про брата я рассказывать не стал: плохо рассказанные воспоминания изменяют прошлое, а плохо придуманные – будущее
odi et amo
я еще в больнице заметил, что врачи относятся к тебе с нежностью, когда знают, что ты выздоровеешь, какая-то безжалостная пружина в них ослабевает, что ли, ты уже не просто estado desesperado, стружка реальности, пригодная разве на растопку, ты еще не равен им, но ты уже нечто другое
из случайного и слабого ты восстаешь в напряженное и постоянное, и вот уже валькирии ткут материю победы, продевая в твою основу ловкий уток из красных стрел, и врачи смотрят на тебя как сытые боги, и танцуют радостно в камышовых коронах, а раньше смотрели как на село скудельниче – это я хорошо помню, хотя многое начисто забыл
ноябрь, 1
о чем я думаю? о мальте
думать о мальте – это как стоять за спиной у человека, еще не знающего, что ты вернулся домой, смотреть, как он переставляет книги или моет тарелки, – ты стараешься не дышать и ждешь, когда он обернется, но он уже почувствовал тебя и нарочно не оборачивается, время становится точь-в-точь как плавающий нейлоновый снег в стеклянной игрушке
у стекла такая приятная тяжесть, шар холодит ладонь, и внутри у него марципановый домик
ноябрь, 2
ПРОПИСНЫЕ!!!
Лукас спрашивает, почему я зову себя Морас.
Это долгая история, впрочем, можно и покороче. Moras – это испанская куманика. Точнее, ежевика, но разница только в сизом налете на иссиня-черных ягодах. Ежевика любит залитые солнцем берега, а куманика – острую осоку и влажный мох.
Несомненно, я – куманика. С тех пор как я в Испании, я zarzamoras, но многие зовут меня Морас. Латунная латынь позвякивает в памяти: мора – это промежуток времени. Самая малая единица времени в античном стихе. Четыре моры – это стопа дактиля. Три моры – стопа хорея. Восемь мор – плоскостопие и белый билет.
Будь здесь Ежи, мой виленский дружок, он сказал бы, что Мора – существо с двумя душами, порождение славянского душного сна. У Моры прозрачное тело, длинные ноги и руки, она приносит зло помимо своей воли, но уберечься от нее легко – не нужно даже втыкать иголку в подол – стоит только сказать: приходи утром, дам тебе хлеба и соли.
Будь здесь Ежи, мой виленский дружок, он бы так и сказал. Но его здесь нет.
внегда изчезати от мене духу моему
некоторые вещи нащупываешь с досадой, будто выключатель в незнакомой комнате, но – вот он! вспыхивает свет, и ты выбрасываешь это из головы – теперь руки сами вспомнят, что кнопка справа от двери
со словами происходит обратное, стоит увидеть их устройство, нащупать кнопку, как смысл расплывается!
сегодня услышал много новых слов, потому что ходил к другому доктору, а в конце групповой терапии не смог упасть: все падали друг на друга, а я не смог, шатался, расставлял руки, но не смог
доктор говорит, что дело в образе матери – мол, я должен быть уверен, что если я стану падать, то кто-то невидимый поддержит меня сзади
надо зажмуриться и падать, будто в воду, рявкнул он, расправляя мне плечи своей ручищей, падайте! мать вас удержит!
но сзади стояла худенькая пия с третьего этажа, а не мать никакая, пия разговаривает со своей вязаной шапкой, куда уж ей удержать такое
Записки Оскара Тео Форжа
Лондон, третье ноября
Теперь, когда ко мне в руки попало письмо Иоанна Мальтийского, я почувствовал, как забытое уже любопытство щекочет мне горло. Текст этот, со всей для меня очевидностью, представляет собой практическое руководство. Можно сколько угодно врать самому себе, тянуть время, но рано или поздно наступает момент, когда нужно что-то сделать.
Наше внимание обслуживает причинно-следственные механизмы, оно привычно ищет и обнаруживает причины, перескакивая к следствиям; все объяснимо, привычно и не удивляет. Внимание натаскано на поиски причин, а сам сюжет Великого Делания заставляет переключить его на поиски подобия. Это совсем иная жизнь, в которой в другом ищут свое отражение, а в себе – след Другого.
Реальность в таком случае могла бы открыться гипотетическому наблюдателю как раскинувшаяся сеть подобий, сеть Индры, состоящая из драгоценных камней, в каждом из которых отражаются все остальные. Таким образом, мы переходим в режим поиска отражений и соответствий. Полагаю, что письмо Иоанна, небрежно заложенное в фармацевтический справочник, дожидалось именно меня. Пожалуй, только я и способен по достоинству его оценить. Я не вор, хотя и взял то, что мне не принадлежало.
И вот еще что. Алхимия – это террор. Но только не такой террор, когда летят бомбы и свистят пули, а террор глубинный, когда человек вопреки всякому здравому смыслу и безо всякой надежды на результат занимается практической деконструкцией действительности. Своей собственной, в том числе.
Поэтому, как писал Кунрат, изучай, медитируй, трудись, работай, вари, и очистительный поток омоет тебя.
И мне не нужно предъявлять герметический сосуд и саламандру, полную луну и восходящее солнце – достаточно уже того, что я сам в здравом уме и полном рассудке понимаю: свободная мысль, а значит, и жизнь возможны только вопреки, все остальное лишь химические процессы.
Лондон, четвертое ноября
Ай да Тео! Нынче ночью перевел вторую страницу. Скоро заделаюсь заправским латинистом, хотя старика Соллерса мне все равно не переплюнуть.
«…Сообщается, что предметы сии есть разделенная на части первоматерия (prima materia). И хотя деление противно самой природе prima materia, но, будучи насильственным образом искусно разделенной, она принимает образы предметов, изготовленных рукой человека.
Природа и характер вещей таковы, что человек знающий соединит их без особого труда. Известная сложность заключается лишь в том, что каждому из предметов должны сопутствовать свободное намерение и воля. Поэтому каждый из предметов должен найти своего владельца и соединиться с сокровенным желанием, каковое у каждого человека бывает своим.
Но это только начало Великого Делания, потому что разделенная на части первоматерия должна обрести свою целостность. Части ее, наполненные жизненной силой своих владельцев, должны быть соединены правильным образом. Полученная prima materia – это чистая возможность, а magisterium образуется, если приложить к ней волю.
Да будет тебе известно, дорогой брат, что prima materia есть истинный мед бытия, но, к сожалению, для теперешнего погрязшего в грехах и безверии поколения мед этот может обернуться смертельным ядом. Ибо лишь истинная вера совместима с тем могуществом, что обретает тот, кто получает в свое распоряжение первоматерию.
Помнишь ли ты, что, прибыв на Мальту, я первым же делом попросил тебя найти мне подходящий тайник для реликвий, которые я будто бы привез с собой? Ты не задавал мне никаких вопросов, но понятно было, что ты решил, будто я похитил нечто ценное, а теперь хочу это спрятать.
Я тебя не виню. На твоем месте я, наверное, думал бы так же. Кто же в здравом уме оставит теплую должность подле Святого Отца?
Ты, должно быть, решил, что меня поймали на воровстве и, чтобы не поднимать лишнего шума, отправили в монастырь. Все это я читал в твоем взгляде, но уста мои были запечатаны обещанием, которое я дал всем братьям нашим, и поэтому только сейчас я могу открыть тебе правду: я действительно спрятал в тайнике некоторые вещи, и теперь ты знаешь, что они собой представляют.
Отправляясь на Мальту, я не имел ни малейшего представления о том, где мне предстоит оборудовать тайник, но один верный человек, имени которого я тебе называть не буду, рассказал мне о тебе и о том, что именно тебе известны тайны мальтийских подземелий. Я отправился один в пещеру Гипогеума и спрятал то, что мне поручили сохранить. Место это ты найдешь без труда, изучив прилагаемый к письму рисунок.
Брат мой, твоя скромность и смирение выше всяких похвал. Ты усомнился во мне, но непоколебимой осталась твоя вера в идеалы нашего братства, а поэтому лучшего хранителя, чем ты, и быть не может. Знай также, что Совет братства уже извещен мною и твоя кандидатура одобрена».
Морас
I shut my eyes and all the world drops dead
если бы вы заикались, говорит доктор дора, то знали бы первейшее средство от этого – не углубляться, не стараться, а скользить по поверхности, вне звука, вне движения воздуха
попробуйте вести себя как все, просто плывя по течению, не старраясь! говорит она, так раскатывая свое непостижимое р, что слово растягивается в долгий радостный крик кукабарры, это такая птичка, вроде зимородка, австралийские переселенцы называли ее хохочущий ганс
да у меня полвека ушло на то, чтобы научиться быть как все, говорю я, поднимаясь с кушетки, и где я теперь? и где эти все?
вы сопрротивляетесь! доктор дора теребит свою брошку с выпуклым агатом, похожим на глаз переcмешника, брошка водит диковатым птичьим зрачком, а я смотрю в потолок, где качаются ветви бутылочного дерева, и думаю о саванне, это слово происходит от французского как дела? а дела у нас так себе – с начала августа мы не продвинулись ни на шаг, хмуро говорит пересмешник, придется мне передать вас доктору лоренцо
стоит зазеваться, говорю я, и человеческая природа тебя одолеет, это даже септимус знал, на что был дурачок
без даты
о чем я вообще думаю? проторчал половину ночи в этом баре боадас, наслушался дэвида бисбала, надышался коноплей и сбежал через служебный вход (прошел через стену, как святой фома)
фелипе говорит, раз уж я влюбился в парня, то должен знать, как это делается, вот я и пошел в боадас, выкурив для храбрости две ракеты, оливковый дэниэл (на самом деле хосе) привел меня в комнату за баром: кушетка и два стула с венским изгибом
tranquilo, hombre, сказал он, медленно расстегивая рубашку, он расстегивался, как кормилица, я подумал, что сейчас он вытащит молочную грудь из корсажа и поднесет к моему рту, а потом примется присыпать мне между ног аптекарским тальком
видишь, сказал он, стягивая джинсы с голых бедер, какие они у меня круглые! как королевские буллы, не хватает только красных шнурков, ну давай, садись вот сюда и потрогай
ma non troppo! почему я заговорил с ним по-итальянски? почему засмеялся и ушел? иногда я вспоминаю все языки сразу, иногда говорю не своим голосом, трескучим, как запись довоенного тенора
ты милый, милый, muy simpático, твердил дэниэлилихосе, давай увидимся завтра на твоей квартире? знал бы он, что это за квартира, думает, что я переодетый англичанин с деньгами, сан-жозепский зевака в поисках гниющего дна барселонеты
это все мой русский акцент – никто не слышит в нем воспаленного нёба, онемелой увулы, припухших связок, с такими связками можно петь cante andaluz, говорит моя каталонская профессор джоан жорди
ваша мембррана звучит суххестивно, говорит доктор дора
ноябрь, 4
ПРОПИСНЫЕ!!!
Когда я лежал во второй больнице, там была девочка Пия. У нее был целый ворох жестких золотистых кудрей, они стояли вокруг стертого лица, будто оправа у старинной броши с выпавшим камушком.
Пия хотела умереть. Поэтому у нее в палате все было пластмассовое. Даже зеркальце. От Пии пахло ванилью, как от свежей плюшки, она ходила со мной по коридору в халате с вышитым на кармане кроликом. В первой больнице нам не разрешали носить свою одежду и ходить по коридору с девушками. Девушек там и не было, только стриженые тетки, совсем старые.
Доктор сказал мне, что Пия скоро поедет домой, и я решил подарить ей что-нибудь на память. Нарисовал ее портрет в профиль и приклеил прядь волос к рисунку. Своих, потому что до Пииных было никак не добраться. А на место глаза приклеил синий кусочек стекла от разбитого термометра, я его еще раньше нашел в процедурной комнате. А ртути там уже не было.
Рисунок я подложил Пие под дверь. Это было поздно вечером, уже разносили сонные таблетки. Наутро она не вышла к завтраку, и я понес ей поднос с какао и печеньем, это у нас разрешали. Я дошел до ее двери, не расплескав ни капли, хотя пол был скользкий. Дверь в палату не открылась. На ужин Пия не вышла, мы вообще ее больше не видели.
Потом я забыл про нее. Может, ее и не было совсем.
ноябрь, 5
в вонючий бар боадас я больше не пойду, придется лукасу смириться с моей необстрелянностью, желторотостью и никудышностью
стоит мне увидеть чужое тело, как мое собственное сворачивается в клубок, как будто ему показали трехглавого пса у ворот аида, доктор дора тут бесполезна, а вот фелипе сразу все понял: тебе просто всех жалко, сказал он, поэтому голое тело внушает тебе одно желание – укрыть его от холода
напейся уже вусмерть и убей свою жалость, сказал он потом
у валлийцев в мабиногионе было три воинственных персонажа божественного происхождения, их жен звали: och – увы, garim – плач и diaspad – крик, а слуг звали так: плохой, худший и самый худший
вот я и думаю: чтобы стать по-настоящему воинственным, достаточно окружить себя подобными людьми
и божественное происхождение тебе не поможет!
Записки Оскара Тео Форжа
Лондон, шестое ноября
Ночью читал у Бликсен о палачах-паломниках, которые бродили по средневековой Европе, а за собой таскали палаческий скарб: тиски, щипцы, колеса и дыбы. Эти люди могли заплакать, когда вздумается, такая у них была особенность, вернее, особое умение. Задумался о том, какое у меня умение.
Я тоже таскаю за собой карандаши и блокноты, даже в подземке иногда пишу, не говоря уже о пабах или кафе. А вот умения особого не нажил, даже с людьми разговаривать не научился. Не будь у меня на кафедре столько врагов, не сидел бы сейчас в этом подвале, заваленном коробками. Хотя, может, оно и к лучшему: такой случай не выпадет, если не забраться глубоко под землю. Вряд ли кто-то из моих коллег держал в руках такое сокровище, а если бы и подержали, то прочитали бы через пень-колоду.
Письмо Иоанна Мальтийского («Мальтийский» – это я хорошо придумал, ему бы и самому понравилось) производит довольно приятное впечатление. Совершенно очевидно, что автор знаком с трудами Филона.
Мир, жизнь, существование остаются – если верить Иоанну – лишенными смысла до тех пор, пока события не завершат свое Тransmutatio, результатом которого станет выплавленный из этой лишенной смысла действительности магистериум. Сознательное соприкосновение с бессознательным, говорится в письме, даст о себе знать вспышкой яркого белого света, но ты продолжай: прокаливай, сублимируй, дистиллируй, но делай это не в колбе, а на открытой поляне, окруженный людьми.
Поляна меня несколько удивила. Еще меня настораживает упоминание жертв, victimarum, но продолжение этого куска осталось на шестой странице, которая потеряна, впрочем, речь, скорее всего, идет о каком-нибудь символе наподобие Пеликана, кормящего птенцов собственной кровью.
Впрочем, как рассуждает автор, философский камень может появиться в мире и без помощи алхимиков. Чаще всего так и бывает, поскольку адепты своими намерениями и волей только нарушают естественный ход вещей.
Засылая троянского коня, набитого их условными знаниями, к стенам действительности, они забывают, что в брюхе у него сидит еще один – набитый другими возможностями. А в том – еще один. И так без конца.
Итак, смысл, согласно подозрительно хорошо образованному келарю Иоанну, появляется в мире вследствие случайного и непреднамеренного сочетания стихий, веществ и духов, такое может произойти раз в тысячу лет, а все остальное время весь этот никчемный балаганчик, massa confusa, заводит свою жестяную музыку безо всякого смысла. И безо всякой надежды.