В одиночестве жизни так необходима воля и уверенность в своем избранном пути. Трудно всегда плыть против течения…
Основополагающие годы учебы… Мучительное и восторженное томление над рисунком: свет, тень, полутон. Тоновой рисунок – это растяжка тона от светлой точки блика до самой темной на античных гипсах или на голове натурщика. А в живописи – поиски ускользающей гармонии натуры в правдивой передаче отношения цвета. Окрашенный тон – это есть живопись, выраженная в понятии слова «колорит». Неожиданная и долгожданная радость находок в композиции, над которой я трудился долгие часы, памятуя о заветах старых мастеров. Уже тогда я понял, что жизнь художника – это мучение и радость, когда только вера в свои силы преодоления формирует личность художника. Порой вскипали слезы горечи, отчаяния и неверия в свои силы, но внутренний голос говорил: «Ты должен и можешь преодолеть». Практику, еще будучи учеником средней художественной школы, я проводил под Лугой или на Волге, путешествуя в трюмах пароходов. Каких разных людей приходилось рисовать!.. Реальная правда современного мне мира России обступала меня и так не была похожа на идеологическую ложь советского искусства. Дома на Петроградской я проглатывал книги и вел дневники при свете одинокой свечи, борющейся с синевой белых ночей.
В те трудные, но прекрасные годы познания, несмотря на каждодневные внушения о соцреализме как высшем методе утверждения правды жизни (и обязательно «в ее революционном развитии»), я упорно шел своим путем, постигая таинство мастерства. Но я благодарен многим моим учителям, Эрмитажу и Русскому музею, которые учили нас понимать и изучать реальную жизнь.
…Помню, однажды, когда я был студентом, мой друг отозвал меня в сторону к окну гулкого и высокого академического коридора. Лил дождь, бесшумно струясь по стеклам. Он сказал мне:
– Мы с тобой проучились три года – я больше не могу. Ухожу.
– Почему? – удивился я, вглядываясь в его грустное лицо.
Рудольф ответил;
– Не могу больше жить в этой лжи. Как говорил Иван Карамазов, возвращаю билет обратно, только не Богу, а нашему ректору – Орешникову. Не хочу быть соцреалистом. Ты же слышал, какую тему нам сегодня объявили…
– «Молодые ремесленники в гостях у славных путиловцев», – подхватил я и продолжил, – но ведь мы с тобой в этих святых стенах не для подобных композиций. Вот по этим ступеням ходили твой любимый Врубель и Иванов. И кто тебе мешает, придя домой, делать то, что ты хочешь, а здесь – работать над натурой? Ты же сам говорил, что тебе нужна школа. Врубель учился у Чистякова, а нам преподает его последний ученик Платунов, как и другие «недобитки дореволюционной школы». Как-никак, а здесь еще жив дух Императорской академии. И будет жив, пока мы учимся и любим все это.
На следующий день в рисовальном классе он, наклонившись ко мне, шепотом сказал;
– Я остаюсь. Ты меня убедил. Будем преодолевать, веря в свое.
Год от года для меня все более широко открывалась тайна творчества, суть которой составляют два понятия: что и как. Сюжет и замысел диктуют и определяют форму любого произведения искусства, в том числе картины. Ее нет и быть не может без сюжета. Вне таинства рождения образа в душе художника. Если у творца нет за душой «что», нет образа, то самые изощренные искания формы «как» – останутся всего лишь прикрытием творческой пустоты и амбициозных вывертов «самовыражения» художника. Не существует искусства без сюжета, как нет реализма в искусстве без отбора и обобщения деталей, создающих подлинно художественную форму.
Антипод реализма – ремесленный натурализм, когда художник превращает себя в фотоаппарат. Антитеза натурализма абстрактное формотворчество. Это две стороны одной медали.
Главное – это тон, окрашенный тон есть живопись. Мы научились понимать, что означает «пятно» – в тоне и цвете, когда линия в природе существует лишь как граница разных по своей тональности цветовых и тоновых «пятен». Красота цветового пятна, продиктованная замыслом художника, сравнима лишь с воздействием симфонизма мелодии в музыке. Суриков говорил: «Есть колорит – художник, нет колорита – не художник». Я изучал это вначале на японских гравюрах у Хокусая и Утомаро, восхищался графикой Ивана Билибина, до того как открыл для себя сокровенный мир гармонии и духовности русской иконы.
Некоторые из моих товарищей называли искусство великих художников Ренессанса католической живописью, видя в иконе единственный путь, характеризующий русского художника. Меня это ввергало в недоумение и тяжкие раздумья. Потрясенный великим реализмом и жизненной правдой Веласкеса, Тинторетто, Тициана и Веронезе, я так же восхищенно преклонялся перед Суриковым и, с моей точки зрения, самым православным русским художником Михаилом Васильевичем Нестеровым. А ведь Васнецов, Нестеров, Суриков, Кустодиев и Рябушкин так далеки от формы умозрения в красках – иконы, равной по церковным канонам молитве и объяснению Священного Писания для тех, кто не умеет читать. Эти раздумья, на которые я нахожу и не нахожу ответа, мучили меня с юности и по сей день.
Вершиной высокой классики, образцом реалистической картины для меня остается «Афинская школа» великого Рафаэля. Она полна не поддающихся холодному разуму поэтических форм и мыслеобразов, выраженных в сплетении фигур, виртуозном совершенстве композиции. Это поистине симфония на холсте, в которой волею художника выстраиваются поэтические образы, не копирующие, а одушевляющие и возвышающие реальность. Вообще, картина сродни не только поэзии, но и музыке, когда композитор из хаоса звуков созидает гармонию человеческих чувств. Повторю: картина, настоящая картина есть чудо искусства, выстроенное по законам композиции, полное рифм и ритмов, таинства пропорций и цветовых пятен, целостных художественных образов. Увы, сегодня реалистическая картина близка к гибели, ее завалил мусором хаоса и произвола так называемый «авангард современного искусства»…
К сожалению, XX век – это век их победы авангарда, когда им удалось на руинах нашего мира построить «антимир», который мы не приемлем. Уничтожая критерии в искусстве, уничтожают силу, суть и понимание искусства.
С точки зрения этого «антимира» слава к художнику приходит только после его смерти. Лукавые дилетанты и обманщики, они будто не знают, что раньше, до XX века, художников ценили именно при жизни, и время только множило их славу. Вспомним Пушкина или Достоевского, Рафаэля и Микеланджело, Тициана и Сурикова, Моцарта и Римского-Корсакова, Шаляпина и Джильи. Список великих, к счастью, бесконечен. Но минувший век, сломав все, принес свои, рыночно-рекламные понятия успеха художника. Подлинная ценность творчества уступила место идеологическим критериям и золотому тельцу, а само искусство сделалось служанкой политики и купленной ею скоротечной моды. Разумеется, речь идет о господстве глобальной тенденции, которая, к счастью, не сломила подлинных художников, сумевших вопреки всему сохранить свою творческую индивидуальность. Но таких, увы, единицы…
Именно верность школе и критериям в искусстве побудила меня, в свое время возглавить мастерскую портрета в институте имени
1
Бесспорно высшая форма литературного творчества – роман. В живописи – картина многофигурная, сложная, многоплановая, немыслимая без сюжета и раскрытия в образах его содержания. Есть художники-прозаики, а есть художники-поэты: например, Репин или Рембрандт – прозаики, Веронезе или Врубель – поэты. Как научить понимать разницу между, например, скульптурным портретом Древней Греции и Рима, скульптурой Микеланджело или отформованным в гипсе слепком с руки человека? Красота художественно-образного видения мира прямо противоположна мертвому правдоподобию слепка или равнодушной фотофиксации псевдореализма. Не случайно великий учитель многих русских художников П. П. Чистяков говорил: «У нас верно, да скверно!», призывая учиться у старых мастеров, изучая объективную реальность гармонии Божьго мира, лежащей в основе искусства всех времен и народов. Работа с натуры – это форма, цвет и рефлекс. Это антимузейное, личное восприятие художником солнечного мира, осеннего леса и такого белого в богатстве цвета снега. Этюды Иванова к «Явлению Христа…» предвосхитили все открытия импрессионизма – непосредственной передачи натуры. Если Энгр говорил, что рефлекс в живописи – это господин, стоящий в дверях и готовый уйти в любую минуту, то импрессионисты утверждали, что все в мире есть рефлекс. Рефлекс – это влияние среды. Русские художники конца XIX века с времен Иванова, не говоря уже об испанце Веласкесе, умели передавать красоту живой ткани мира, напоенной нюансами рефлексов. Утверждаю: только тот художник, кто передает всю сложность и красоту натуры, учась у старых мастеров, кто пройдет школу, которая всегда консервативна. Только так молодой художник с гордо поднятой головой и своей неповторимой творческой индивидуальностью войдет в мир через врата искусства. А в современном мире его ждут вековечные искушения и соблазны: быть или не быть художником. Борьба за возрождение школы высокого реализма, разрушенной во всем мире, – это борьба за будущее культуры. Это и есть гуманитарная помощь России миру. Антитеза школы – пресловутое самовыражение. «Историю современного искусства» всегда начинают с Сезанна, учившего видеть мир как куб, конус и шар. Я считаю эту догму вехой к смерти искусства XX века. Сезанн – это Маркс с его смертоносным делением общества на классы.
Так что же мешает художнику быть художником?
…И сказал Господь: «Много званых, да мало избранных». Тема «учитель и ученики» – огромна, и я не мог не затронуть ее в своей книге-исповеди.
Историки искусства справедливо уделяют много внимания понятию преемственности в отношениях учителя и ученика. Верные ученики не изменяют основополагающим идеям школы и заветам учителя. Но прав и Микеланджело, сказавший, что тот, кто идет за кем-то, всегда будет второй. А другой великий художник был тоже бесконечно прав, сказав, что гений воспитывается на подражании. Весь вопрос – кому подражать? XX век утвердил и в искусстве право на предательство, назвав его «современным искусством».
Оговорюсь сразу, что, говоря о предательстве, я имею в виду самую страшную суть этого понятия: когда человек, а мы говорим о художнике, предает в силу тех или иных обстоятельств самого себя. Предательство страшно тем, что художник, попирая святые и незыблемые истины творчества, перестает быть художником, меняя на чечевичную похлебку свой Божий дар миссионера и творца, когда ненужным тленом становится что и как. Предательство – когда художник, изменяя себе, на деле становится рвущейся к карьере и материальным благам конъюнктурщиком. Разумеется, общеизвестно: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Предательство – это продажа вдохновенья, что так же пагубно, как и столь модные в XX веке «поиски» художников, а ведь нельзя искать то, чего не терял. Наши учителя, великие художники прошлого, не искали, а находили и, дорожа внутренней свободой своего творчества, в предложенных «социальных заказах» всегда выражали себя, не зная, что такое внутренняя и внешняя цензура! Высотой духа и мастерства художников определяются эпохи истории человечества. Великий французский художник прошлого сказал: «Ничтожная живопись принадлежит ничтожным людям». По истории искусства XX века в его основополагающих тенденциях «социальных заказов» наши потомки будут видеть все убожество вредоносной идеологии большинства политических заказчиков.
Какая пропасть лежит между заказчиками Корбюзье и заказчиками Парфенона, между заказчиками Кельнского собора и нью-йоркского Манхэттена, Лувра и современного здания ЮНЕСКО! Но, разумеется, искусство во все времена поддерживалось государством или такими меценатами, какими были Лоренцо Медичи, Александр III, Мамонтов или Третьяков.
Обобщая тему учителя и ученика и понятия предательства, не совместимого с героическим преодолением любых ситуаций, оставим в стороне личную боль и обиду каждого учителя, дарящего ученикам свои душевные порывы, знания, мастерство и любовь. Нам всем больно ощущать, как мало избранных, горько видеть взлелеянную смоковницу, которая, вырастая, не дает плода.
Еще в юности меня пронзили пушкинские строфы:
И давно, еще будучи учеником, я подолгу рассматривал единственно любимые мною у Н. Н. Ге картины – «Выход в Гефсиманский сад», пронизанный таинством лунной ночи, и его «Иуду», одинокого и согбенного отчаянием своего предательства, смотрящего, как в темноте уводят на казнь преданного им Учителя.
Подлинный учитель тот, кто хочет и делает все для того, чтобы ученик превзошел учителя и пошел бы той единственной дорогой, которая достойна его неповторимой индивидуальности – неповторимого творческого «я».
На рубеже третьего тысячелетия в уводимом от Бога мире культура лежит в руинах. Как часто мы слышим о цивилизованных странах. Очевидно, что цивилизация XXI века в странах «демократии» свидетельствует о полной гибели культуры, когда ничто ничтожит в сыто-голодном муравейнике не нации, а населения, являя собой самое страшное шоу – а по-русски зрелище – наступившего духовного кризиса человечества. У нас было великое прошлое, а каким будет будущее? Велика и ответственна миссия не званых, а избранных художников, вступивших на Голгофу искусства нашего времени.
* * *
В детстве я мечтал стать театральным художником. Вспоминается, как впервые в жизни, еще до войны, после увиденных мною спектаклей «Суворов» и «Иван Сусанин» я был потрясен магией театрального действия и приступил к созданию своего домашнего театра, сценой для которого служила большая картонная коробка. «Артистами» на ней выступали нарисованные мною и наклеенные на картон герои 1812 года.
Думал ли я тогда, что мне придется работать в разных театрах России и Германии. Как жаль, что одна из самых великих опер – «Сказание о граде Китеже» Римского-Корсакова ныне вычеркнута из репертуара Большого театра. Нам с женой Ниной Виноградовой-Бенуа, замечательной художницей, выпала большая честь быть ее художниками-постановщиками. Во время «демократических» реформ и в театре победила вседозволенность бездарных реформаторов, уничтожающих классику.
О своем понимании миссии театрального художника и традиций, лежащих в основе триумфального успеха театральных Русских сезонов С. Дягилева в Париже, я. расскажу в одной из глав моей книги.
Детство и юность мои протекли в торжественной строгости и красоте Царского Села, Павловска, Петродворца… По воле судьбы я, родившийся в Ленинграде – Петербурге, по-иному прожил бы свою жизнь, если бы меня не окружало с детства великолепие архитектурных ансамблей имперской столицы. Свое понимание задачи архитектора я выразил в создании многих кремлевских интерьеров.
Я имел в жизни только два государственных заказа. Первый – от Андрея Андреевича Громыко на проектирование и создание интерьеров посольства СССР в Мадриде. Второй – от Управления делами президента России Б. Н. Ельцина по созданию интерьеров 14-го корпуса, частично здания Сената и Большого Кремлевского дворца. Для меня было большой честью внести свой посильный вклад, создавая в Кремле его державные интерьеры. Какая творческая радость – создавать новое, уничтожая безликий обкомовский дух стен, обитых фанерными панелями! Какое счастье, будучи художественным руководителем, преисполняться гордостью за наших реставраторов, вновь восстанавливающих красоту Александровского и Андреевского залов Большого Кремлевского дворца!
Как известно, в 30-е годы на месте самой древней церкви Кремля – Спаса на Бору – силами заключенных было возведено пятиэтажное служебное здание так называемой зоны «Е», ставшее ныне неотъемлемой частью Большого Кремлевского дворца – «гостевым корпусом». Дворец был построен по указанию Николая I замечательным архитектором К. А. Тоном, которого Государь ориентировал на возрождение в архитектуре не греко-римских, а византийских традиций. Мне было ясно, что длинный советский коридор, граничивший с восстановленными парадными залами, к которым относится и славный Георгиевский зал, должен быть решен в стиле Тона, а каждый этаж служебного помещения я задумал преобразить в дворцовые анфилады. Зал памяти Николая I, другой этаж – славы русского оружия, памяти об Отечественной войне 1812 года, а верхний этаж, решенный в духе меншиковского дворца, посвящен блистательным победам основателя Петербурга – Петра Великого. Я уверен, что те поколения, которые будут жить после, с благодарностью помянут нас, тех, кто участвовал в этой грандиозной работе.
* * *
Жизнь моя сложилась так, что весь столикий мир открыл мне свое бытие, столь непохожее на наше, советское. Я побывал во многих странах Европы, Азии и американского континента. Остались в памяти, живут в душе образы прекрасной Италии; изысканные королевские дворцы Франции; мистический Толедо в Испании; священный мрамор Парфенона и синий простор Эгейского моря; самурайский дух одетых в бетон ультрасовременных зданий Японии; могучая коричневая водная стихия Меконга в буддийском Лаосе; непроницаемые ночные джунгли, озаренные огнем войны, во Вьетнаме и Никарагуа; человеческий муравейник громадного Нью-Йорка, небоскребы которого осеняет Статуя Свободы – символ господства Америки над миром с ее «новым мировым порядком» – глобальной демократией по-американски.