Входя в рассмотрение причин, приведших к падению Древний мир, мы должны, конечно, считаться с христианством; но, как принцип духовного и морального свойства, христианство не может быть рассматриваемо как разрушительный элемент. Очевидно, следует искать факторов, содействовавших разрушению Древнего мира и помимо христианства. Есть мнение, на первый взгляд отталкивающее своей кажущейся парадоксальностью, но на самом деле поразительное по своей реальной правде. Древний мир пал потому, что греки и римляне весьма мало обращали внимания на изучение природы (на естественные науки, химию и др.). Если бы Рим выдвинул против варваров порох и другие взрывчатые вещества, то никогда бы не был жертвою варварских вторжений. Эту мысль следует выразить несколько иначе, чтобы приблизиться к роковой действительности. Если бы Древний мир был в состоянии выставить против варваров другие средства противодействия, кроме материальной силы своих легионов, то возможно, что высшая культура Рима одержала бы верх над варварами и подчинила бы их. Но военное дело, занимающее тысячи специалистов-теоретиков и даже в Средние века неоднократно подвергавшееся коренным реформам приспособительно к новым потребностям, вызываемым новыми условиями нападения и защиты, в Древнем мире, где война не затихала ни на один день, не испытывало значительных реформ, так что ни в устройстве легиона, ни в системе вооружения, по крайней мере, от Августа до Диоклетиана, не было перемен. И нужно прибавить, что военное дело вовсе не составляло в этом отношении исключения. Недостаток духовной производительности есть существенная черта, характеризующая эпоху падения Древнего мира – от Августа до конца III в. В государственном праве и администрации, в литературных произведениях, в хозяйственной деятельности – везде обнаруживается неподвижность, подражание унаследованным образцам и отсутствие живой, прогрессирующей и руководящей идеи. Только в одной области проявлялась работа мысли и эволюционное движение – в христианских общинах. Но и это движение, как теперь выясняется все с большею наглядностью и что должно быть здесь особенно отмечено, обязано своими успехами главнейше не чистым греко-римским элементам, а Сирии и Африке, где было много семитических примесей.
Таким образом, в рассуждении того вопроса, который нас занимает, дело идет не об одном каком-либо принципе и не о смене одних физических деятелей другими, а об общем кризисе, какой постигает иногда народы и государства, утрачивающие жизнеспособность, подобно дереву, неожиданно завядающему и не дающему ветвей. Речь сводится к тому, чтобы проникнуть в тайну государственной и общественной жизни Древнего мира, когда угасла в нем духовная производительность и когда не стало в нем, употребляя выражение поэта, «ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда».
У Геродота [1] есть превосходный рассказ, который прекрасно поясняет нашу мысль. Периандр, коринфский тиран, раз отправил посла к Фрасибулу, милетскому тирану, чтобы спросить у него совета, как ему установить надежнейший и наилучший образ правления, иначе говоря, как ему лучше утвердить свою власть в Коринфе? Фрасибул вывел за город прибывшего из Коринфа посла, пошел на засеянное поле и, проходя по ниве, спрашивал посла о цели его прибытия и в то же время сбивал колосья, которые поднимались над другими и были выше всех, и продолжал это до тех пор, пока не истребил самой лучшей части нивы. Так он прошел по всему полю и отослал посла, не сказав ему ни слова. Возвратившись к Периандру, посол стал жаловаться, что отправили его просить совета у человека помешанного, который портит свое добро, и рассказал, как он был принят Фрасибулом. Но Периандр понял мысль мудреца и погубил в Коринфе или присудил к изгнанию тех граждан, которые возвышались над другими знатностью и влиянием.
Вследствие подобной политической мудрости, которая одинаково применялась в древности как в монархиях, так и в демократических и аристократических государствах, везде получался одинаковый результат: на той ниве, которая производила поколения людей, колосья получались все ровней, а жатва и достоинство и количество зерна все скудней. Как в Греции, так и в Риме история обильна примерамии, иллюстрирующими сказание Геродота. Исагор, заняв Афины с помощью спартанцев, изгнал из города 700 неспокойных фамилий; Агафокл погубил в Геле 4000 ненадежных граждан. В Риме такое же значение имели проскрипции, при помощи коих укрепляются Марий и Цинна и далее триумвиры. Империя утверждала свое влияние особенными мерами избрания сената и устранением опасных граждан. Преследованиям подвергались не только вожди партий, но и их родственники и потомство.
Выразительным примером той же практики в позднейшее время может служить новелла сына Феодосия Великого, императора Аркадия, против обвиненных в политическом заговоре. «Кто против нас составит заговор или кто примет участие в заговоре против нас – тот подлежит смертной казни, и его имущество конфискуется. Что касается детей, хотя и они должны бы разделять участь отцов, так как и в них можно опасаться унаследованной преступности, то мы даруем им жизнь; но они не имеют права на наследство ни от отцов, ни матерей, ни родственников, ни даже чужестранцев; пусть они вечно в бедности и нужде несут последствия отцовского позора, им нет доступа ни к государственной службе, ни к почестям» [2].
Намечаются и другие причины, одинаково с указанными содействовавшие банкротству Древнего мира. Следствием чрезмерных тягостей военной повинности, лежавшей исключительно на гражданах, т. к. от нее устранены были рабы, вольноотпущенники и покоренные народы, было то, что ряды граждан среднего класса и крестьянского сословия значительно поредели и что образовавшаяся в среде их пустота не заполнялась нарождаемостью. Лучшим примером может служить Лаконика. При вторжении персов она могла выставить 8000 воинов, столетием позже только 1500, а в 244 г. лишь 700. В императорскую эпоху эта область, считавшая прежде до сотни городов, имела один значительный город Спарту да до 30 жалких поселков. Пелопоннис в императорскую эпоху едва мог поставить 3000 воинов, а в битве при Платеях участвовало 7400.
Цензовые списки для II столетия до Р. Хр. дают для Италии от 337 до 394 тыс. способных носить оружие. При Августе можно было с трудом навербовать в Италии 45 тыс., а при императорах I и II вв. население еще более поредело: города Анций и Тарент были в развалинах, страна оставалась из-за недостатка населения невозделанной. Было бы ошибочно приписывать это явление постоянным войнам и усобицам. Евбея не была театром военных действий с IV в., между тем вот какой порядок вещей засвидетельствован здесь в конце I в. по Р. Хр. «Две трети земли, – говорит Дион, – лежат без обработки по недостатку рабочих рук. Я бы с удовольствием отдал даром под обработку свой участок, да нет охотников на него». Нет, главная причина убыли населения лежит в простом факте: в недостаточном приросте населения.
Об этом явлении в II в. историк Поливий делает следующее замечательное наблюдение: «Если невозможно или трудно понять по человеческому разумению причины каких-либо явлений по отношению к ним, то, может быть, кто-нибудь, находясь в недоумении, будет ссылаться на божественную волю или на случай: таковы беспрерывные ливни и чрезмерные дожди или, напротив, засухи и холода, производящие порчу плодов, равным образом постоянные заразительные болезни и другое подобное тому, что нелегко поддается объяснению. Почему, по справедливости, следуя мнению большинства по отношению к таковым непонятным явлениям, умоляя и умилостивляя жертвами божество, спрашиваем оракулов: какими словами или какими действиями мы могли бы улучшить свое положение или достигнуть облегчения от угнетающих нас бедствий?
Что же касается таких явлений, причины которых, производящие известное событие, легко понять, то, по моему мнению, таковые не следует ставить в соотношение с божеством. Возьмем такое явление. В наше время всю Грецию постигло неплодие и вообще скудость населения, вследствие чего и города запустели, и произошли неурожаи, хотя не было у нас ни продолжительных войн, ни заразительных болезней. Итак, если бы кто по отношению к этому вздумал спрашивать богов, какими словами или действиями мы могли бы размножиться и лучше устроить жизнь в наших городах, то не оказался ли бы он подлинно безрассудным человеком, так как причина явления совершенно ясна, и устранение ее зависит от нас самих? Когда люди утратили простоту и сделались любостяжательными и расточительными и перестали вступать в брак, а если вступали, то с тем, чтобы не иметь больше одного или, в крайнем случае, двух детей, чтобы оставить им значительные богатства и воспитать их в роскоши, – вот при каких условиях постепенно усилилось бедствие. Ибо при существовании одного ребенка или двоих, в случае если один из них сделается жертвой войны или болезни, легко понять, что неизбежно жилища останутся пустынными и, как рои у пчел, подобным же образом и безлюдные города скоро впадают в бессилие. В подобных обстоятельствах нет нужды вопрошать богов о том, как избавиться от такового бедствия, ибо каждый в состоянии объяснить, что это вполне зависит от нас самих: или следует отречься от зависти, или определить законами для каждого обязанность воспитывать своих детей. Для этого нет нужды ни в предсказателях, ни в кудесниках» [3].
Правительство вполне понимало угрожающую опасность, оно издавало законы против вдовых и холостых, определяло награды за многочадие, но принятые меры не приносили ожидаемой от них пользы. Военные люди, проведя в военных занятиях и вдали от родины лучшие годы жизни, под старость если и женились, то не производили детей. Независимо от того военная система, лежавшая на мелких земельных собственниках, отнимала у земли рабочие руки и поражала в самое сердце сельское хозяйство. Крестьянские участки поступали за долги в продажу и становились собственностью крупных землевладельцев. Совокупность указанных условий обезлюдила и ослабила Древний мир.
Ввиду вышеизложенного едва ли можно оправдать довольно распространенные выражения: Древний мир обветшал, состарился, выродился, – которыми пытаются определить сущность перехода от Древнего мира к Средневековью. Нужно принимать в соображение, что физической преемственности между древними и средневековыми народами вообще не может быть указано: не греки и не римляне играют роль после падения Западной Римской империи, хотя никак нельзя отрицать преемственности в идеях и воззрениях, т. е. тесной культурной связи между Древним миром и Средними веками. Древний мир оставил в наследство Средним векам свою культуру; следовательно, самый процесс передачи культурного наследства и способы усвоения должны составлять для историка самое существенное в понимании и изложении переходной эпохи от Древнего мира к Средним векам.
Понимая этот процесс как постепенное перерождение, мы должны отвести самое главное место выяснению двух начал, под влиянием которых совершается перерождение Древнего мира. Это перерождение медленно происходило под влиянием духовного и материального элементов. Один постепенно ослаблял философские и религиозные воззрения языческого мира, подготовляя умы для восприятия христианской религии; другой постепенно изменял самую физическую сущность обитателей Древнего мира, вливая свежую струю варварской крови в слабеющие и переставшие размножаться поколения и народности.
С середины прошлого столетия выдвинута была мысль об изучении исторической и социально-религиозной обстановки, в которой образовалась и утвердилась христианская идея. Эта мысль, составляющая основное положение так называемой Тюбингенской школы, привела к весьма важным выводам на почве изучения религиозной идеи в эпоху происхождения и утверждения христианства. Вера в языческую религию поколебалась в сознании древних народов, боги перестали удовлетворять религиозным потребностям, и наступила такая пора, когда опустелый Олимп ни для кого не представлял более ни отрады, ни успокоения. А между тем человечество не могло оставаться лишенным религии. Место языческого культа должна была занять другая вера. Это искание новой идеи, которым характеризуется философское движение в Древнем мире, чрезвычайно богато последствиями, и на почве философской производительности добыты те заключения, которые приготовили Древний мир к принятию христианской идеи. Мы разумеем здесь весьма продолжительный период поисков за новыми идеями, поисков утомительных и часто безнадежных, которые необходимо историку оценить и представить в надлежащем освещении, чтобы показать значение идейной борьбы в человеческом обществе. Весьма известно то обстоятельство, что древняя вера в божественную силу греко-римских божеств была поколеблена задолго до того времени, как восточные божества стали приглашаться к участию в Олимпе.
В комедии Аристофана «Облака» есть место, где Сократ на сделанное ему замечание, что в руках Зевса есть молния, чтобы поражать клятвопреступников, отвечает: «Дурак! Ты повторяешь бабьи сказки. Если Зевс поражает молнией клятвопреступников, то почему не попалил Симона, и Клеонима, и Феора – ведь это самые злые клятвопреступники. Вместо того он поражает собственные храмы, и шпиц Афинеи Сунийской, и высочайшие дубы. Что они ему сделали?»[1] Если принять в соображение, что время жизни комика падает на 450–385 гг. до P. Xp., то можно еще удивляться, что вера в богов так долго держалась в греко-римском обществе. Правда, правительство пыталось разными средствами поддержать и оживить религию и достигало в этом отношении некоторых временных успехов. Но философское мышление, направляясь к выяснению отношений человека к верховному существу, все более и более подрывало уверенность в верованиях, когда-то имевших значение непререкаемых истин. Уже основные положения, выводимые из платоновского учения: идея единого и всесовершенного Бога, бессмертие души, воздаяние по смерти за совершенные в жизни деяния – заключали в себе выводы, несовместимые с старой верой и скорее приближающиеся к христианству, чем к язычеству.
Чем объясняется нетерпимость римского государства к христианам? Хотя нельзя думать, что христианство в смысле носителя новых идей представляло собой разрушительное начало, ибо буква убивает, а дух животворит; но по отношению к политическому и социальному строю древнего общества христиане, несомненно, представляли собой крайнюю оппозицию. При ближайшем соприкосновении с христианами римские администраторы и лица, стоявшие во главе судебных установлений, встречались с такими фактами, которые стояли в совершенном противоречии с общепризнанным и твердо установившимся строем. С точки зрения римского государственного закона почитание богов и исполнение обрядов религии было первым и основным требованием во всех делах, касавшихся христиан. Но эти сектанты, с точки зрения римского судьи, уклонялись от принесения жертвы, не воскуряли фимиама пред статуей императора и ссылались на какое-то новое неизвестное божество, не принятое в римский пантеон. Кроме того, те же христиане позволяли себе уклоняться от государственной, в особенности от военной службы, открыто признаваясь: «Не могу носить оружие, потому что я христианин» («Non possum militare quia christianus sum»). Само собой разумеется, языческое общество не могло не усматривать в новой религиозной, с его точки зрения, секте явных врагов общественного порядка, хотя бы христиане не являлись открытыми нарушителями ни религиозных церемоний, ни общепринятых обычаев. В одном только случае христиане внушали к себе действительное подозрение, это относительно своих тайных собраний, которые прикрывались законными формами, но в существе не были легальными.