Угадывая многое в других людях, Коля обладал лишь умением угадывать плохое, мелкое, словно более крупные, широкие качества души и характера были неразличимы для его взгляда. Потому представление, которое составлял себе Коля о собеседнике, было крайне точно в негативных мелочах, но никак не подтверждалось в большом.
– Мне предлагают командировку в САСШ, – продолжал между тем адмирал. – Как консультанту по минному делу. Как ты знаешь, я в этом смыслю. Полагаю, что американцам я нужен как черная лошадка в будущей политической борьбе за Россию, а Временное правительство готово и даже жаждет меня отпустить, чтобы не создавать конфликтов на Черном море. Вместо меня они быстро назначат либерала Немитца и в результате собственными руками погубят флот как боевую единицу!
– А я? – спросил Коля.
– Ты? – Адмирал вдруг задумался о судьбе Коли или сделал вид, что этот вопрос лишь сейчас пришел ему в голову. – Взять тебя в САСШ я не могу, потому что к этому нет никаких оснований. Еду я как частное лицо, и мне не положена свита. Но я был бы рад, если бы ты остался в Севастополе.
– В качестве кого?
– В качестве моих глаз и ушей, – сказал адмирал, наливая твердой рукой в металлические стопки себе и Коле. – Мы не знаем, как повернется судьба и призовет ли она меня сюда снова. Но пока человек живет, он надеется. И я надеюсь. И хотел бы, чтобы ты делил со мной эту надежду.
– Но вы же сами говорите, что флот скоро рассыплется.
– Скоро, но не сразу. И в какой форме это произойдет – не знаю. Ты, конечно, можешь сегодня же выйти в запас, и я подпишу тебе все нужные бумаги. Но подумай хорошенько – еще вчера ты был лишь прапорщиком береговой артиллерии из вольноопределяющихся. Сегодня ты – лейтенант флота, и в этой суматохе вряд ли кому придет в голову внимательно проверять твое происхождение.
– А Баренц?
– Полковник Баренц знает не только о тебе – обо мне и многих сильных мира сего. Но излишнее знание в периоды революций – самая опасная роскошь. Тебя он не тронет.
– Пока вы здесь.
– До моего отъезда мы сообразим тебе, мой юный друг, следующий чин. Старший лейтенант флота равен капитану в армии – что бы ни случилось с нашей страной, такой чин дает тебе некий иммунитет.
– Или приближает меня к веревке.
– Коля, ты слишком осторожен. Но я ни на чем не настаиваю. Я мог бы сделать тебя капитаном второго ранга, но ты еще так молод, тебя принимали бы за ряженого.
Колчак улыбнулся, не разжимая губ.
В его последних словах не было желания обидеть, только констатация факта.
– Я подумаю.
– Тебе дается время до прибытия в Симферополь, – сказал Колчак. – Боюсь, что события будут развиваться там с такой скоростью, что неизвестно – уеду ли я сам или меня вышвырнут.
– Что вы говорите, Александр Васильевич!
– Страна катится к хаосу. Выпьем за то, чтобы нас миновала чаша сия и чтобы мы с тобой мирно умерли от старости.
* * *
Колчак с Беккером вернулись в Севастополь 25 апреля. Скоро состоялось делегатское собрание в цирке Труцци, и Колчак держал там речь. Цирк был полон черными бушлатами. Солдаты – серая масса шинелей – держались как бы на втором плане, уступая в Севастополе первенствующее место морякам.
Колчак был откровенен и резок. Он понимал, что хуже всего, если в век газет и радиотелеграфа его уличат во лжи.
– Армия устала и потеряла интерес к войне, – говорил Александр Васильевич.
Зал ответил на эти слова вздохом, согласился – воевать уже не хотел никто. И Коля, который сидел в первом ряду, понял, что даже за те немногие дни, что Колчак отсутствовал в городе, его власть над черной толпой резко ослабла.
– Быть может, – говорил Колчак, – ни в одной части не сказалось так отсутствие дисциплины, как на Балтике. Реформировать начали необдуманно. Флота на Балтике, к сожалению, не существует.
Коле хотелось встать и уйти – уйти и никогда не встречаться больше с адмиралом, на котором видна была несмываемая печать поражения. Но, как ни странно, его удерживало здесь обещание Колчака оформить документы на получение им чина старшего лейтенанта. Если бы Колю попросили объяснить, что толкает его оставаться в Севастополе ради ступеньки в иерархии, которую не сегодня-завтра отменят, Коля ответить бы не сумел. Была в том и доля русского «авось обойдется», и тщеславия – в двадцать два года стать старшим лейтенантом флота…
– Может быть, то, что я сказал, – заканчивал между тем свою речь Колчак, – заставит вас проникнуться сознанием, что если мы не оставим партийных споров, то погибнем… Если мое сегодняшнее тягостное сообщение заставит вас поговорить с теми солдатами и матросами, которые с вами в ротах и на судах, дабы помочь спасению Родины, я буду считать свою задачу выполненной.
Когда за кулисами к Колчаку подошел городской голова Еранцев с поздравлениями по поводу великолепной речи, Колчак отмахнулся.
– Бисер перед свиньями, – сказал он. – В лучшем случае отсрочка на несколько дней.
– Мы сможем удержать их в узде, – сказал Еранцев.
– Вы бы посмотрели им в глаза, – возразил Колчак. – Они меня уже не любят.
Колчак был прав. Его выступление в цирке Труцци было пирровой победой. Несмотря на то что команды основных линкоров и полуэкипаж приняли громогласные постановления о поддержке адмирала и командования, в которых кипела скупая матросская слеза, обещание мира и свободы было соблазнительнее. «Екатерину Великую», на которой держал флаг адмирал, переименовали в «Свободную Россию».
С начала мая Колчак вступал во все более острый конфликт с Севастопольским Советом. Ставший старшим лейтенантом Беккер видел, как падает популярность адмирала на флоте, но Колчак, все более озлясь, как бы нарочно вызывал на себя огонь.
17 мая в Севастополь был вынужден приехать военный министр Керенский, который пытался очаровать и матросов, и офицеров, не преуспел ни в том, ни в другом, но вызвал лишь новую вспышку возмущения против Колчака. 5 июня грандиозный митинг в Севастополе выказал недоверие командующему флотом. Митинговали круглые сутки. Было принято постановление о сдаче офицерами личного оружия и отправлена депутация к Колчаку с требованием, чтобы и он подчинился решению масс.
Коля как раз был у Александра Васильевича, в тот день мрачного и злого. В каюте находился и контр-адмирал Лукин, которого Совет и делегатское собрание назначали новым командующим флотом.
Тогда и заявилась комиссия с требованием сдать оружие.
Комиссия была разномастная. В ней состояли прапорщики, матросы и даже телеграфист – все страшно возбужденные и поддерживавшие свою решимость некой совместной ритуальной ненавистью к адмиралу.
Колчак выслушал слишком громкое, считанное с бумажки постановление. Он был спокоен.
Он снял со стены свою георгиевскую саблю. Но, вынимая ее из ножен, он двинулся к группе революционеров, стоявших в дверях. Прапорщик Легвольд протянул руку, намереваясь взять саблю.
– Погодите, – сказал адмирал мирно. – Следуйте за мной.
Комиссия послушно пошла за адмиралом на верхнюю палубу.
Там стояли группами матросы – в стороне несколько офицеров. «Свободная Россия» была настроена нейтрально.
Адмирал подошел к борту. К нему были обращены сотни глаз.
– Слушайте мой приказ, – сказал он высоким голосом. – Во избежание дальнейших насилий над офицерами и подчиняясь постановлению делегатов флота, я предлагаю офицерам добровольно сдать свое оружие, себя также лишаю оружия…
Он сделал паузу. Было тихо так, что ленивые удары небольших волн в борт линкора казались громкими. Кричали чайки – потом и они смолкли, будто подчинились торжественности минуты.
– Я отдаю мое оружие морю! – воскликнул адмирал.
Он выхватил саблю из ножен, поцеловал ее клинок и широким жестом кинул ее за борт.
Палуба ахнула – это была реакция не только на вызывающий поступок адмирала, но в нем выразилась и жалость к сабле – такой красивой, дорогой, георгиевской сабле, сделанной на заказ златоустовским мастером. И этот жест уже к вечеру стал известен последнему мальчишке в Севастополе, а завтра всей России. «Вы слышали, как адмирал Колчак бросил в море свое георгиевское оружие?..»
Колчак резко обернулся к маленькой кучке только что очень уверенных в себе людей. Он победил комиссаров, понимая, что слаб для открытого возмущения.
Повернувшись, как на параде, Колчак пошел к трапу – каблуки зацокали по ступенькам.
Коля Беккер, спеша, прежде чем спадет колдовство момента, отстегнул от портупеи кортик и побежал к борту.
– Лейтенант, вы куда? – крикнул вслед опомнившийся Легвольд.
Но Беккер уже успел выкинуть свой кортик за борт и смотрел, как он косо и четко, не подняв и капли, рыбкой вошел в воду.
Жест Беккера вернул всех к действительности.
Коля хотел уйти следом за адмиралом, но его остановил один из членов комиссии, человек немолодой и очень громогласный:
– Молодой человек, вам велели сдать оружие, а не передать рыбам. То, что дозволено Юпитеру, категорически воспрещено телятам.
Кто-то в комиссии засмеялся – с облегчением. Самое неприятное было позади.
Коля побежал следом за адмиралом.
Он догнал его в каюте, куда, не подумавши, ворвался без стука.
Адмирал сидел в кресле, погрузив голову в ладони.
– Кто? – вскинулся он. – Кто еще?
– Это я, – сказал Коля. – Я тоже кинул кортик!
– Ну и дурак, – ответил адмирал Колчак.
Коля сразу осекся. Словно набежал на стену.
– Чего стоите? – грубо спросил Колчак. – Вы свободны, прапорщик! Кончено. Все кончено, а вы тут, видите, раскидались кортиками. Вы на него и права не имеете…
– Но ведь вы…
– Когда это делаю я – я совершаю точно выверенный акт, которому суждено войти в историю. И это уже вошло в историю. Когда же это совершаете вы, вы пародируете мой исторический акт. Неужели вам надо объяснять элементарные вещи?
Коля вернулся домой подавленный и разбитый, словно весь день таскал камни.
Раиса была дома, она стала собирать обед, ее сын закидал Колю вопросами:
– Дядя, а дядя, где твой ножик? Ты его потерял?
– И в самом деле! – сказала Раиса.
Коля только тут спохватился: что он наделал! Кортик был особенный, заказной, дорогой: его купила ему на день рождения Раиса, заплатила тридцать пять рублей – это при ее небольших средствах! Раиса последние дни тешила себя надеждой на то, что Коля на ней женится. Даже перестала принимать своего поклонника Елисея Мученика, когда тот приезжал в Севастополь по революционным делам.
– Нас разоружили, – сказал Коля. – Даже у адмирала отобрали саблю.
Одна была надежда, что никто не прибежит завтра к Раисе, не сообщит, что он кинул кортик вслед за адмиралом, хотя никто его за руку не тянул – мог бы спрятать дома, как все офицеры.
– Как же так! Как же так! – закудахтала Раиса. – Чего же ты не сказал, что это мой подарок?
Раиса была так расстроена крайностями революции, что плакала весь вечер. И тогда Коля понял, что пора подумывать о другой квартире, хоть он и привязался к Раисе Федотовне и ее мальчишке.
Но на следующий день Колчак вызвал к себе Колю и принял его с глазу на глаз.
– Слушайте меня внимательно, – сказал он. – Я уезжаю. Когда вернусь, не знаю, но точно вернусь. И надеюсь, что мое возвращение сыграет некоторую роль в истории нашей Отчизны. Я не могу пригласить вас с собой в Америку, но обращаюсь к вам с просьбой остаться здесь в штабе моими глазами и ушами. Вопрос стоит не только в вашей преданности, но и в том, что вы умный человек, вы увидите то, что пройдет мимо внимания Баренца или Свиридова…
«Так, – отметил про себя Коля, – теперь мы знаем, кого он оставляет здесь помимо меня».
– Я оставляю вам адрес, по которому можно будет сообщать мне, что вы сочтете нужным. Когда вы мне понадобитесь, я вам сообщу об этом через доверенного человека, который скажет вам, что пришла посылка от тети из Одессы, надо ехать получить ее. Пока что прошу вас об одном: берегите себя, не ввязывайтесь в авантюры, постарайтесь быть угодным правительству – будьте мудрым и осторожным, как змий. Обязательно зайдите к полковнику Баренцу и получите от него пакет. Прощайте, мой молодой друг.
Они обнялись. От адмирала пахло хорошими мужскими духами и помадой для волос.
Затем Коля прошел к начальнику контрразведки полковнику Баренцу, которого он недолюбливал, зная, что именно полковнику Колчак давал указание проверить его прошлое.
Баренц передал Коле небольшой пакет.
Дома Коля обнаружил, что в нем – три тысячи рублей пятирублевками. На расходы из особого адмиральского фонда.
Колчак уехал из Севастополя на следующий день. Коля провожал его на станции. Было много народу, хоть адмирал того не хотел. Пришли даже делегации матросов от кораблей; самая большая – от «Свободной России».
Из Петрограда, почти не задерживаясь, Колчак отплыл в Америку, где пробыл больше года.
* * *
– Андрюша, – сказал Ахмет доверительно, – ты своей археологией-мархеологией, пожалуйста, подальше от моего отряда занимайся. Мои аскеры тебя не поймут. Для них ты или осквернитель могил, или искатель клада. Первого они зарежут как мерзавца, второго – чтобы завладеть его богатствами. Не знаю, какой вид смерти тебе приятнее.
– Ты же знаешь, что я ничего не нашел и даже не ищу, – мне просто нравится копаться в земле.
– Это меня очень беспокоит, Андрюша. Нормальный человек в земле не копается. Значит, ты ненормальный.
Андрей послушался Ахмета и перенес свои археологические раскопки подальше от лагеря, куда аскеры не заходили, – на безводный пустырь за Ласточкиным гнездом. Там над морем он в своих прогулках нашел фундамент небольшого строения и остатки стен из тщательно подогнанных плит, скрытых колючим кустарником, который надежно прятал Андрея от случайного взгляда со стороны дороги.
Копать было трудно – порода внутри стен часовни, как окрестил свой археологический памятник Андрей, представляла собой спекшийся сплав из песка, камней и черепицы, а орудия Андрея были первобытными – кирка, лопатка и широкий рыбацкий нож. Неподалеку от часовни Андрей отыскал нечто вроде собачьей конуры – видно, осенью там прятался сторож виноградника. Раздобыв кошму, Андрей зачастую не возвращался в убежище к аскерам, а ночевал возле своих раскопок.
Несмотря на неуверенность в будущем и непрочность сегодняшнего дня, на непривычное одиночество, на царивший вокруг разброд, Андрей был необыкновенно счастлив. Ощущение счастья происходило от непривычного, но понятного чувства радости человека, который нашел свое жизненное занятие, прикосновение к которому необходимо, как любовь, как еда. Другому человеку недоступно счастье от возможности копаться в ссохшейся земле, доставать ржавые железки и замирать в глубинном восторге перед возможностью превращения округлого края керамики в целый, сохранившийся сосуд.
Как находка спутника жизни, так и находка собственной работы – явление, к сожалению, редкое. Существуют семьи, которые скреплены обычаем, привычкой, обязанностями, терпением. Куда реже встречаются семьи, в которых обстоятельства и время превратили обязанность в радость, подчинение обстоятельствам – в кажущуюся свободу выбора. Это как бы благоприобретенное, заработанное десятилетиями счастье. То же происходит и с трудом. В большинстве случаев люди терпят свой труд, ожидая момента пенсии, как освобождения от рабства. Но совсем редко – и в человеческих союзах, и в отношении человека с работой – стороны совпадают, как половинки разорванной пополам открытки.
Вологодская экспедиция была лишь подготовкой Андрея к встрече с возлюбленным трудом. Там было интересно, но сам процесс раскопок еще не овладевал Андреем как состояние, близкое к экстазу. Главное произошло весной, в Крыму. Видно, к тому моменту и завершился процесс его духовного созревания.