– Папа – водитель первого класса, он всегда на самых тяжелых грузовиках ездит, – объяснил Журка. – Для него, чем больше машина, тем лучше… К нему в кабину заберешься – будто на второй этаж…
– А мама твоя кем работает?
– Мама… – Журка мельком улыбнулся. – Она, пожалуй, художница… Только не по картинам, а по костюмам. Она училась на модельера, потом ей там что-то не понравилось, и она стала работать машинисткой. Только она все равно постоянно шьет, ей нравится придумывать всякие костюмы. Она для молодежного театра у нас в Картинске столько всего нашила…
– То-то я любуюсь твоей рубашечкой: она как по заказу. Мамина работа?
– Конечно. Она для меня все сама шьет, даже школьную форму. Или в крайнем случае магазинную подгоняет как надо.
Вера Вячеславовна вздохнула: – Лет семь назад я бы обязательно упросила твою маму сшить рубашку для нашего Вити. А теперь он выше меня… Сейчас покажу, какой у Иринки брат.
Она принесла фотографию, с которой смотрел тонколицый симпатичный парень в больших очках и солдатской фуражке. Журка с минуту внимательно разглядывал снимок. Потом сказал доверительно и немного жалобно:
– Хороший брат… А у меня никого нет. Тоже хочется, чтобы кто-нибудь был: хоть большой, хоть маленький…
– Ну, может быть, еще будет, – осторожно утешила Вера Вячеславовна.
Журка шевельнул плечом и опять коротко сморщил переносицу.
– Мама говорит: «Вы, мужчины, лодыри, а мне одной такие хлопоты на старости лет…» Вера Вячеславовна засмеялась:
– Да сколько же маме лет?
– Тридцать два…
– Господи, да это самая молодость! Мне бы, старухе, такие годы…
– Что вы! Вы совсем молодая, – как истинный джентльмен, заспорил Журка. Смутился и чуть порозовел.
– Ладно уж, не утешай, – усмехнулась Вера Вячеславовна. – Лучше расскажи, как вы познакомились с Иринкой.
Журка охотно поведал о встрече в парке, и его рассказ был очень похож на рассказ Иринки. Только, вспомнив про резинку, Журка признался:
– Я сначала боялся угощать. Она старая, засохшая была…
– Между прочим. Иринка терпеть не может никакую жвачку, даже самую свежую и сладкую, – улыбнулась Вера Вячеславовна.
Журка немного удивился, а потом признался с насмешливым вздохом:
– Между прочим, я тоже. Меня еще весной кто-то угостил, она и завалялась в кармане. А вчера я из-за холода влез в джинсы и наткнулся на нее… – Он подумал и вдруг проговорила. – Вот ведь какая случайность. Если бы не было резинки, мы, может, и не познакомились бы.
– Это хорошая случайность, – сказала Вера Вячеславовна. – Да и вообще здесь много счастливых совпадений. Хотя бы то, что вам обоим пришла мысль пойти в парк. Погода-то была не для прогулок.
– А я всякую погоду люблю, – откликнулся Журка. – И незнакомые места люблю. Парк от нашего дома недалеко, вот я и пошел обследовать окрестности.
– Значит, вы совсем недавно в наш город приехали?
– Три дня назад. Ира первая, с кем я тут познакомился.
– Будем надеяться, что это неплохое начало, – слегка торжественно сказала Вера Вячеславовна. – Только знаешь что, Журка… Она не выносит, как зубную боль, когда ее зовут Ирой.
– Да? А вчера сама так назвалась.
– Это от смущения… Все ее зовут Иринкой, а отец Ришкой.
– Я запомню, – просто сказал Журка. И в это время затарахтел звонок.
– Легка на помине! – воскликнула Вера Вячеславовна.
Слегка запыхавшаяся Иринка влетела и замерла. Секунду смотрела на Журку, будто не узнавая. Потом сказала с еле заметной кокетливой ноткой:
– О! Ты уже здесь.
Повернулась к матери и с изящным реверансом протянула ей зонтик. Потом словно что-то стряхнула с себя и стала обыкновенной Иринкой. Весело спросила у Журки:
– Давно пришел?
– Пришел точно, как вы договорились, – ответила за Журку Вера Вячеславовна и легонько притянула его к себе. – И мы уже успели познакомиться. Кстати, Иринушка, этого товарища зовут не Юра, а Журка. Интересное имя, правда?
Иринка удивленно шевельнула бровями.
– Вообще-то это не имя, а прозвище, – смутившись, объяснил Журка.
Иринка серьезно спросила:
– А ты не обижаешься на прозвища?
– На это нет, – сказал он так же серьезно. – Меня первый раз так Ромка назвал…
– Кто же этот Ромка? – спросила Вера Вячеславовна.
– Это друг мой… был… – сказал Журка чуть потускневшим голосом. И тут же встрепенулся: – Ой, я ведь марки принес!
Веру Вячеславовну кольнуло беспокойство: почему «был»? Неужели у этого ясного и доверчивого мальчугана такой непрочный характер? Уехал в другой город, и, значит, оставшийся на старом месте друг – уже не друг?
Но почти сразу тревога прошла. Журка притащил папку, они с Иринкой рассыпали по столу марки, о чем-то дурашливо заспорили, сортируя марочные грудки и показывая друг другу штемпеля. Будто знали друг друга с первого класса…
Стоя у кухонной плиты, Вера Вячеславовна слышала, как Журка убеждает ее дочь:
– Да забирай все! Я эту природу все равно не собираю! Я только корабли, старинное оружие и всякие приборы: глобусы, секстаны, подзорные трубы. И еще маяки… Если у тебя появятся, ты ведь мне тоже…
Потом Иринка крикнула из комнаты:
– Мама! Знаешь, что мы надумали? В «Салюте» идут «Приключения Робин Гуда», мы хотим сходить на два тридцать!
– Прекрасная идея! Главное, очень свежая… Ты смотрела это кино два раза.
– Я тоже! – сообщил Журка. – Ну и что? Можно еще.
– А дома у тебя не подымут тревогу: куда девался ненаглядный сын?
– Не-е! Я отпросился до шести часов… И у меня есть рубль, как раз на два двухсерийных билета.
Вера Вячеславовна сказала, что, если поискать, рубль найдется и для Иринки. Тогда хватит и на кино, и на мороженое. Но, для того чтобы мороженым они не объедались, она сначала покормит их обедом. Таковы ее железные условия.
– Раз такие условия, делать нечего, – сказал в комнате Журка (и Вера Вячеславовна отчетливо представила, как он опять забавно сморщил переносицу). – Но вообще-то я могу не есть целый день.
– Охотно верю. Только сегодня этот номер не пройдет…
Через полчаса она стояла у открытого окна и смотрела сквозь надутую солнечным ветерком прозрачную штору на улицу. С третьего этажа было видно далеко. Иринка и Журка шагали в конце квартала. Они топали, слегка дурачась: взялись за руки и этими сомкнутыми руками взмахивали до отказа взад и вперед – в такт шагам. Потом остановились на углу. Иринка знала, что мама смотрит вслед, и помахала рукой. А Журка… Вере Вячеславовне очень захотелось, чтобы махнул и он. И Журка сделал это. Не так решительно, как Иринка, но поднял руку и качнул в воздухе ладошкой. Вера Вячеславовна помахала в ответ, хотя они не могли ее видеть издалека сквозь надутый пузырем тюль. И тут в передней опять позвонили.
Пришел муж. Он быстро взглянул на Веру Вячеславовну, излишне внимательно посмотрел по сторонам и оживленно сказал:
– Встретил Ришку с незнакомым отроком. Очень милая пара, шли в кино. Кто этот симпатичный кавалер?
– Вчера познакомились… Ну, как твой худсовет?
– Как нельзя лучше, приняли всю работу… А мальчуган славный! Догадалась, на кого он похож?
Вера Вячеславовна слегка нахмурилась. То, что Журка чем-то похож на Витюшку, было ее собственным открытием. Не хотелось, чтобы кто-то еще говорил об этом. Даже Игорь.
Но Игорь Дмитриевич, споткнувшись, шагнул в комнату и возбужденно повторил:
– Похож! Сейчас увидишь сама… Он взял со стеллажа альбом «Портреты Третьяковской галереи», торопливо залистал.
– Вот…
Это был «Портрет сына» художника Тропинина.
– В самом деле, – согласилась Вера Вячеславовна. – Что-то есть. Разлет бровей, волосы…
– Да вообще похож! Ты вглядись!
– Может быть, – ощутив прилив досады и словно защищая Журку, сказала она. – Странно только, что это сходство так взволновало тебя… Деньги получил?
– Да-да… Все в порядке.
– И, наверное, уже успел отметить с Иннокентием…
– Ну что ты, Вера! Он звал, конечно. Но я ни в какую. Ты же знаешь мою твердокаменность…
– Покурить, однако, уже успел…
– Всего полсигареты. Могу я сделать себе маленький подарок? Все-таки удачный день: спихнул такой громоздкий заказ…
– Обедать будешь? – устало спросила она.
– Разумеется! – бодро воскликнул Игорь Дмитриевич. – Мы же там почти не ели. Куснули чуть-чуть салатику…
Вера Вячеславовна пошла на кухню. Он, вздохнув, двинулся за ней.
– Не сердись, я же вполне… Пообедаю, а потом сяду за эскизы.
– Потом тебе надо сходить в поликлинику, – сказала Вера Вячеславовна. – Заходила медсестра, тобой опять интересуется кардиолог… Куда с немытыми руками? Иди в ванную… Дитя малое, честное слово…
А Иринка и Журка в это время шагали к троллейбусной остановке.
– Может, пешком пойдем? – предложила Иринка.
– Нет, лучше на троллейбусе.
– Тут ведь недалеко, и время есть…
Журка засмеялся:
– Да не в этом дело. Просто я почти не ездил на троллейбусе. У нас в Картинске их нет. Автобусы только.
– Ну и что? Одно и то же… Ладно, давай, если хочешь.
Журка чуть виновато сказал:
– Ты привыкла, а мне интересно.
Часть первая
ИГРА И НЕ ИГРА
Наследство
Журке все было интересно. Жить интересно. Хотя, казалось бы, жизнь его была самая-самая обыкновенная.
Почти все свои одиннадцать лет он прожил на краю Картинска, в двухэтажном деревянном доме, где они с мамой и отцом занимали одну комнату. (Правда, комната была большая, разгороженная шкафом на две половины, с высоким потолком и большими окнами на солнечную сторону.) Город был маленький. В нем лишь недавно стали строить многоэтажные дома, да и то в центре и на южной окраине. А в Журкины окна была видна улица с растущими вдоль заборов лопухами, деревянные домики и огороды.
Огороды спускались к ручью, который назывался Каменка. За ручьем тянулась травянистая насыпь с рельсами. По рельсам то и дело стучали коричневые товарняки и зеленые пассажирские поезда. А два раза в сутки проскакивал красный московский экспресс. Пассажирские поезда нравились Журке: по вечерам прямо из комнаты видны были бегущие цепочки светлых вагонных окон…
В общем, он жил на тихой улице с громким названием Московская, бегал по ней в школу, смотрел фильмы в ближнем кинотеатре «Мир» и дальнем кинотеатре «Спутник», летом бултыхался в самодельной ребячьей купалке недалеко от железнодорожного моста через Каменку, зимой катался на санках с пологого берега, читал книжки про приключения, про дальние города и страны, смотрел телепередачи «Клуба кинопутешествий» и знал, что живет замечательно.
Он знал, что все ручьи текут в реки, а реки – в моря и океаны. И когда он опускал руки в струи грязноватой от мазута Каменки, то понимал, что соединяет себя с водами Атлантики и южных морей.
Когда он взбегал с Ромкой на крутую насыпь и прижимался щекой к теплым вздрагивающим рельсам, эти рельсы, как провода, подключали его к гудящей жизни всей Земли. Ведь они убегали, нигде не прерываясь, в самые далекие края.
Когда Журка сидел на подоконнике и рассматривал в бледном летнем небе звезды, он знал: тысячи разных людей, как и он, смотрят сейчас на те же звезды. Эти взгляды соединяли Журку со многими пока незнакомыми людьми.
Хороших людей было гораздо больше, чем плохих (хотя плохие тоже попадались, куда от этого денешься?). И хороших дней в жизни было во много раз больше, чем горьких и неудачных. Конечно, случалось всякое: и двойки с грозными записями в дневнике; и отвратительные ангины, когда распухает не только горло, а даже язык; и боль от расшибленных колен и разбитого носа; и томительная беспомощная тревога, если вдруг поссорятся мама и папа; и ночные страхи; и тот безобразный случай в походе… Но все это были именно случаи. Как редкие тучки среди ясного лета.
Вот на такое лето и была похожа его, Журкина, жизнь. Наверно, потому, что он умел находить кусочки радости во всем. Даже когда волочились над крышами лохмотья осенних унылых облаков, Журка сравнивал их с разорванными бурей парусами и вспоминал, что дома не дочитана «Одиссея капитана Блада». Даже когда приходилось ронять слезы после маминых слов, что ей "не нужен такой двоечник, разгильдяй и лодырь, за которого приходится краснеть перед всеми родителями из четвертого "В", он знал, что вечером все равно мама подойдет, сядет на краешек постели, и они помирятся. И сквозь плач радовался этому.
И лишь когда пришло письмо о Ромке, все хорошее вокруг словно вздрогнуло и рассыпалось.
Журка плакал тогда не очень. Потому что плачь не плачь, что теперь сделаешь? Но не было в этих задавленных слезах и намека на какую-то будущую радость.
Потом оказалось, что и такая черная горечь не навсегда. Прошла она, а в оставшейся печали будто появились светлые зайчики. Ведь Ромка, несмотря ни на что, все-таки был. Целых два года он был у Журки, а прошлая жизнь, если ее не забывать, всегда остается с человеком. И друзья, которые были, остаются навсегда.
Ромка часто снился ему. Журка ждал этих снов, чтобы снова по-настоящему увидеться с Ромкой. Потому что наяву он вдруг стал забывать его лицо. Голос помнил, руки с облезшим на левом мизинце ногтем, похожую на черную горошину родинку на заросшей пушистыми светлыми волосами шее… А лицо будто уплывало. Словно Ромка уходил все дальше и дальше. А во сне он был прежний…
Журка быстро и охотно засыпал под шум недалеких поездов. Этот шум не мешал ему. Он все время напоминал, что есть дальние дороги, они протянулись по всей планете, и Журке тоже придется ездить по ним.
Впрочем, Журка ездил. Один раз с мамой в Москву, потом с мамой и папой в Феодосию, в дом отдыха. Случались и другие путешествия: в лагерь «Веселая смена», в областной город к дедушке – маминому папе. Но это были эпизоды. Они лишь на время прерывали привычную жизнь на родной Московской улице. А Журка знал, чувствовал, что когда-нибудь эта жизнь изменится совсем и дороги унесут его из тихого Картинска надолго. Все изменится…
Изменилось раньше, чем он думал. Неожиданно.
Умер дедушка.
Это случилось, когда Журка был в лагере. Родители решили не волновать Журку, ничего ему не сказали. Съездили на похороны, оформили, какие полагалось, документы, устроили поминки. Короче говоря, сделали все печальные дела, которые выпадают на долю родственников, когда человек умирает.
К тому времени, как Журка вернулся, мама уже не плакала, хотя и была печальнее, чем всегда. Комната оказалась полупустой, а папа увязывал и упаковывал вещи. Решено было переехать в областной центр. После деда осталась небольшая, но приличная квартира, на которую, по словам отца, кто-то «хотел наложить лапу, но это дело у них не выгорело». А еще в разговорах звучало слово «завещание», и это удивляло Журку. Он думал, что завещания писались только в прежние времена про всякие там клады и дворянские состояния. Это было слово из романа «Граф Монте-Кристо». И вдруг – не в романе, а на самом деле. Впрочем, о завещании говорили мимоходом. Да и какое там наследство мог оставить одинокий, очень небогато живший дед?
Журка обиделся на родителей за то, что не сказали вовремя о дедушкиной смерти. Разве он такой ребенок, чтобы скрывать от него беды и горести? Но, если говорить по правде, печалился Журка не очень сильно. Дедушку он знал мало, видел редко и, кажется, никогда по нему не скучал.
Хотя, конечно, дедушка был очень хороший. И он совсем не походил на обычного дедушку. Просто пожилой мужчина, очень высокий, с залысинами над худым лицом, с мелкой седоватой щетинкой на щеках, которые были прорезаны длинными морщинами. Он прихрамывал, но ходил без палки и держался прямо. Носил он большие круглые очки, хотя и без них видел неплохо. Журке почему-то казалось, что очки эти насмешливо поблескивают, когда дед смотрит на папу и маму. А если дед имел дело с Журкой, очки он снимал: и когда разговаривали, и, уж конечно, когда вскидывал Журку себе на плечи.
Он был крепкий, и руки у него были сильные (правда, и ласковые тоже). Еще в прошлом году, когда мама с Журкой встретили его на вокзале, он легко подкинул десятилетнего внука, посадил на себя и, почти не хромая, понес по улице. Журка немного стеснялся встречных ребят – не маленький уже, – но не просился на землю, только весело ойкал: от смущения и от того, что щетинистые дедовы щеки покалывают ему голые ноги.