После долгого и скорбного труда похорон Гергё нравилось перетаскивать и расставлять книги. Иные он даже раскрывал, смотрел, нет ли картинок. Пять томов были с картинками. В одном пестрели разные жуки, в другом – цветы. Библиотека священника состояла всего из тридцати книг в переплетах из телячьей кожи.
Женщина убрала кухню и принялась за стряпню. Она сварила зеленый горошек без мяса и яичный суп, заправленный мукой.
Два горшка на всю деревню!
После обеда священник осмотрел свой сад.
– Пчел моих не тронули? Пойдем посмотрим, Гергё.
Он повел мальчика на пчельник, где стояла беседка, напоминавшая часовенку. Турки сорвали с нее дверцу, но, увидав в беседке только скамейку, маленький очаг, столик, – вернее, доски положенные на козлы, – да какие-то высокие бутыли, не тронули ничего.
Бутыли предназначались для химических опытов. Священник глазам своим не верил, что они целы.
В садовую калитку вошла женщина. Она несла в переднике мертвого годовалого ребенка. Лицо ее было красно от слез.
– Яношка мой… – промолвила она и зарыдала.
– Мы похороним его, – сказал священник.
Гергё надел шапку, поднял крест и пошел впереди.
– Спрятала я его, – рассказывала женщина плача, – спрятала с испугу в яму для пшеницы, сунула в подушки. Тогда как раз убивали Янчи по соседству. Я подумала – заплачет мой сыночек, и меня найдут. Схоронилась за курятником. Но меня нашли, погнались за мной, и я убежала. Хотела вернуться к ночи, да мы повстречали других басурман. Они обшарили все камыши. Бог его знает, кого увели, кого убили… Когда я вернулась, Яношку своего нашла уже мертвым. О Боже, Боже! За что ты отнял у меня сына?
– Не спрашивай Бога, – строго сказал священник. – Господь знает, что творит, а ты не знаешь.
– Да зачем же он народился, коли пришлось ему помереть такой смертью!
– Мы не ведаем, для чего родимся, и не ведаем, зачем помираем. Не говори больше о Боге.
Он выкопал могилку. Гергё подсоблял ему, роя землю мотыгой.
Мать сняла с себя фартук, завернула в него ребенка и положила в могилу.
– Подождите… – говорила она, задыхаясь от рыданий, – погодите немного…
Она нарвала цветов, травы и, осыпая ими свое мертвое дитя, плакала и причитала:
– Ой, зачем должна я предать тебя землице? Не обнимешь ты меня больше рученьками своими… Никогда не скажешь мне: маменька родимая… Ой, увяли алые розочки на щечках твоих! Ой, не поглажу я больше белокурые твои волосики!.. – И она обернулась к священнику: – А глазки-то какие красивые были у него! Черные глазенки! И смотрел-то он на меня ласково как… Ой, душенька моя, не взглянешь ты больше на меня глазками своими!..
Священник забросал могилу землей, насыпал холмик и выровнял его лопатой. Потом сорвал на краю кладбища ветку бузины, похожую на крест, и воткнул ее в холмик в изголовье.
– Ой Господи, и зачем ты отнял у меня дитя родное! – причитала мать. – Зачем только тебе он понадобился!
И она упала на могильный холм.
– Затем, что Бог лучше доглядит за ним, чем ты, – сказал священник почти с досадой.
Он стряхнул с мотыги прилипшую землю, перекинул ее через плечо и заговорил уже мягче:
– Иные уходят на небо раньше и ждут тех, у кого есть еще дела на земле. Иногда ребенок уходит раньше, иногда родители. Но Творец определяет так, чтоб каждого улетающего в надзвездный мир кто-нибудь да поджидал там. Пойдем!
Но мать осталась у могилки.
18
На другой день они сели на коней и направились к югу, в Сигетвар.
Стоял теплый безоблачный день. В разоренных селах повсюду хоронили мертвых и крыли соломой хижины. В иных селениях так же, как и в деревне отца Габора, бродили только двое-трое стариков и старух. Весь народ угнали турки.
Когда доехали до сигетварских камышей, священник поднял голову и сказал:
– Сам хозяин дома.
Гергё понял, что речь идет о Балинте Тёрёке.
– Откуда вы знаете? – спросил он удивленно.
– А ты разве не видишь флаг?
– Где? На башне?
– Да.
– Красный с синим?
– Да. Это его цвета. Стало быть, он дома.
Они забрались в заросли тростника и поехали рядом. Перед ними блеснула речка Алмаш, разлившаяся в большое озеро. В зеркало воды гордо гляделась башня, выступавшая над темной крепостной стеной. На воде белели большие стаи гусей.
Священник снова заговорил:
– Мальчик, а не думаешь ли ты, что Добо вступил в бой с очень неравными силами? Он мог там и голову сложить.
– В бою?
– Да.
Нет, Гергё этого не думал, он считал Добо непобедимым. И напади Добо даже один на всю турецкую рать, Гергё бы не удивился.
– Если он погиб, – сказал священник, – я усыновлю тебя.
Он погнал коня на первый деревянный мост, который вел в наружный двор крепости. Мост стоял на высоких сваях. На воде под мостом плавали стаи уток и гусей. Священник и мальчик медленно, шажком пересекли «новый город», потом въехали по маленькому деревянному мостику в «старый город». Перед церковью с двумя башенками сидели три торговки и продавали черешню. Одна из них как раз насыпала ягоды в фартук босой девчонке. Двери церкви обивали железом.
Затем последовал еще один мост – длинный и широкий, из крепких балок. Вода блестела где-то глубоко под ним.
– Сейчас въедем во внутренний двор крепости, – сказал священник. – Пора уж.
И он старательно вытер лицо носовым платком.
Ворота крепости были распахнуты. Оттуда доносился громкий топот. На просторном дворе они увидели латника, который мчался сквозь облако пыли, и второго латника, несшегося ему навстречу. Казалось, на двух живых конях сидят две металлические статуи. Одна из них новая, серебряная, а вторая – потускневшая, кое-где ржавая, точно ее только что вытащили из сырого чулана. А в остальном эти статуи отличались только шлемами: у одной шлем был гладкий и круглый, а у другой на верхушке блестела серебряная медвежья голова. Крупы коней были тоже защищены панцирями, похожими на рачью шейку.
– Вот Балинт Тёрёк, – почтительно сказал священник. – Тот, что с медвежьей головой.
Всадники мчались друг на друга, держа копья наперевес, сшиблись, и оба коня взвились на дыбы. Но копья только скользнули по латам.
– Булавы давайте! – гаркнул медвежьеголовый, когда кони разъехались.
За опущенным забралом лица всадников не были видны.
На крик выскочил из дверей оруженосец в сине-красной одежде и подал сражавшимся две одинаковые булавы с медными шишками и два железных щита.
Латники снова разъехались. Конь всадника с гладким шлемом грыз удила, то и дело роняя изо рта белую пену. Сражавшиеся ринулись друг на друга посреди двора.
Первым замахнулся всадник в гладком шлеме.
Медвежьеголовый занес щит над головой, и он задребезжал, точно разбитый колокол. Но рука с булавой взмахнула из-под щита и так ударила противника по голове, что на шлеме его осталась вмятина.
Противник, осадив коня, бросил оружие.
Медвежьеголовый снял с головы шлем и засмеялся.
Это был круглолицый смуглый мужчина. Длинные, густые черные его усы, прижатые шлемом, прилипли к щекам, и теперь один ус торчал вверх до самых бровей, а другой свисал до шеи.
– Это сам Балинт Тёрёк, – почтительно повторил священник. – Если он взглянет на нас, ты, Гергё, сними шапку.
Но Балинт Тёрёк не смотрел в их сторону. Он глядел на противника, с головы которого слуги стаскивали шлем.
Когда шлем с величайшим трудом был снят, всадник первым делом выплюнул три зуба на землю, усыпанную гравием, потом выругался по-турецки.
Из-под свода ворот вылезло человек восемь турок-невольников. Они помогли побежденному снять доспехи.
Латник этот был таким же невольником, как и остальные.
– Ну, кому еще охота сразиться со мной? – крикнул Балинт Тёрёк, пустив коня вскачь. – Кто убьет меня, получит в награду свободу.
Перед ним предстал мускулистый турок с жидкой бородой, одетый в красную безрукавку.
– Попытаемся, может, сегодня мне больше посчастливится.
Турок облачился в тяжелые доспехи. Товарищи закрепили их сзади ремнями, напялили ему на голову шлем, принесли и натянули ему на ноги другие, железные сапоги, ибо у этого турка ноги были длинные. Потом с помощью шестов подсадили его на коня и дали в руки палаш.
– Дурак ты, Ахмед! – весело крикнул Балинт Тёрёк. – Палаш к панцирю не идет.
– А я уж так привык, – ответил невольник. – И если ты, господин, боишься биться палашом, я и пытаться не стану.
Они говорили по-турецки. Священник переводил Гергё. Балинт Тёрёк снова надел шлем на голову и поскакал вокруг двора, размахивая легким копьем.
– Вперед! – крикнул он, выскочив вдруг на середину двора.
Гергё задрожал.
Турок пригнулся в седле и, взяв палаш в обе руки, помчался на Балинта Тёрёка:
– Аллах!
Когда они съехались, турок поднялся в стременах и приготовился нанести страшный удар.
Балинт Тёрёк нацелился копьем турку в пояс, но копье соскользнуло, и Балинт выронил его. Однако щитом он отвел страшный удар турка и в тот же миг, схватив его за руку, стащил с коня. Турок боком рухнул на песок, подняв клубы пыли.
– Довольно! – засмеялся Балинт Тёрёк, быстрым движением подняв забрало. – Завтра еще сразимся, если буду дома. – И он затрясся от смеха.
– Это не по чести! – заорал турок, тяжело поднимаясь на ноги. Видно было, что рука у него вывихнута.
– Почему не по чести? – спросил Балинт.
– Рыцарю не подобает стаскивать противника рукой.
– Да ты же не рыцарь, чертов басурман! У тебя, что ль, учиться рыцарским обычаям? Вы самые обыкновенные грабители.
Турок, надувшись, молчал.
– Уж не считаете ли вы рыцарским турниром, когда я выхожу вот так сражаться с вами? К черту, на вилы всех вас, проходимцев! – крикнул Балинт Тёрёк и вытащил правую ногу из стремени, готовясь слезть с коня.
– Господин! – Вперед вышел худой седобородый турок и, плача, сказал: – Сегодня я еще раз готов схватиться с тобой.
Стоявшие во дворе расхохотались.
– Еще бы! Ты думаешь, что я уже устал. Ну да ладно, доставлю тебе такое удовольствие.
И Балинт Тёрёк снова надвинул шлем, который успел положить себе на колени.
– Попугай, который раз ты бьешься со мной?
– Семнадцатый, – плаксиво ответил турок, у которого нос действительно походил на клюв попугая.
Балинт Тёрёк снял шлем и бросил его на землю:
– Вот, даю тебе поблажку! Начнем!
Разница между ними была огромная: Балинт Тёрёк – богатырь, во цвете лет, могучий и подвижной; турок – тщедушный, сутулый человек лет пятидесяти.
Они сшиблись копьями. От первого же удара Балинта турок вылетел из седла и, перекувырнувшись в воздухе, свалился на песок.
Все засмеялись: и слуги, и оруженосцы, и невольники.
Господин Балинт кинул щит, железную перчатку и слез с коня, чтобы оруженосцы освободили его от остальных доспехов.
«Попугай» поднялся с трудом.
– Господин! – обратил он к Балинту Тёрёку окровавленное лицо и заплакал. – Отпусти меня домой. Жена и сиротка-сын два года ждут меня.
– А почему же тебе дома не сиделось, басурман? – досадливо спросил Балинт Тёрёк.
Он всегда сердился, когда невольники просились на свободу.
– Господин… – плакал турок, ломая руки. – Сжалься надо мной. У меня красивый черноглазый сын. Два года не видел я его. – Он на коленях подполз к Балинту Тёрёку и бросился ему в ноги. – Господин, сжалься!
Балинт Тёрёк утирал лицо платком. Пот струился с него градом.
– И вам, мерзавцам, и вашему султану – всем бы сидеть у меня на цепи, – сказал он, с трудом переводя дыхание. – Убийцы, грабители, негодяи! Не люди вы, а бестии!
И он прошел мимо.
Турок схватил горсть песку и, кинув вслед Балинту Тёрёку, крикнул:
– Да покарает тебя Аллах, жестокосердый гяур! Чтоб тебе в кандалах поседеть! Чтоб ты сдох да вдову и сирот оставил! Прежде чем душа твоя попадет в ад, пусть Аллах научит тебя втрое горше плакать, чем плачу я!
Он выкрикивал проклятия; слезы лились у него из глаз и, стекая по израненному лицу, смешивались с кровью.
От ярости у него даже пена выступила на губах. Слуги потащили его к колодцу и окатили водой из ведра.
Балинт Тёрёк привык к подобным сценам. Они вызывали в нем только гнев, и ни мольбами, ни проклятиями нельзя было заставить его развязать узы неволи и отпустить раба.
Ведь, в конце концов, невольник всегда и везде молит о свободе; разве что один молча, а другой вслух. Балинт Тёрёк с детства слышал эти мольбы. В его время рабов причисляли к прочему имуществу. Иных выкупали за деньги, других обменивали на венгерцев, попавших в плен. Так неужто же просто так, во имя Бога, отпустить невольника!
Балинт Тёрёк подставил спину и вытянул руки, чтобы ему почистили кафтан щеткой. Затем, красный от досады, подкручивая усы, он подошел к священнику.
– Добро пожаловать, дорогой гость, милости просим! – сказал он, протянув руку. – Слышал, что тебя, точно рака, обварили кипятком. Ничего, новая кожа нарастет.
– Ваша милость, – ответил священник, держа шапку в руке, – что меня обварили – это бы еще с полбеды. Хуже, что вырезали мою паству. И мать, бедняжку, убили.
– Чтоб вас турецкие псы загрызли! – проворчал Балинт, обернувшись к туркам. – Скажите пожалуйста, один проклинает за то, что я не отпускаю его на волю, другой учит правилам рыцарства. Я выхожу на поединок с саблей, а он не хуже заплечных дел мастера – с палашом. И называет это рыцарским турниром! А когда я стаскиваю его с коня, он еще нос задирает. Чтоб вас псы и вороны заели!
Тёрёк сердито дернул кожаный пояс и в гневе стал похож на того медведя, который красовался у него в гербе на воротах крепости.
Затем он бросил взгляд на мальчика и, улыбнувшись, удивленно спросил:
– Это он и есть?
– Слезай живей! – прикрикнул священник на Гергё. – Сними шапку.
Босой мальчонка с саблей на боку лег животом на спину коня и, соскользнув на землю, остановился перед Балинтом.
– Этого коня ты раздобыл? – спросил господин Балинт.
– Этого! – гордо ответил ребенок.
Балинт Тёрёк взял его за руку и так быстро повел к жене, что священник едва поспевал за ними.
Жена Тёрёка – маленькая, белолицая, русоволосая женщина с двойным подбородком – сидела в саду внутреннего двора крепости, возле мельничного жёрнова, который служил столом. Она завязывала горшки и крынки с вареньем. Вместе с ней трудился и приходский священник в опрятной сутане и с очень белыми руками. Поблизости играли два мальчугана. Одному из них было пять лет, другому – три года.
– Ката, душенька, погляди-ка! – крикнул Балинт Тёрёк. – Вот этот щеночек – оруженосец нашего Добо!
Гергё поцеловал руку хозяйке.
Маленькая голубоглазая женщина взглянула на мальчика с улыбкой, потом нагнулась и поцеловала его в щеку.
– Этот малыш? Да ведь он еще сосунок! – воскликнул приходский священник в изумлении.
– Да, но только турецкую кровь сосет, – ответил хозяин крепости.
– Солдатик, хочешь есть? – спросила женщина.
– Хочу, – ответил Гергё. – Но сперва мне хотелось бы пойти к моему господину Добо.
– Нет, сынок, к нему никак нельзя, – ответил Балинт помрачнев. – Твой господин в постели. – И он обернулся к отцу Габору: – Ты не знаешь еще? Добо ринулся с пятьюдесятью солдатами на двести турок. И один турок вонзил ему в бедро пику, да с такой силой, что пригвоздил его к луке седла.
Гергё следил за разговором, широко раскрыв глаза. Как обидно, что в сражении его не было рядом с Добо! Вот уж он огрел бы этого турка!
– Ступай играть с баричами, – сказал приходский священник.
Черноволосые ребятишки высунулись из-за материнской юбки и во все глаза смотрели на Гергё.
– Что вы испугались? – сказала им мать. – Это же венгерский мальчик, он любит вас.
И она объяснила Гергё:
– Это старший – Янчи. А младший – Фери.
– Пойдемте, – приветливо сказал им Гергё. – Я покажу вам мою саблю.
Трое ребят очень скоро подружились.
– А ты, священник, – спросил Балинт Тёрёк, присев на скамейку, – что же ты будешь делать без прихода?
Отец Габор пожал плечами:
– Да уж как-нибудь проживу. В крайнем случае, буду вести жизнь отшельника.