаете, где меня найти! Не задерживайтесь здесь ни на минуту. Ни на секунду, мои милые!
С этими словами он вытолкнул их из комнаты и, старательно повернув два раза ключ в замке и заложив дверь засовом, достал из потайного местечка шкатулку, которую случайно увидел Оливер. Затем он торопливо начал прятать часы и драгоценные вещи у себя под одеждой.
Стук в дверь заставил его вздрогнуть и оторваться от этого занятия.
– Кто там? – крикнул он пронзительно.
– Я! – раздался сквозь замочную скважину голос Плута.
– Ну что еще? – нетерпеливо крикнул еврей.
– Нэнси спрашивает, куда его тащить – в другую берлогу? – осведомился Плут.
– Да! – ответил еврей. – Где бы она его ни сцапала! Отыщите его, отыщите, вот и всё! Я уж буду знать, что дальше делать. Не бойтесь!
Мальчик буркнул, что он понимает, и бросился догонять товарищей.
– Пока что он не выдал, – сказал еврей, принимаясь за прежнюю работу. – Если он вздумает болтать о нас своим новым друзьям, мы еще успеем заткнуть ему глотку.
Глава XIV,
заключающая дальнейшие подробности о пребывании Оливера у мистера Браунлоу, а также замечательное пророчество, которое некий мистер Гримуиг изрек касательно Оливера, когда тот отправился исполнять поручение
Оливер быстро пришел в себя после обморока, вызванного внезапным восклицанием мистера Браунлоу, а старый джентльмен и миссис Бэдуин в дальнейшем старательно избегали упоминать о портрете: разговор не имел ни малейшего отношения ни к прошлой жизни Оливера, ни к его видам на будущее и касался лишь тех предметов, которые могли позабавить его, но не взволновать. Оливер был все еще слишком слаб, чтобы вставать к завтраку, но на следующий день, спустившись в комнату экономки, он первым делом бросил нетерпеливый взгляд на стену в надежде снова увидеть лицо прекрасной леди. Однако его ожидания были обмануты – портрет убрали.
– А, вот что! – сказала экономка, проследив за взглядом Оливера. – Как видишь, его унесли.
– Вижу, что унесли, сударыня, – ответил Оливер. – Зачем его убрали?
– Его сняли, дитя мое, потому что, по мнению мистера Браунлоу, он как будто тебя беспокоил. А вдруг он, знаешь ли, помешал бы выздоровлению, – сказала старая леди.
– О, право же, нет! Он меня не беспокоил, сударыня, – сказал Оливер. – Мне приятно было смотреть на него. Я очень его полюбил.
– Ну-ну! – благодушно сказала старая леди. – Постарайся, дорогой мой, как можно скорее поправиться, и тогда портрет будет повешен на прежнее место. Это я тебе обещаю! А теперь поговорим о чем-нибудь другом.
Вот все сведения, какие мог получить в то время Оливер о портрете. В ту пору он старался об этом не думать, потому что старая леди была очень добра к нему во время его болезни; и он внимательно выслушивал бесконечные истории, какие она ему рассказывала о своей милой и прекрасной дочери, вышедшей замуж за милого и прекрасного человека и жившей в деревне, и о сыне, который служил клерком у купца в Вест-Индии и был также безупречным молодым человеком и четыре раза в год посылал домой такие почтительные письма, что у нее слезы навертывались на глаза при упоминании о них. Старая леди долго распространялась о превосходных качествах своих детей, а также и о достоинствах своего доброго, славного мужа, который – бедная, добрая душа! – умер ровно двадцать шесть лет назад… А затем наступало время пить чай. После чаю она принималась обучать Оливера криббеджу, который он усваивал с такой же легкостью, с какой она его преподавала; и в эту игру они играли с большим интересом и торжественностью, пока не наступал час, когда больному надлежало дать теплого вина с водой и уложить его в мягкую постель.
Это были счастливые дни – дни выздоровления Оливера. Все было так мирно, чисто и аккуратно, все были так добры и ласковы, что после шума и сутолоки, среди которых протекала до сих пор его жизнь, ему казалось, будто он в раю. Как только он окреп настолько, что мог уже одеться, мистер Браунлоу приказал купить ему новый костюм, новую шляпу и новые башмаки. Когда Оливеру объявили, что он может распорядиться по своему усмотрению старым своим платьем, он отдал его служанке, которая была очень добра к нему, и попросил ее продать это старье какому-нибудь еврею, а деньги оставить себе. Эту просьбу она с готовностью исполнила. И когда Оливер, стоя у окна гостиной, увидел, как еврей спрятал платье в свой мешок и удалился, он пришел в восторг при мысли, что эти вещи унесли и теперь ему уже не грозит опасность снова их надеть. По правде сказать, это были жалкие лохмотья, а у Оливера никогда еще не бывало нового костюма.
Однажды вечером, примерно через неделю после истории с портретом, когда Оливер разговаривал с миссис Бэдуин, мистер Браунлоу прислал сказать, что хотел бы видеть Оливера Твиста у себя в кабинете и потолковать с ним немного, если он хорошо себя чувствует.
– Господи, спаси и помилуй нас! Вымой руки, дитя мое, и дай-ка я хорошенько приглажу тебе волосы! – воскликнула миссис Бэдуин. – Боже мой! Знай мы, что он пожелает тебя видеть, мы бы надели тебе чистый воротничок, и ты засиял бы у нас, как новенький шестипенсовик!
Оливер повиновался старой леди, и хотя она горько сетовала на то, что теперь уже некогда прогладить гофрированную оборочку у воротничка его рубашки, он казался очень хрупким и миловидным, несмотря на отсутствие столь важного украшения, и она, с величайшим удовольствием осмотрев его с головы до ног, пришла к выводу, что даже если бы их и предупредили заблаговременно, вряд ли можно было сделать его еще красивее.
Ободренный этими словами, Оливер постучал в дверь кабинета.
Когда мистер Браунлоу предложил ему войти, он очутился в маленькой комнатке, заполненной книгами, с окном, выходившим в красивый садик. К окну был придвинут стол, за которым сидел и читал мистер Браунлоу. При виде Оливера он отложил в сторону книгу и предложил ему подойти к столу и сесть. Оливер повиновался, недоумевая, где можно найти людей, которые бы читали такое множество книг, казалось, написанных для того, чтобы сделать человечество более разумным. До сей поры это является загадкой и для людей более искушенных, чем Оливер Твист.