В следующий раз Эгина приводили к Знахарю через неделю, чтобы зашить в него готовую Внутреннюю Секиру.
Эгину показалось, что сопровождающие его офицеры Опоры Единства немного нервничают. «Впрочем, – подумал тогда Эгин, – они, наверное, нервничали и в прошлый раз, но я был слишком взволнован сам, чтобы заметить их волнение».
Знахарь принял его, будучи одет в длинный прожженный во многих местах халат, расшитый одним и тем же сюжетом: огромная косматая звезда изумрудно-зеленого цвета с женским ликом, перекошенным яростью, пожирает желтую звезду – Солнце Предвечное.
Жуткий был халат у Знахаря, и сам Знахарь был хоть куда: невысокий, невесомый старик с походкой змеи («Да, если бы змея обладала ногами, у нее была бы именно такая походка!» – отметил тогда Эгин).
На голове Знахаря был шлем серебристого цвета, подражающий птичьей голове. Опущенное забрало было выполнено в форме загнутого книзу и, судя по всему, действительно острого клюва. В прорезях светились – не злобой, не неистовством, нет! – совершенным, ледяным спокойствием глаза Знахаря.
Знахарь бесцветным голосом приказал Эгину лечь на простой деревянный стол, усыпанный сухими пахучими травами, из которых Эгин не знал и половины.
Единственным отличием этого стола от его бытовых собратьев были ножки, которые выходили вверх над столешницей на локоть. На каждой из них была укреплена медная чаша. Еще до того, как лечь на него, Эгин догадался, каково предназначение этих чаш. И он не ошибся.
Эгин лежал на столе, пытаясь расслабиться и понимая, что расслабиться не так-то просто в этом страннейшем из закутов Свода Равновесия под пристальным взором страннейшего из лекарей, о которых ему когда-либо приходилось слышать.
Потом Знахарь заиграл на двойной флейте.
И вместе с причудливой мелодией, повествующей, казалось, о самой печали бытия, из медных чаш над столом поплыли клубы ароматного, сладостно-удушливого дыма, в котором сознание Эгина растворилось, словно бы и не существовало отдельно от Гулкой Пустоты никогда.
Когда к Эгину вновь вернулась способность воспринимать и осмысливать происходящее, он первым делом посмотрел на свое левое предплечье.
Там, едва заметные среди волос и здоровой кожи, белели шрамы, образующие разомкнутый прямоугольник.
– Сколько времени прошло? – Собственный голос показался Эгину слаще музыки. Так относишься к негаданному возвращению всего, о чем думал, что потерял его безвозвратно.
– Около часа, – бросил Знахарь.
С тяжелым, обыденно тяжелым вздохом он снял шлем с клювообразным забралом. Эгин успел заметить, что железный клюв красен от крови до самого основания. Чья же кровь?.. Эгин поспешно заключил, что его, – едва ли в том могли быть сомнения.
– Так мало? – удивился Эгин.
– Разговаривать запрещено, – чересчур вяло для своей должности напомнил рах-саванн Опоры Единства.
Знахарь бросил на него быстрый взгляд. Эгин подумал, что от таких взглядов несложно и собственный черен позабыть, не то что какие-то Уложения Свода.
– Он прав, эрм-саванн. – Знахарь, показалось Эгину, подмигнул ему.
«Что за чушь? Конечно показалось!»
Эгин уже застегивал ворот рубахи, рах-саванн уже готовил для него глухой шлем, когда до слуха Эгина донеслись слова Знахаря, брошенные ему в спину:
– Успехов тебе, эрм-саванн. Люби и властвуй.
Прежде чем шлем наглухо запечатал его глаза и уши, в сознании Эгина мелькнула мысль, что он нигде не заметил третьего офицера Опоры Единства. Чья же кровь?..
9
Когда Эгин очнулся, он первым делом осмотрел свое левое предплечье. Там, едва заметные среди волос и здоровой кожи, белели шрамы, образующие разомкнутый прямоугольник.
Очень болела голова, но Эгин чувствовал, что это боль облегчения. Она не будет усиливаться, она скоро сойдет на нет.
– Ф-фух, еле спас тебя, придурка!
Голос – молодой, усталый, но все еще сохранивший искорки жизнелюбия – прозвучал из-под серебристого шлема с клювообразным забралом, сплошь перемазанного кровью и зеленоватым гноем.
– Кто ты? – Эгин уже вполне пришел в себя.