– Не знаю, как это получается, Шарлей, но в твоих устах самые возвышенные слова начинают звучать какой-то трактирной шуточкой. Я знаю, ты не привык уважать святое, но…
– Святое? – прервал демерит. – Рейнмар? Уж не ослышался ли я?
– Не приписывай мне, пожалуйста, – стиснул губы Рейневан, – ни вероломства, ни отсутствия собственного мнения. Да, меня сблизил с гуситами тот факт, что Петерлин погиб ради них, я знаю, каким человеком был мой брат, не колеблясь встаю на ту сторону, которую выбрал он. Но у меня есть свой ум, свой собственный. Я все обдумал и рассудил в душе. Коммунию с Чашей я принял с полной убежденностью. Поскольку поддерживаю учение Виклифа, поддерживаю гуситов в вопросах литургии и интерпретации Библии. Я поддерживаю их мировоззрение и программу построения общественной справедливости.
– Какой, прости, справедливости?
– Omnia suni communia, Шарлей! «Все – общее», в этих словах умещается вся божеская справедливость. Нет великих, нет малых, нет богатых, нет бедных. Все общее. Коммунизм! Разве это не звучит прекрасно?
– Давненько я не слышал чего-либо столь прекрасно звучащего.
– К чему такой сарказм?
– Не обращай внимания. Продолжай. Чем еще привлекли тебя виклифисты?
– Я всей душой и сердцем поддерживаю принцип sola Scriptura – только Писание!
– Ага.
– К Священному Писанию добавлять ничего не надо и невозможно, Писание достаточно прозрачно, чтобы каждый верующий мог понять его без комментариев с амвона. Между верующими и богом не требуются посредники. Пред Создателем все мы равны. Авторитет папы и церковных сановников можно признавать только в том случае, если он согласуется с волей Всевышнего и Священным Писанием. Особенное же положение дано священникам для того, чтобы исполнять обязанности, наложенные Христом и Писанием. Если священники не справляются с этими обязанностями, если грешат, то имущество и положение у них следует отобрать.
– О! – оживился Шарлей. – Отобрать? Прекрасно звучит. Такое звучание мне нравится.
– Не ехидничай. Ты никогда не задумывался, почему именно здесь, в Чехии, в Праге, от разнесенных константским костром искр загорелся такой пожар? Я скажу тебе: знаешь ли ты, сколько было священников в пражской диоцезии? Шесть тысяч! Сколько было монастырей? Сто шестьдесят! А знаешь ли ты, что в самой Праге каждый двадцатый человек носил рясу или сутану? А сколько было в Праге приходов? Сорок четыре. Во Вроцлаве, напомню, их девять. В одной только кафедре Святого Вита было ровно триста церковных должностей. Ты представляешь себе, какие деньги они вытянули из пребенд и аннат[37]? Нет, Шарлей, дальше так продолжаться не могло и не может. Секуляризация церковных богатств абсолютно необходима. Клир владеет слишком большими ценностями и благами. Речь уже не о заветах Христа, о возвращении к евангельской бедности, к тому, как жили Иисус и апостолы. Столь гигантская концентрация благ и власти должна вызывать гнев и социальное напряжение. Это должно кончиться: их богатство, их алчность, их высокомерие, их спесь, их власть. Они должны возвратиться к тому, чем были, чем наказал им быть Христос: бедными и покорными слугами. И не Иоахим Флорский первым пришел к этому, не Оккам, не Вальдхаузер, ни Виклиф и не Гус, а Франциск Ассизский. Церковь должна измениться, реформироваться. Из церкви магнатов и политиков, гордецов и глупцов, мракобесов и лицемеров, из церкви инквизиторов, преступников, выходящих из церкви во главе крестовых походов, из церкви таких тварей, как наш вроцлавский епископ Конрад, она должна преобразоваться в церковь Францисков.
– Ты гробишь свой талант по госпиталям. Тебе надо быть проповедником. Однако же, разговаривая со мной, убавь немного пыл. В Таборе проповедников достаточно, и даже чрезмерно, до пресыщения, бывает, ради проповеди и обед отменяют. Так что смилуйся же над яичницей с сыром и малость попридержи язык. А то ты уже готов переехать на симонию и распущенность.
– Потому что и это правда! Никто не придерживается церковных обрядов и порядков. От Рима до самого низа, до самого захудалого прихода – ничего, только симония, распущенность, пьянство, деморализация. Тебя не удивляет, что возникают аналогии с Вавилоном и Содомом, что рождаются аналогии с Антихристом? Что в ходу поговорка: omne malum a clero[38]? Поэтому я стою за реформу, и даже самую наирадикальнейшую.
Шарлей оторвал взгляд от пепелища иоаннитского преората и закопченных стен церкви Девы Марии.
– Говоришь, ты за реформу? Так я порадую твои уши рассказом о том, как мы, Божьи воины, воплощаем теорию в жизнь. В мае этого года, ты, вероятно об этом слышал, двинулись мы под предводительством Прокопа Голого с рейдом на Лужицы. Сожгли и разграбили несколько святынь, в том числе церквушки и монастырчики в Гиршфельде, в Остритце и в Бернштадте, а также, что тебя может заинтересовать, около Фридланда, во владениях Ульриха Виберштайна, кажется, дяди твоей любимой Катажины. Згорелец, хоть мы и штурмовали, взять нам не удалось, но в Любани, взятой в пятницу перед воскресеньем cantate, прихватили мы несколько попов и монахов, в том числе беглецов из Чехии, доминиканцев, которые в Любани нашли убежище. Этих Прокоп приказал обезглавить, ну, мы и обезглавили. Чешских попов сожгли, немецких забили или утопили в Квисе. Такую же по размерам бойню учинили четырьмя днями позже в Злоторые… Что-то у тебя странное выражение лица. Я тебе наскучил?
– Нет. Но сдается мне, мы говорим о совершенно разных вещах.
– Неужто? Так, говоришь, ты хочешь изменить церковь? Вот я тебе и рассказываю, как мы ее изменяем. Напомню тебе, разнузданных прелатов уже реформировали даже короли: польский Болеслав Храбрый, английский Генрих II Плантагенет, Вацлав IV здесь, в Праге. Но что это дало? Один обезглавленный смутьян Станислав из Щепанова, один зарезанный наглый поп Томас Бекет, один утопленный аферист Ян из Помука. Капля в море! Слишком нерадикально, розница вместо опта. Что до меня, то я предпочитаю методы Жижки, Прокопа, Амброжа. Явно видимые результаты. Ты говорил, что до революции каждый двадцатый пражанин ходил в сутане или рясе. А скольких ты сегодня встречаешь на улице?
– Немного. Осторожнее, вплываем под Каменный Мост, с него всегда плюют. А порой и… прости, ссут.
Действительно, на балюстрадах моста аж кипело от сорванцов, старающихся оплевать либо описать каждую проплывающую лодку, баржу. К счастью, внизу проплывало слишком много лодок, чтобы мальчишки успевали одарить всех. Лодке Рейневана и Шарлея подвалило счастье.
Течение несло их ближе к левому берегу. Они проплыли около зверски обезображенного дворца архиепископа и руин монастыря августинцев. А дальше, под малостранским пепелищем, над рекой вздымалась скала Градчан, гордо увенчанная Градом и остроконечными башнями кафедрального собора Святого Вита.
Лодочник толкнул шестом лодку в главное течение, они поплыли быстрее. Правый берег, за стеной, уже заполняла плотная староградская застройка, левый берег был более сельский – его почти полностью занимали виноградники. Некогда, до революции, они в основном принадлежали монастырям.
– Перед нами, – демерит указал на церковную башню на правом берегу, – Франциск, если я не ошибаюсь. Вылезаем?
– Еще нет. Подплывем к плотине. Оттуда до Суконнической три шага.
– Шарлей.
– Слушаю?
– Помедленнее немного. Нам не к спеху, а я хотел бы…
Шарлей остановился, помахал девушкам в мельнице, вызвав концерт пискливого смеха. Продемонстрировал согнутый локоть детворе, высовывающей языки и выкрикивающей детские оскорбления. Потянулся, глянул на солнце, посматривающее из-за церкви.
– Догадываюсь, чего б ты хотел.
– Я выслушал твои рассуждения об исторических процессах. Что, мол, месть – вещь бесплодная, Самсон повторяет это изо дня в день. Царь Ксеркс, бичующий море, жалок и смешон. Тем не менее…
– Внимательно слушаю. С возрастающим беспокойством.
– Я с колоссальным желанием добрался бы до сукиных сынов, убивших Петерлина. Особенно до того Биркарта Грелленорта.
Шарлей покачал головой, вдохнул.
– Именно этого я опасался, что ты это скажешь. Вспоминаешь ли ты, дорогой Рейнмар, Силезию двухлетней давности? Черных всадников, орущих: «Мы здесь!» Нетопырей в Цистерском бору? Тогда наши задницы спас Гуон фон Сагар. Если б тогда Гуон не подоспел вовремя, то кожа с наших задниц висела бы сейчас, прекрасно высушенная, у этого Биркарта над камином. Я уж не говорю о том мелком факте, что Биркарт скорее всего служит епископу Конраду, самой могущественной личности во всей Силезии, человеку, которому достаточно мизинецем шевельнуть, чтобы нас насадили на колья. Да и сам Грелленорт тоже не какой-нибудь обычный разбойник или колдун. Он ухитряется превращаться в птицу. Ты говоришь, хочешь до него добраться? А как, любопытно бы знать?
– Можно найти способ. Он всегда найдется, достаточно искреннего желания. И немного сметки. Я знаю, сумасшествие – возвращаться в Силезию. Но даже сумасшедшие предприятия могут осуществиться, если сумасшествовать по обдуманному плану. Правда?
Шарлей быстро взглянул на него.
– Замечаю, – сказал он, – явное и любопытное влияние твоих новых знакомств. Я говорю, разумеется, об известной компании из аптеки «Под архангелом». Не сомневаюсь, что у них можно многому научиться. Дело в том, чтобы уметь из множества выделить то, чему следует учиться серьезно. Как у тебя с этим?
– Стараюсь.
– Похвально. А скажи, как ты вообще стакнулся с ними? Было, наверно, нелегко?
– Верно, нелегко. – Рейневан улыбнулся своим воспоминаниям. – Правду говоря, понадобился граничащий с чудом случай, стечение обстоятельств. И представь себе, нечто такое случилось. В некий жаркий день лета Господня 1426‐го.
Сватоплук Фраундинст, главный врач госпиталя Крестоносцев со Звездой у Каменного моста, был мужчиной в самом соку, статным и красивым настолько, что мог без особых усилий соблазнять и при любой возможности трахать работающих в госпитале дореволюционных бенедиктинок, изгнанных гуситами из их собственного монастыря. Не было практически ни одной недели, чтобы не удавалось услышать, как охает, стонет и призывает всех святых девушка, которую доктор затащил к себе в кабинет.
То, что Сватоплук Фраундинст был чародеем, Рейневан подозревал с самого начала, с того дня, когда начал работать у госпитальеров и ассистировать хирургу при операции. Во‐первых, Сватоплук Фраундинст, бывший вышеградский каноник, doctor medicinae Карлова университета, имеющий licentia docendi[39], близкого сотрудника знаменитого Бруно из Осенбруге. Мэтр Бруно из Осенбруге был в свое время ходячей легендой европейской медицины, а Матфея из Бехини сильно подозревали в тяге к алхимии и магии – как белой, так и черной. Сам факт, что Сватоплук Фраундинст занимается хирургией, тоже говорил о многом – университетские медики рук хирургией не пачкали, предоставляя это палачам и цирюльникам, не опускались даже до флеботомии[40], возносимой с собственных кафедр как ремедиум против всего. Лекари же, будучи магиками, хирургии не сторонились и были в ней знатоками – а Фраундинст был хирургом прямо-таки невероятно хорошим. Если к этому добавить типичные маньеризмы в речи и жестах, если приплюсовать совершенно открыто носимый перстень с пентограммой, если прибавить на первый взгляд несущественные и как бы случайные намеки, то можно было быть почти уверенным в данном вопросе. То есть в том, что Сватоплук Фраундинст поддерживает с чернокнижниками контакт более чем мимолетный и что пытается прощупать Рейневана на подобные обстоятельства. Естественно, Рейневан был осторожен, лавировал и обходил ловушки по возможности ловко. Времена были трудные, и уверенным нельзя было быть ни в чем и ни в ком.
Но однажды, в июле, в канун Святого Иакова Апостола[41] случилось, что в больницу принесли с близлежащей лесопилки пильщика, серьезно раненного зубом пилы. Кровь хлестала как из ведра, а Фраундинст, Рейневан и дореволюционная бенедиктинка делали все, что могли, чтобы ее остановить. Дело шло неважно, возможно, из-за размеров раны, возможно, просто день был неудачный. Когда в очередной раз кровь из артерии брызнула Сватоплуку прямо в глаз, доктор так безобразно, так грязно выругался, что бенедиктинка сначала покачнулась, а потом и вовсе убежала. А доктор применял вяжущее заклинание, именуемое также «чарой Алкмены». Он сделал это одним жестом и одним словом, Рейневан в жизни не видел столь ловко брошенного заклинания. Артерия закрылась немедленно, кровь моментально начала чернеть и сворачиваться. Фраундинст повернул к Рейневану залитое кровью лицо. Было ясно, чего он хочет. Рейневан вздохнул.
– Quare insidiaris animae meae? – пробормотал он. – Зачем тебе моя жизнь, Саул?
– Я выдал себя, ты тоже должен, – ощерился колдун. – Ну, осторожная Аэндорская волшебница. Не бойся. Non veniet quicquam mali.
Они произнесли заклинание вместе, unisono, силой мощной коллективной магии связав и приведя в порядок все сосуды.
– И этот doctor medicinae, – догадался Шарлей, – ввел тебя в конгрегацию магиков, собирающихся в аптеке «Под архангелом». Ту, к которой мы сейчас приближаемся.
Шарлей правильно догадался. Они были на Суконнической, аптеку уже было видно за рядами прядильных и ткацких мастерских и мануфактурных лавок. Над входом высоко над дверью нависал эркер с узенькими оконцами, украшенный деревянной фигурой крылатого архангела. Фигуру достаточно крепко погрызли зубья времени, и трудно было узнать, который это из архангелов. Рейневан никогда не спрашивал. Ни в первый раз, когда Фраундинст привел его сюда в 1426 году, в четверг, пришедшийся на день казни Иоанна Крестителя[42], ни позже.
– Прежде чем мы войдем, – Рейневан снова остановил Шарлея, – еще вот что. Просьба. Очень прошу тебя сдерживаться.
Шарлей топнул, чтобы оторвать от башмака остатки кучи, на первый взгляд вроде бы собачьей, хотя уверенности не было, кругом вертелись и дети тоже.
– Мы, – проговорил с нажимом Рейневан, – кое-что должны Самсону.
– Во‐первых, – Шарлей поднял голову, – ты это уже говорил. Во‐вторых, это не подлежит сомнению. Он наш друг, этих слов вполне достаточно.
– Я рад, что ты так к этому подходишь. Веришь или не веришь, сомневаешься или нет, но смирись с фактом. Самсон заперт в нашем мире. Он словно инклюз заключен в чуждую ему телесную оболочку, согласись, не самую лучшую. Он делает все, чтобы высвободиться, ищет помощи… Быть может, наконец найдет ее здесь, в Праге, «Под архангелом», быть может, именно сегодня… Потому что как раз…
– Потому что как раз, – с легким признаком нетерпения прервал демерит, – прибыл из Зальцбурга и остановился «Под архангелом» всемирной славы магик, magnus nigromanticus[43]. То, что не удалось пражским колдунам, быть может, удастся ему. Ты об этом уже говорил. По меньшей мере несколько раз.
– А ты всякий раз фыркал и строил ехидные мины.
– Это у меня непроизвольно. Так я реагирую, когда слышу о магии, об инклюзах…
– Поэтому я прошу тебя, – довольно резко отрезал Рейневан, – сегодня сдержать свои порывы. Чтобы ты, помня о дружбе с Самсоном, не фыркал и не строил мин. Обещаешь?
– Обещаю. Не буду строить мин. Лицо мое – камень. Ни разу, пусть накажет меня Бог, не рассмеюсь, когда речь пойдет о чарах, о демонах, о параллельных мирах и бытиях, об астральных телах, о…