– Конечно, вы полагаете, – сказала Бери, ласково исполняя то, о чем ее просили, – что и его выходила мать?
– Бетси Джейн, – самым торжественным тоном отвечала миссис Уикем, – приходилось так же худо, как и этому ребенку, и она изменилась так же, как изменился этот ребенок. Частенько случалось мне видеть, как она сидит и думает, думает, передумывает так же, как он. Частенько случалось мне видеть ее такой же старой, старой, старой, как он. Я считаю, мисс Бери, что этот ребенок и Бетси Джейн находятся в совершенно одинаковом положении.
– Дочь вашего дяди жива? – спросила Бери.
– Да, мисс, жива, – отвечала миссис Уикем с торжествующим видом, ибо ясно было, что мисс Бери ждала обратного, – и замужем за серебряных дел мастером. О да, мисс, она-то жива, – сказала миссис Уикем с сильным ударением на местоимении.
Так как было очевидно, что кто-то умер, племянница миссис Пипчин осведомилась – кто.
– Мне бы не хотелось вас тревожить, – отвечала миссис Уикем, продолжая ужинать. – Не спрашивайте меня.
Это был вернейший путь к тому, чтобы ее снова спросили. Поэтому мисс Бери повторила вопрос, и после некоторого сопротивления и колебаний миссис Уикем положила нож и, снова окинув взглядом комнату и Поля в кроватке, отвечала:
– Она вдруг привязывалась к людям; чудно привязывалась иной раз; а некоторые привязанности у нее были такие, каких и следовало ждать, но только сильнее, чем обычно. Все эти люди умерли.
Племяннице миссис Пипчин это показалось столь неожиданным и страшным, что она выпрямилась на жестком крае кровати, прерывисто дыша и с нескрываемым испугом глядя на рассказчицу.
Миссис Уикем осторожно махнула указательным пальцем левой руки в сторону кровати, на которой спала Флоренс; затем опустила его вниз и несколько раз выразительно указала на пол: как раз под ними находилась гостиная, где миссис Пипчин имела обыкновение поедать гренки.
– Попомните мои слова, мисс Бери, – сказала миссис Уикем, – и будьте благодарны, что мистер Поль не очень вас любит. Уверяю вас, я благодарна, что меня он не очень любит, хотя не велика радость жить в этой – простите, что я так откровенно выражаюсь, – в этой тюрьме!
Быть может, волнение побудило мисс Бери слишком сильно похлопать Поля по спине или же прервало ее успокоительно-монотонные движения, – как бы то ни было, но в этот момент он повернулся в своей постельке, проснулся, сел – головка у него была горячая и влажная после какого-то детского сна – и позвал Флоренс.
Флоренс вскочила с постели, как только раздался его голос, и, склонившись над его подушкой, снова убаюкала его песней. Миссис Уикем, покачивая головой и роняя слезы, указала Бери на маленькую группу и воздела глаза к потолку.
– Спокойной ночи, мисс! – тихо промолвила Уикем. – Спокойной ночи! Ваша тетка – старая леди, мисс Бери, и вы должны быть готовы к этому.
Такое утешительное напутствие миссис Уикем сопроводила скорбно-прочувственным взглядом и, оставшись одна с двумя детьми и слушая, как жалобно завывает ветер, предалась меланхолии – этому самому дешевому и доступному наслаждению, – пока ее не одолела дремота.
Хотя племянница миссис Пипчин, спускаясь вниз, не думала, что узрит этого образцового дракона простертым на коврике у камина, однако она почувствовала облегчение, увидев тетку необычайно сварливой и сердитой и, по всей вероятности, собирающейся прожить многие годы на утешение всем, кто ее знал. Никаких признаков упадка у нее не наблюдалось и в течение следующей недели, на протяжении коей диетические яства исчезали с регулярной последовательностью, несмотря на то, что Поль изучал ее так же внимательно, как и раньше, и занимал обычное свое место между черными юбками и каминной решеткой с непоколебимым постоянством.
Но так как сам Поль по истечении этого срока не стал сильнее, чем был по приезде, для него добыли колясочку, в которой он очень комфортабельно мог лежать с азбукой и другими начальными учебниками, в то время как его везли к морскому берегу. Верный своим странным вкусам, он отверг краснощекого подростка, который должен был возить эту коляску, и вместо него выбрал его деда, сморщенного старика с лицом, напоминающим краба, в потертом клеенчатом костюме, – старика, который, хорошо просолившись в морской воде, стал жестким и жилистым и от которого пахло водорослями, покрывавшими морской берег во время отлива.
С этим примечательным слугой, катившим коляску, с Флоренс, всегда шедшей рядом, и с погруженной в уныние Уикем, замыкавшей шествие, он спускался ежедневно к берегу океана; и здесь он часами сидел или лежал в своей коляске, и ничто так не огорчало его, как присутствие других детей, – за исключением одной только Флоренс.
– Уходите, пожалуйста, – говорил он детям, которые приходили посидеть с ним. – Благодарю вас, но вы мне не нужны.
Случалось, детский голосок под самым его ухом спрашивал, как он себя чувствует.
– Очень хорошо, благодарю вас, – отвечал он. – Но вы, пожалуйста, идите и играйте.
Потом он повертывал голову, смотрел вслед уходящему ребенку и говорил Флоренс:
– Нам никого больше не надо, правда? Поцелуй меня, Флой.
В такие минуты ему неприятно было даже присутствие Уикем, и он радовался, когда она, по обыкновению своему, уходила искать раковины и знакомых. Любимое его местечко было самое уединенное, куда не заглядывало большинство гуляющих; и если Флоренс сидела подле него с работой, или читала ему, или разговаривала с ним, а ветер дул ему в лицо и вода подступала к колесам его коляски – ему больше ничего не было нужно.
– Флой, – сказал он однажды, – где Индия, в которой живут родные этого мальчика?
– О, далеко, далеко отсюда, – сказала Флоренс, поднимая глаза от работы.
– Нужно ехать несколько недель? – спросил Поль.
– Да, дорогой. Много недель, днем и ночью.
– Если бы ты была в Индии, Флой, – сказал Поль, помолчав минуту, – я бы… Что сделала мама? Я забыл.
– Любила меня! – подсказала Флоренс.
– Нет, нет. Разве сейчас я не люблю тебя, Флой?.. Как это?.. Умерла… Если бы ты была в Индии, я бы умер, Флой.
Она поспешно отложила работу и, лаская его, опустила голову на его подушку. И она умерла бы, если бы он был там, – сказала она. Скоро он будет чувствовать себя лучше.
– О, мне теперь гораздо лучше! – отвечал он. – Я не то хотел сказать. Я хочу сказать, что умер бы от огорчения и от того, что был бы один, Флой.
Однажды он заснул и долго спал спокойно. Внезапно проснувшись, он прислушался, встрепенулся, сел и продолжал к чему-то прислушиваться.
Флоренс спросила его, что ему послышалось.
– Я хочу знать, что оно говорит, – ответил он, пристально глядя ей в лицо. – Море, Флой, – о чем оно говорит все время?
Она ответила, что это только шум набегающих волн.
– Да, да, – сказал он. – Но я знаю, что они всегда что-то говорят. Всегда одно и то же. А что там, за морем?
Он привстал, жадно всматриваясь в даль.
Она отвечала ему, что там другая страна. Он не об этом думает, – сказал он; он думает о том, что там дальше… дальше!
С тех пор очень часто во время разговора он умолкал, стараясь понять, о чем это всегда говорят волны, и приподнимался в коляске, чтобы посмотреть туда, где лежит этот невидимый далекий край.
Глава IX,
в которой Деревянный Мичман попадает в беду
Та смесь романтики и любви к чудесному, которая была в большой степени свойственна натуре юного Уолтера и которую опека его дяди, старого Соломона Джилса, не очень-то смыла водами сурового житейского опыта, привела к тому, что он отнесся с необычайным и восторженным интересом к приключению Флоренс у Доброй миссис Браун. Он упивался им и лелеял его в своей памяти, в особенности ту часть его, которая имела к нему отношение, пока оно не стало избалованным детищем его фантазии, не завладело и не начало распоряжаться ею самовластно.
Воспоминание об этом происшествии и его собственном участии в нем сделалось, быть может, еще пленительнее благодаря еженедельным воскресным мечтаниям старого Соля и капитана Катля. Вряд ли хоть одно воскресенье прошло без таинственных намеков на Ричарда Виттингтона, брошенных кем-либо из этих почтенных друзей; а капитан Катль так далеко зашел, что даже купил весьма старинную балладу, которая долго болталась вместе со многими другими, выражавшими главным образом чувства моряков, на глухой стене на Комершел-роуд; это поэтическое произведение повествовало об ухаживании и бракосочетании подающего надежды юного грузчика угля с некоей «красоткой Пэг», весьма достойной дочкой шкипера и совладельца ньюкаслского угольного судна. В этой волнующей легенде капитан Катль усматривал глубокое философское сходство с положением Уолтера и Флоренс, и она действовала на него столь возбуждающе, что в торжественных случаях, как, например, в дни рождения и в некоторые другие нецерковные праздники, он во все горло распевал эту песню в маленькой гостиной, выводя поразительную трель в слове «Пэ-э-эг», которым, в честь героини произведения, заканчивался каждый куплет.
Но простодушный, веселый, общительный мальчик не очень склонен анализировать природу своих собственных чувств, как бы сильно они им ни владели; и Уолтеру трудно было бы разрешить эту задачу. Он очень полюбил верфь, где встретил Флоренс, и улицы (вовсе не привлекательные), по которым они шли домой. Башмаки, которые так часто спадали по дороге, он хранил у себя в комнате; а сидя как-то вечером в маленькой задней гостиной, он нарисовал целую галерею воображаемых портретов Доброй миссис Браун. Быть может, после этого памятного события он начал больше заботиться о своем костюме; и, несомненно, ему доставляло удовольствие в часы досуга ходить в тот квартал, где находился дом мистера Домби, с туманной надеждой встретить на улице маленькую Флоренс. Но отношение у него ко всему этому было совсем мальчишеское и наивное. Флоренс была очень хорошенькой, а любоваться хорошеньким личиком приятно. Флоренс была беззащитной и слабой, и он с гордостью думал о том, что ему удалось оказать ей покровительство и помощь. Флоренс была самым благодарным маленьким созданием в мире, и очаровательно было видеть ее лицо, светившееся горячей благодарностью. На Флоренс не обращали внимания и относились к ней с холодным пренебрежением, и сердце его преисполнилось юношеского интереса к заброшенному ребенку в скучном, величественном доме.
Вот почему случилось так, что, быть может, несколько раз в течение года Уолтер раскланивался с Флоренс на улице, а Флоренс останавливалась, чтобы пожать ему руку. Миссис Уикем (которая, переделывая на свой лад его фамилию, неизменно называла его «молодым Грейвом»[20]), зная историю их знакомства, так привыкла к этому, что никакого внимания не обращала. С другой стороны, мисс Нипер скорее искала этих встреч; ее чувствительное юное сердце было втайне расположено к миловидному Уолтеру и склонно верить, что это чувство не остается без ответа.
Таким образом, Уолтер не только не забывал впечатления от знакомства с Флоренс, но оно глубже и глубже запечатлевалось в его памяти. Что касается необычайного его начала и всех мелких обстоятельств, придававших ему особый характер и прелесть, он относился к ним скорее как к занимательному рассказу, пленявшему его воображение и не выходившему у него из головы, чем к подлинному событию, в котором он играл какую-то роль. По его мнению, эта встреча выдвигала на первый план Флоренс, но не его. Иногда он думал (и тогда шагал очень быстро), как было бы чудесно, – уйди он в плавание на следующий день после этой первой встречи; за морем он совершал бы чудеса, после долгого отсутствия вернулся бы адмиралом, сверкающим всеми цветами радуги, как дельфин, или по крайней мере капитаном почтового судна с нестерпимо блестящими эполетами, женился бы на Флоренс (к тому времени красивой молодой женщине), невзирая на зубы, галстук и часовую цепочку мистера Домби, и с торжеством увез бы ее куда-нибудь к лазурным берегам. Но эти полеты фантазии редко покрывали медную табличку конторы Домби и Сына глянцем золотой надежды или бросали ослепительный блеск на грязные окна в потолке; и когда капитан и дядя Соль толковали о Ричарде Виттингтоне и хозяйских дочерях, Уолтер чувствовал, что понимает настоящее свое положение у Домби и Сына гораздо лучше, чем они.
Вот почему он изо дня в день продолжал делать то, что должен был делать, бодро, усердно и весело; видел насквозь дядю Соля и капитана Катля с их розовыми надеждами и, однако, упивался своими собственными смутными и фантастическими мечтами, по сравнению с которыми их мечты были будничными и осуществимыми. Таково было его положение в эпоху миссис Пипчин, когда он казался немного старше, чем был раньше, но оставался все тем же живым, беззаботным, легкомысленным мальчиком, как в тот день, когда ворвался в гостиную, ведя за собой дядю Соля и воображаемых сотрапезников, и светил ему во время поисков той самой мадеры.
– Дядя Соль, – сказал Уолтер, – мне кажется, вы нездоровы. Вы ничего не ели за завтраком. Если так будет продолжаться, я приглашу доктора.
– Он не может дать то, что мне нужно, мой мальчик, – сказал дядя Соль. – А если может – значит, у него прекрасная практика… и все-таки он не даст.
– Что же это такое, дядя? Покупатели?
– Да, – со вздохом отвечал дядя Соль. – Покупатели пригодились бы.
– Черт возьми, дядя! – воскликнул Уолтер, со стуком поставив чашку и хлопнув рукой по столу. – Когда я вижу, как люди толпами ходят целый день по улице и десятками снуют каждую минуту мимо лавки, меня так и подмывает выскочить, схватить кого-нибудь за шиворот, притащить сюда и заставить его купить на пятьдесят фунтов инструментов за наличные деньги. Ну, что вы там рассматриваете у двери? – продолжал Уолтер, обращаясь к старому джентльмену с напудренной головой (так, чтобы тот, разумеется, не слышал), который во все глаза смотрел на морскую подзорную трубу. – От этого никакого толку нет. Так я и сам могу! Войдите и купите ее.
Но старый джентльмен, удовлетворив свое любопытство, спокойно пошел дальше.
– Ушел! – воскликнул Уолтер. – Все они так. Но, дядя… послушайте, дядя Соль, – старик задумался и не отозвался на первое его обращение, – не унывайте! Не теряйте бодрости, дядя. Уж когда начнут поступать заказы, их будет такая куча, что вы не в состоянии будете исполнить все.
– Все уже будет исполнено, когда они начнут поступать, мой мальчик, – отвечал Соломон Джилс. – Не поступят они в эту лавку, покуда я из нее не выйду.
– Послушайте, дядя! Право же, вы не должны так говорить! – убеждал Уолтер. – Не надо!
Старый Соль пытался принять бодрый вид и как только мог весело улыбнулся ему через маленький стол.
– Ничего особенного не случилось, правда, дядя? – спросил Уолтер, облокачиваясь на поднос и наклоняясь вперед, чтобы говорить более ласково. – Если что-нибудь случилось, будьте со мной откровенны, дядя, и расскажите мне все.
– Нет! Нет! Нет! – отвечал старый Соль. – Особенного? Нет! Нет! Что же особенного могло случиться?
В ответ Уолтер недоверчиво покачал головой.
– Вот это я и хочу знать, – сказал он, – а вы спрашиваете меня! Послушайте, что я вам скажу, дядя: когда я вас вижу таким, как сейчас, я, право, жалею, что живу с вами.
Старый Соль невольно раскрыл глаза.
– Да. Хотя не было еще человека счастливее, чем счастлив я с вами сейчас, – и так было всегда, но, право же, я жалею, что с вами живу, когда вижу, что вас что-то беспокоит.
– Тогда я бываю скучным, я это знаю, – заметил Соломон, покорно потирая руки.