– А теперь, когда его из Мавзолея выносят, почему ты молчишь?!
– Я? – растерялся Ленин.
– Ты на меня смотри, чего глазами бегаешь! Отвечай народу, почему?!
– Потому что он умер! – выручил Ленина Сталин.
– Правильный ответ! В этом все дело! Ленина нет, Сталина нет, и этим воспользовались ревизионисты и антимарксисты! Я предлагаю написать заявление и послать его в Китай товарищу Мао Цзэдуну…
– Товарищ полковник, – остановил его осторожный распорядитель, – не отклоняйтесь от темы.
В середине дня Сталин посмотрел на часы, кряхтя, слез с грузовика (ему было за семьдесят), подошел к распорядителю и сказал ему что-то на ухо.
– Товарищи, – обратился распорядитель к народу, – Сталин просит, чтобы мы его отпустили, у него вечером спектакль. Отпускаем?
– Нет! Не отпускаем!
Тогда Сталин взял микр офон и взмолился:
– Товарищи, у меня замены нет: спектакль сорвется! Разрешите отлучиться! Очень прошу!
– А Ленин?
– Ленин остается, Ленин будет с вами, – сказал Сталин. – Робик, скажи им! – обратился он к Ленину.
– Ребята, – закричал Ленин. – У меня на этой неделе спектаклей нет! Я все время буду здесь с вами стоять! Сколько скажете – столько и буду!
– Поклянись! – потребовали из толпы.
– Клянусь мамой! – закричал Ленин.
Кончилось все трагично. По приказу из центра в город вошли войска МВД. Были убитые.
Хождение по мукам
Я решил снимать «Гекльберри Финна» Марка Твена.
В Госкино сказали:
– Валяй.
И мы с Викторией Токаревой сели писать сценарий. Но тут позвонил Калатозов и предложил быть сценаристом в совместном советско-итальянском фильме. Сценарист с итальянской стороны – отец итальянского неореализма Чезаре Дзаваттини, в главной роли – звезда мировой величины Альберто Сорди, продюсер – киномагнат Дино Де Лаурентис, режиссер – он, Калатозов.
Сорди хотел сыграть простого рабочего. Лаурентис просил, чтобы в фильме было обязательно путешествие на корабле по Волге. Калатозову же хотелось, чтобы в фильме был пожар. И это все, что он на данный момент может сообщить.
Я сказал, что это предложение – большая честь для меня, но принять его я не могу: осенью должен запуститься с «Гекльберри Финном».
Калатозов сказал, что съемки планируются этим летом, поэтому сценарий должен быть готов к июню. И у меня останется еще уйма времени на «Гекльберри». Подумайте и позвоните.
– И думать нечего, – сказала Вика. – Никуда твой Гекльберри не денется!
Феноменале!
Дзаваттини не прилетел ни через две недели, ни в мае, ни в июле. Прилетел он только в середине августа. Поехать по Волге на пароходе нам не удалось, потому что в Астрахани случилась холера, и был объявлен карантин.
Классика неореализма поселили в гостинице «Советская», и каждое утро я и два переводчика – Володя Вартанов и Валера Серовский – ездили к нему работать. Я рассказывал сюжеты, которые придумал, пока его ждал, а он говорил, что ему трудно судить, потому что он Россию видел мало.
Обычно мы с Валерой приезжали пораньше и внизу, в ресторане, угощали классика завтраком. Однажды за соседним столиком завтракали две женщины, судя по внешнему виду – руководящие работники из провинции: высокие прически, строгие кофточки, значки на лацканах темных пиджаков. Перед ними на столе лежали бумаги и стояли тарелки с едой – они ели и одновременно работали. А еще стояли два фужера и бутылка водки. Дамы наполняли фужеры и выпивали. Не чокаясь, не морщась и не закусывая.
– Водка?! – удивился Дзаваттини.
– Вода, – солгал я.
Но тут бутылка кончилась, дамы подо звали официанта, он принес еще бутылку – это уже была точно водка. Дамы так же, не чокаясь, ее выпили, расплатились, встали и ушли. Они даже не раскраснелись. Такое и мне было в диковину.
– Феноменале! – воскликнул отец итальянского неореализма и записал что-то в свой блокнот.
Холера никак не кончалась. Через две недели мы наконец договорились, что итальянского героя будут звать Альберто, а русскую героиню Маша, и Дзаваттини объявил, что ему пора домой:
– Напиши ты, Данела. А я потом поправлю.
Он подарил мне два своих рисунка (во время работы он все время рисовал цветными мелками). И улетел.
Ружье, которое выстрелило
Я попросил Токареву мне помочь. Мы с ней записали сюжет, который нравился Калатозову, и сдали в Госкино.
И тут вдруг со скандалом снимают директора «Мосфильма»: Причина скандала – два года назад во время съемок фильма «Красная палатка» итальянцы подарили директору охотничье ружье. Все об этом знали (директор все время хвастался этим ружьем), но скандал почему-то понадобился сейчас.
Все наши начальники перепугались и, на всякий случай, заявили, что к новому итальянскому проекту режиссера Калатозова никакого отношения не имеют.
– Но вы же сами вызывали Дзаваттини! – опешил Калатозов. – Устраивали встречи, банкеты! Зачем?!
– В порядке культурного обмена, – заявили они.
От такой наглости у Калатозова стало плохо с сердцем, и он попал в больницу.
Проект заглох. И мы с Токаревой продолжили работу над «Гекльберри Финном». Только взяли разгон – звонок, вызывают в Госкино: работа над совместным фильмом возобновляется, итальянцы хотят, чтобы режиссером этой картины был я.
– Я?! А Калатозов?
– Михаил Константинович болен. Ну и возраст…
Я сказал, что снимать не буду.
– Почему?
– Потому что я стою в плане с «Гекльберри Финном».
– План не Библия, – сказали мне. – И не конституция. Его можно корректировать. В мае прилетит Сонего, сценарист, который обычно пишет сюжеты для Сорди, напишешь с ним сценарий, быстренько снимешь фильм, а потом запустим тебя с твоим «Гекльберри».
И я поехал к мастеру советоваться.
Верное сердце Брамса
– Я этот фильм ни за какие блага в мире снимать не буду! – сказал Калатозов.
– И я не буду!
– А вот вам, Гия, я не советую отказываться. Во-первых, для вас полезно поработать с западной группой. А во-вторых, с вас не слезут, пока не сделаете то, что они хотят.
Михаил Константинович прошелся по комнате, достал с полки пластинку и спросил:
– «Верное сердце» Брамса. Помните?
Помню.
Летом, еще когда мы работали с Дзаваттини, я как-то поехал к мастеру советоваться. Михаил Константинович сидел за столом и рассматривал в лупу пластинку с собачкой и граммофоном на этикетке. Держал он пластинку особым способом, большим пальцем за кромку, мизинцем за дырочку, чтобы не прикасаться рукой к поверхности. (Калатозов был страстным коллекционером пластинок.) Он усадил меня рядом, дал мне лупу и повернул пластинку ко мне.
– Пате и Гомон[1]. Коллекционная. Володя Марон подарил (Марон – постоянный директор Калатозова). Посмотрите.
Я посмотрел в лупу и увидел на пластинке черные бороздки.
– Видите, какие дорожки? – с гордостью спросил он.
– Вижу. Очень хорошие дорожки.
Сноски
1
Charles Pathé and Leon Gaumont (фр.).