Здесь Архибий остановился, отер капли пота, выступившие на лбу, осведомился насчет вестника и, вернувшись к хозяйкам, продолжал:
– Царские дети сделались нашими товарищами и с течением времени друзьями. В первые годы отец позволял им проводить в Филах только самые суровые зимние месяцы, так как не хотел отпускать их далеко.
Правда, он редко виделся с ними. Иной раз проходила неделя за неделей, а он и не заглядывал в наш дом. Иногда же являлся каждый день, в простом платье и носилках, так как скрывал эти посещения от всех, кроме врача Олимпа.
Именно поэтому мне частенько приходилось видеть его. Это был высокий, сильный человек, с красным одутловатым лицом, возившийся с детьми, как ремесленник после работы. Но посещения его всегда бывали непродолжительными. По-видимому, он приходил только, чтобы повидаться с дочерьми. Может быть, ему хотелось посмотреть, хорошо ли им у нас живется. Во всяком случае, никто не смел подходить к группе вязов, где он играл с ними.
Но в густой кроне дерева нетрудно было спрятаться, и таким образом я мог слышать их беседу.
Клеопатре с самого начала понравилось у нас, Арсиноя же не сразу привыкла к новой обстановке, но царь придавал значение только мнению старшей, своей любимицы, в которой он души не чаял. Часто, глядя на нее, он покачивал головой и, слушая ее бойкие ответы, смеялся так громко, что его зычный хохот доносился до дома.
Однажды, впрочем, случилось мне видеть, как слезы катились по его багровому лицу, хотя на этот раз его посещение было еще непродолжительнее, чем всегда. Он явился в закрытой армамаксе[30] и прямо из нашего дома отправился на корабль, который должен был отвезти его в Кипр, а оттуда в Рим. Александрийцы, с царицей во главе, принудили его оставить город и страну.
Конечно, он был недостоин венца, но к младшим дочерям относился как любящий отец. Напротив, страшно было слышать, как он проклинал перед детьми мать и старшую дочь, приказывая ненавидеть их и помнить и любить его, отца.
Мне было тогда шестнадцать, Клеопатре – десять лет, и у меня, привыкшего чтить родителей выше всего на свете, мороз пробежал по коже, когда после ухода отца маленькая Арсиноя воскликнула, обращаясь к сестре: «Мы будем их ненавидеть! Пусть погубят их боги!» Но мне стало легче на душе, когда Клеопатра возразила: «Лучше постараемся быть добрее их, Арсиноя, чтобы боги любили нас и возвратили нам отца».
«Чтобы он сделал тебя царицей?» – возразила та насмешливо, но все еще дрожа от гневного возбуждения.
Клеопатра как-то странно взглянула ей в лицо. Видно было, что она взвешивала значение этих слов, и я точно сейчас вижу, как она внезапно выпрямилась и с достоинством ответила: «Да, я хочу быть царицей!»
Потом выражение ее лица изменилось, и она сказала своим мелодичным голосом: «Не правда ли, ты больше не будешь говорить таких ужасных слов?»
Это случилось в то время, когда учение моего отца уже начинало овладевать ее душой. Предсказание Олимпа сбылось. Хотя я посещал школу, но мне было позволено давать ответы на те же темы, которые отец предлагал ей, и не раз приходилось мне пасовать перед Клеопатрой.
Вскоре мне стало еще труднее, потому что пытливый ум этого замечательного ребенка требовал солидной пищи, и ее начали обучать философии. Отец принадлежал к школе Эпикура[31], и ему удалось свыше всяких ожиданий увлечь Клеопатру его учением. Она изучала и других великих философов, но всегда возвращалась к Эпикуру и убеждала нас следовать правилам благородного самосца.
Вы, благодаря отцу и брату, знакомы с учением стоиков, но, без сомнения, вам известно также, что Эпикур проводил последние годы жизни в тихом созерцании и оживленных беседах с друзьями и учениками в своем афинском саду. «Так, – говорила Клеопатра, – должны жить и мы, и называться “детьми Эпикура”».
За исключением Арсинои, предпочитавшей более веселое времяпровождение, причем она брала в товарищи моего брата Стратона, уже тогда отличавшегося геркулесовской силой, нам пришелся по вкусу совет Клеопатры. Меня выбрали руководителем, но я видел, что она охотно взяла бы на себя эту роль, и я уступил ей свое место.
После обеда мы отправились в сад и, прогуливаясь взад и вперед, начали беседу о высшем благе. Беседа вышла оживленной, Клеопатра руководила ею с таким искусством и так удачно решила сомнительные вопросы, что мы с неудовольствием услышали звуки ударов в медную доску, призывавшие нас домой, и заранее радовались предстоящей завтра беседе.
Наутро отец увидел толпу людей перед воротами сада, но не успел справиться о причине их появления, так как Тимаген, преподававший нам историю, – впоследствии, как вам известно, он был взят в плен на войне и отправлен в рабство в Рим, – явился к нему с какой-то доской. На ней была надпись, которую Эпикур вывесил на воротах своего сада: «Странник, здесь тебе будет хорошо, здесь высшее благо: веселье». Оказалось, что Клеопатра рано утром сделала эту надпись на доске небольшого столика и велела рабу потихоньку прикрепить ее к воротам.
Эта выходка едва не погубила наших собраний, хотя сделана была единственно с целью приблизиться как можно более к желаемому образу.
Впрочем, отец разрешил собрания, но только строго-настрого запретил называться «эпикурейцами» вне сада, потому что это благородное название давно уже приобрело совершенно ложный смысл. Эпикур говорит, что истинное счастье – в душевном спокойствии и отсутствии огорчений.
– Однако, – перебила Барина, – все называют эпикурейцем такого, например, безбожника, как Исидор, цель жизни которого – предаваться наслаждениям, какие только можно купить за деньги. Мать недавно еще доверяла меня воспитателю, по мнению которого «веселье есть высшее благо».
– Ты, внучка философа, – возразил Архибий, покачав своей седой головой, – должна была бы знать, что значит веселье в понимании Эпикура. Имеете вы понятие о его философии? Смутное? В таком случае, позвольте мне немножко порассуждать на эту тему. Слишком часто смешивают Эпикура с Аристиппом[32], который ставил чувственные наслаждения выше духовных, так же как физическую боль считал тяжелее нравственной. Эпикур же считает высшими наслаждениями духовные, потому что чувственные, которые он, впрочем, предоставляет свободно оценивать каждому, имеют значение лишь в настоящем, тогда как духовные простираются на прошедшее и будущее. Как я уже сказал, в глазах эпикурейца цель жизни есть достижение душевного спокойствия и избавление от страданий – это два высших блага. К добродетели нужно стремиться, потому что она дает веселье, но нельзя быть добродетельным, не будучи мудрым, благородным и справедливым, а такой человек спокоен духом и пользуется истинным счастьем. Именно в этом смысл теории Эпикура!
Как подходило это учение к чистой, не омраченной страстями душе Клеопатры! Ее деятельный ум не мог успокоиться, пока не овладел им вполне. А избавление от страданий, которое учитель считает первым условием счастья и высшим благом, конечно, было важнейшим условием счастливой жизни для нее, с трудом переносившей малейшее грубое прикосновение.
И вот это дитя, которое наш отец назвал однажды думающим цветком, переносило свою горькую участь, изгнание отца, смерть матери, гнусность сестры Береники без малейшей жалобы, как героиня. Даже со мной, которому доверяла как брату, она говорила лишь намеками об этих грустных вещах. Я знаю, что она вполне ясно понимала все происходившее, знаю, как глубоко она чувствовала. Скорбь становилась между ней и «высшим благом», но она пересиливала ее. А как упорно работало это нежное создание, преодолевая все трудности и обгоняя нас с Хармионой!
Тогда-то я понял, почему представительницей науки между богами является дева и почему ее изображают с оружием. Вы знаете, что Клеопатра владеет множеством языков. Замечание Тимагена запало ей в душу:
«С каждым языком, который ты изучишь, – сказал он, – ты приобретаешь народ».
Она знала, что под властью ее отца находится много народов, и все они должны любить ее, когда она станет царицей. Конечно, она начала с господствующих, а не с покоренных. Кстати, ей хотелось изучить Лукреция, который излагает учение Эпикура в стихах. Отец взялся учить ее, и уже на следующий год она читала поэму Лукреция так же легко, как греческую книгу. Египетский она знала кое-как, но быстро освоила его. Встретив на острове Филы троглодита, она ознакомилась и с его языком. Здесь, в Александрии, много евреев, они обучили ее своему языку, а затем она изучила и родственный еврейскому – арабский.
Когда, много лет спустя, Клеопатра посетила Антония в Тарсе, его воины думали, что им показывают образчик египетского колдовства, так как она разговаривала с каждым военачальником на языке его племени.
Любимым поэтом ее был римлянин Лукреций, хотя так же как и я, не питала симпатии к его народу. Но самоуверенность и сила врага импонировали ей, и я слышал однажды, как она воскликнула: «Да, если бы египтяне были римлянами, я охотно променяла бы наш сад на трон Береники!»
Лукреций постоянно приводил ее к Эпикуру и возбуждал тяжелую борьбу в ее беспокойном духе. Вы знаете, что по его учению жизнь сама по себе вовсе не такое счастье, чтобы считать бедствием несуществование. Поэтому прежде всего нужно отказаться от предрассудка, по которому смерть считается величайшим несчастьем. Только та душа достигнет спокойствия, которая не боится смерти. Кто знает, что со смертью исчезают чувствительность и мысль, тот не испугается кончины, так как расставаясь с тем, что ему дорого и мило, он утрачивает все желания и стремления. Заботы о трупе Эпикур признает величайшей бессмыслицей, тогда как религия египтян придерживается совершенно противоположных взглядов на этот счет, которые Анубис[33] старался внушить Клеопатре.
Это удалось ему в некоторой степени, так как обаяние его личности имело на нее воздействие. К тому же ей от рождения было присуще стремление к таинственному и сверхъестественному, как моему брату Стратону физическая сила, а тебе, Барина, дар пения.
Вы видели Анубиса. Кто из александрийцев не знает этого замечательного человека и кто может забыть его, взглянувши хоть раз ему в глаза? Он в самом деле обладает сверхъестественным могуществом. Если Клеопатра, чистокровная гречанка, придерживается египетской религии, любит Египет, готова всем пожертвовать ради его величия и независимости, то это дело его рук. Она называется «Новой Изидой», а Изида – покровительница таинственной мудрости египтян, с которой Клеопатра познакомилась благодаря Анубису, занимавшемуся с ней в обсерватории и в лаборатории…
Но начало всему было положено в нашем эпикурейском саду. Мой отец не мог препятствовать Анубису, так как отец Клеопатры сообщил из Рима, что ему будет очень приятно, если дочь полюбит египетский народ и его тайную науку.
Проживая на Тибре, Флейтист не жалел египетского золота, стараясь привлечь на свою сторону влиятельных людей. Помпей, Цезарь и Красс, заключив триумвират, согласились вернуть трон Птолемеям. Это стоило ему миллионы. Помпей сам хотел отвезти его в Египет, но подозрительные товарищи не допустили этого. Предприятие было возложено на Габиния, наместника Сирии. Но властители Египта не собирались уступать без сопротивления. Вы знаете, что царица Береника, старшая сестра Клеопатры, дважды выходила замуж после изгнания отца. Первого мужа, совершенно ничтожного человека, она велела удавить; второго выбрали ей александрийцы. Это был мужественный человек; он смело взялся за оружие при появлении Габиния и пал на поле битвы.
Вскоре сенат узнал, что Габиний восстановил власть Птолемеев. До нас вести доходили не так быстро. Мы ждали их с таким же волнением, как сегодня я жду известий об исходе сражения.
В то время Клеопатре исполнилось четырнадцать лет; она была уже в расцвете своей красоты. Вы видите на портрете этот распустившийся цветок, но бутон обладал еще большей прелестью. Глаза ее!.. Как ясно и спокойно они смотрели! Когда же ей случалось развеселиться, они сияли, как звезды, а пунцовые губки принимали невыразимо плутовское чарующее выражение, и на щеках появлялись ямочки, которые и теперь, когда стали гораздо глубже, восхищают каждого. Очертания носа были нежнее, чем теперь, и легкая горбинка, которую вы видите на портрете и которая слишком резко выступает на монетах, была едва заметна.
Волосы тоже потемнели впоследствии. Расчесывать их пышные волны было лучшим удовольствием для моей сестры Хармионы. Она сравнивала их с шелком и была права. Я знаю это, потому что однажды на празднике Изиды Клеопатра должна была распустить их, когда шла с сестрой за изображением богини. На обратном пути она ради шутки несколько раз встряхивала головой. Тогда волосы рассыпались, как водопад, закрывая ее лицо и фигуру. Она была, как и ныне, среднего роста, но удивительно пропорционально сложена, и еще изящнее и грациознее, чем теперь.
Клеопатра умела привлекать к себе сердца. И хотя в действительности предпочитала другим моего отца, которого высоко ценила, меня, к которому относилась с большим доверием, Анубиса, внушавшего ей благоговейное почтение, и остроумного Тимагена, с которым любила поспорить, но со стороны казалось, что она относится одинаково ко всем окружающим, тогда как Арсиноя забывала обо мне в присутствии Стратона и глаз не сводила с красавца Менодора, ученика отца.
Когда прошел слух о том, что римляне собираются вернуть царя в Александрию, царица Береника явилась к нам, чтобы отвезти девочек в город. Клеопатра же попросила оставить ее у наших родителей и не прерывать ее учения, на что Береника презрительно улыбнулась и заметила, обратившись к своему мужу Архелаю: «Кажется, в самом деле ей безопаснее всего оставаться с книгами».
В прежнее время опекун Потин позволял иногда братьям царевен навещать своих сестер. Теперь же их не отпускали из Лохиаса; да сестры и не особенно стремились их видеть. Мальчики дичились и в своих египетских платьях, с длинными прядями волос на висках по египетскому обычаю, казались им чужими.
Когда прошел слух, что римляне выступили из Газы, обеими девочками овладело страстное возбуждение. У Арсинои оно светилось в каждом взгляде, Клеопатра умела его скрывать, но лицо ее, которое нельзя было назвать белым или румяным, как у ее сестры, а… не знаю, как сказать…
– Я знаю, что ты хочешь сказать, – подхватила Барина. – Когда я видела ее, меня больше всего восхитил в ней матовый оттенок кожи, сквозь которую румянец пробивался, как свет сквозь эту алебастровую лампу или как краснота персика сквозь его пушок. Мне случалось иногда видеть это у выздоравливающих. Афродита дарит этот оттенок лицу и телу своих любимцев, как бог времени одевает бронзу благородной патиной. Нет ничего восхитительнее таких женщин, когда они краснеют.
– Ты, я вижу, наблюдательна, – с улыбкой заметил Архибий. – Но когда радость или смущение бросали ее в краску, ее лицо напоминало не то что зарю, а слабый отблеск зари на западной стороне неба. Когда же ее охватывал гнев, а это случалось не раз еще до возвращения царя, она казалась безжизненной, мраморной статуей: даже губы ее белели, как у трупа.