Я болен, хотел сказать Эгерт, но вовремя одумался и промолчал. Небо, какая глупость…
– Я люблю, – сказал он хрипло.
Слуги внизу наконец-то угомонились, и дом снова погрузился в тишину.
– Выходит, я напрасно сняла пояс верности? – слова Дилии, ядовитые, как отравленный дротик, вонзились Эгерту в голую спину.
И снова он превозмог себя. Холодный и мокрый, влез под кружевное одеяло – с таким же успехом Дилия могла уложить рядом лягушку или тритона. Красавица обижено отстранилась – деревянными руками Эгерт привлек ее к себе.
Тело его оставалось на диво здоровым и жадным. Дважды пережив шок, оно все-таки снова захотело любви – так костер, нещадно облитый водой, восстанавливает себя из искорки.
Дилия ожила ему навстречу; через несколько минут комнату оглашало вожделенное рычание. Эгерт рвался к цели, не думая уже об удовольствии – скорее бы покончить с этим делом и восстановить хотя бы остатки былой славы. До желанного финала оставалось несколько секунд, и тишина воцарилась в доме, и спал город, и во всем подлунном мире разлеглось спокойствие, и ничто, казалось бы, не мешало лейтенанту Соллю завершить начатое – когда перед внутренним взором его возник капитан, врывающийся в комнату в сопровождении Дрона и гуардов. Картина была такой ясной и яркой, что Эгерт видел даже красные прожилки налитых кровью белков; ему показалось, что жесткая узловатая рука уже схватилась за край одеяла и сейчас последует рывок…
Он обмяк, словно выпотрошенная тушка. Все оказалось напрасно; дальнейшие усилия были бесплодны, а при частом повторении жалки и даже смешны. Эгерт Солль, первый в городе любовник, обречен был на неудачу.
Горько засмеялась Дилия.
Тогда Эгерт вскочил, сгреб в охапку одежду и кинулся к окну. По дороге он растерял половину своего гардероба, сбил на пол поднос с вином и фруктами и опрокинул столик. Взлетев на подоконник, он испугался высоты второго этажа – но было поздно, он уже не мог остановиться. С разгону вылетев за окно, великолепный Солль голышом шлепнулся на клумбу, изничтожив рододендроны и заслужив вечное проклятие садовника. На ходу одеваясь, путаясь в ворохе рукавов и штанин, плача от стыда и боли, Солль опрометью бросился домой – и счастье еще, что до рассвета оставалось несколько часов и никто не видел славного лейтенанта в столь жалком состоянии.
Вернувшиеся в город гуарды первым же делом поспешили осведомиться о здоровье лейтенанта Солля. С кислой улыбкой бледный, осунувшийся Эгерт уверил прибывших к нему посланцев, что дело идет на поправку.
Сплетня о неудаче с Дилией стала достоянием злых языков на другой же день, ее пересказывали со смаком и удовольствием – но в глубине души не очень-то верили: видимо, мстит за что-то скверная капитанша.
Единственным утешением Солля оказалось одиночество. Дни напролет он проводил либо запершись в комнате, либо блуждая безлюдными улицами; во время таких блужданий ему впервые явилась простая и страшная мысль: а что, если происходящее с ним – не случайность и не временное недомогание, что, если наваждение это будет тянуться и дальше, месяцы, годы, всегда?!
Солля временно освободили от сборов и патрулирований; общества товарищей он старательно избегал, о визите к даме ему страшно было подумать, позабытая шпага стояла в углу, как наказанный ребенок. По всему дому слышны были вздохи Солля-старшего – он, как и сын, прекрасно понимал, что долго так тянуться на может: Эгерту придется либо исцелиться, либо оставить полк.
Временами под дверью сыновней комнаты тихо появлялась мать. Постояв несколько минут, она медленно удалялась к себе; однажды, встретив Эгерта в гостиной, она не промолчала, по обыкновению, а осторожно взяла его за манжет рубашки:
– Сын мой… Что с вами?
И, привстав для этого на цыпочки, мать положила ладонь ему на лоб, будто желая удостовериться, что жара нет.
Последний раз она спрашивала его о чем-либо лет пять назад. Он давно отвык разговаривать с матерью; он забыл прикосновение маленьких сухих пальцев к своему лбу.
– Эгерт… что случилось?
Растерявшись, он так и не выдавил ни слова.
С тех пор он стал избегать и матери тоже. Одинокие прогулки его становились все унылее и унылее; однажды, сам не зная как, Солль наткнулся в блужданиях на городское кладбище.
Последний раз он был здесь ребенком; по счастью, все родные и друзья его были живы, и Эгерт не знал, зачем людям проведывать обиталища мертвых. Теперь, миновав ограду, он затрепетал и остановился: кладбище показалось ему странным, пугающим, не принадлежащим к этому миру местом.
Калека-сторож выглянул из своего домика – и скрылся. Эгерт вздрогнул и хотел уйти – но вместо этого медленно двинулся по тропинке среди памятников.
Могилы побогаче украшены были мрамором, победнее – гранитом; встречались памятники, вытесанные из дерева. Почти все они по традиции изображали усталых птиц, присевших на надгробие.
Эгерт шел и шел; ему давно уже было не по себе, но он, как зачарованный, все читал и читал полустертые надписи. Пошел дождь; капли стекали по каменным клювам и бессильно опущенным крыльям, струйками сбегали между впившимися в плиты мертвыми когтями… Из серой пелены, в которую превратился день, навстречу Эгерту выступали поникшие на мраморных скалах орлы, нахохлившиеся маленькие ласточки, уронившие голову журавли… В широких оградах покоились целые семьи; на одном надгробии неподвижно сидели два прижавшиеся друг к другу голубя, а на другом обессиленно склонила голову маленькая, измученная пичуга, и залитая водой надпись на камне заставила Эгерта остановиться: «Снова полечу»…
Вода струилась у Солля по лицу. Он сделал над собой усилие, повернул, двинулся к выходу; от земли поднимался серый, волглый туман.
На самом краю кладбища он остановился.
В стороне от тропинки темнела свежая могила без памятника, покрытая гладкой гранитной плитой. На серой плите лужицами проступали буквы: «Динар Дарран».
И все. Ни слова, ни знака, ни вести. Но, может быть, это совсем другой человек, подумал Солль в тоске. Может быть, это другой Динар…
Едва переступая ногами, он подошел. Динар Дарран. Карета у дверей «Благородного меча» и девушка странной, совершенной красоты. Кривая черта под самыми носами Соллевых ботфорт, и бесформенные красные пятна на ее щеках: «Динар?!»
Солль вздрогнул – так ясно прозвучал у него в ушах голос Тории. Будто звон бьющегося стекла: Динар?! Динар?! Динар?!
На эту могилу никогда не опустится усталая каменная птица.
Сторож снова высунулся из домика, не спуская с Эгерта удивленного, настороженного взгляда.
Тогда Солль повернулся и что есть силы ринулся прочь.
Дни сменялись днями. Время от времени от капитана являлся посыльный с одним и тем же вопросом: как себя чувствует лейтенант Солль и в состоянии ли он приступить к службе? Посыльный отправлялся назад, унося один и тот же ответ: лейтенант чувствует себя лучше, но приступить к службе пока не может.
Несколько раз появлялся и Карвер. Каждый раз ему приходилось выслушивать извинения, передаваемые через слугу – молодой господин, увы, слишком слаб и не может встретиться со старым другом.
Гуарды Каваррена понемногу привыкали к попойкам без Солля; одно время всех волновала история его роковой любви, но потом эта тема сама собой заглохла. Служанка Фета в трактире у городских ворот тайком повздыхала, утирая глазки – но вскоре утешилась, потому что и без славного Эгерта кругом хватало блестящих господ с эполетами на плечах.
Наконец, посыльный от капитана задал свой вечный вопрос несколько иначе: а сможет ли лейтенант Солль вообще продолжать службу? Поколебавшись, Эгерт ответил утвердительно.
На другой же день его вызвали на сбор с показательными боями. Бои эти, проводившиеся обязательно затупленным оружием, всегда вызывали у Эгерта насмешку: как же можно получить представление об опасности, имея в руках тупое беззубое железо? Теперь одна мысль о том, что придется встать лицом к лицу с вооруженным противником, бросала Эгерта в дрожь.
Наутро после бессонной ночи он отправил в полк слугу с вестью, что болезнь лейтенанта Солля обострилась. Гонец благополучно вышел из дому – но миновать ворота ему не удалось, потому что суровый, исполненный негодования Эгертов отец безжалостно перехватил сыновнее послание.
– Сын мой, – на щеках Солля-старшего перекатывались желваки, когда, темный как туча, он встал на пороге Эгертовой комнаты. – Сын мой, пришло время объясниться, – он перевел дыхание. – Я всегда видел в своем сыне прежде всего мужчину; что значит эта ваша странная болезнь? Уж не намерены ли вы оставить полк, служба в котором – честь для всякого молодого человека благородной крови? Если это не так – а я надеюсь, что это все-таки не так – то чем объяснить ваше нежелание явиться на сбор?!
Эгерт смотрел на своего отца, не очень молодого и не очень здорового человека; он видел жилы, натянувшиеся на морщинистой шее, глубокие складки между властно сдвинутыми бровями и возмущенно сверкающие глаза. Отец продолжал:
– Светлое небо! Я наблюдаю за вами вот уже несколько недель… И если бы вы не были моим сыном, если бы я не знал вас раньше – клянусь Харсом, я решил бы, что болезни вашей имя – трусость!
Эгерт дернулся, как от пощечины. Все естество его вскричало от горя и обиды – но слово было произнесено, и в глубине души Эгерт знал, что сказанное отцом – правда.
– В роду Соллей никогда не было трусов, – сказал отец сдавленным шепотом. – Вам придется взять себя в руки, или…
Наверное, Солль-старший хотел сказать что-то уж совсем ужасное – так нервно задергались его губы и вздулась вена на виске. Возможно, он хотел посулить отцово проклятие либо изгнание из дому – но не решился произнести угрозу и вместо этого повторил значительно:
– В роду Соллей никогда не было трусов!
– Оставьте его, – послышалось из-за широкой спины Солля-старшего.
Эгертова мать, бледная женщина с вечно опущенными плечами, не так часто позволяла себе вмешиваться в разговоры мужчин:
– Оставьте его… Что бы ни происходило с нашим сыном, но впервые за последние годы…
И она осеклась. Возможно, она хотела сказать, что впервые за последние годы она не чувствует в сыне жесткой и хищной струны, которая пугала ее, делая чужим и неприятным ее собственного ребенка – но тоже не решилась произнести это вслух и только посмотрела на Эгерта – длинно и сочувственно.
Тогда Эгерт взял шпагу и ушел прочь из дома.
Показательные бои в тот день прошли без лейтенанта Солля, потому что, выйдя за ворота, он не отправился в полк, а побрел пустынными улицами по направлению к городским воротам.
У трактира он остановился; трудно сказать, что заставило его завернуть в широкую, до мелочей знакомую дверь.
В этот утренний час трактир был пуст, только между дальними столиками мелькала чья-то согбенная спина; Эгерт подошел ближе. Не разгибаясь, спина елозила чем-то по полу и мурлыкала песню без слов и мелодии; когда Эгерт отодвинул стул и сел, песня оборвалась. Спина выпрямилась – и служанка Фета, красная и запыхавшаяся, выронила от радости мохнатую тряпку:
– Господин Эгерт!
Через силу улыбнувшись, Солль велел подать себе вина.
На столах, на полу, на резных спинках стульев лежали квадратные солнечные пятна. Тонко жужжала муха, колотясь лбом о стекло квадратного же оконца; покусывая край стакана, Эгерт тупо смотрел в деревянные узоры на столешнице.
Слово было сказано, и теперь Эгерт повторял его про себя, всякий раз содрогаясь, как от боли. Трусость. Светлое небо, он трусил! Он струсил уже бессчетное число раз, и у страха его были свидетели, и главным из них оставался лейтенант Солль, прежний лейтенант Солль, герой и воплощенное бесстрашие…
Он оставил грызть стакан и принялся за ногти. Трусы отвратительны и жалки; Эгерт не раз наблюдал, как трусят другие, он видел признаки страха извне – бледность, неуверенность, трясущиеся колени… Теперь он знает, как выглядит собственная трусость. Страх – чудовище, снаружи никчемное и ничтожное, изнутри же – палач, неодолимой силы мучитель…
Эгерт тряхнул головой. Неужели Карвер, например, испытывает нечто подобное, когда пугается? Неужели все люди…
Фета в десятый раз явилась с тряпкой, чтобы надраить до блеска столик господина Эгерта; он, наконец, ответил на робкий заискивающий взгляд:
– Не вертись, пигалица… Присядь-ка со мной.
Она уселась с такой готовностью, что скрипнул дубовый стул:
– Что угодно господину Соллю?
Он вспомнил, как втыкались в косяк над ее головой метательные ножи и кинжалы, вспомнил – и покрылся холодным потом.
Она тут же отозвалась на его внезапную бледность, простонав сочувственно:
– Господин Эгерт так долго боле-ел…
– Фета, – сказал он, опуская глаза, – ты боишься чего-нибудь?
Она радостно заулыбалась, решив, по-видимому, что господин Эгерт заигрывает:
– Я боюсь однажды не угодить господину Соллю, и тогда хозяйка меня выгонит…
– Да, – вздохнул Эгерт терпеливо, – а еще чего ты боишься?
Фета захлопала глазами.
– Ну, темноты, например, – подсказал Эгерт. – Ты боишься темноты?
Фета помрачнела, будто вспомнив что-то; пробормотала нехотя:
– Да… Только… зачем это господину Эгерту?
– А высоты? – он, казалось, не заметил ее вопроса.
– И высоты боюсь, – призналась она тихо.
Некоторое время длилась тягостная пауза; Фета смотрела в стол. Когда Эгерт уверился, что не услышит от нее более ни слова, девушка вздрогнула и прошептала:
– И, знаете, особенно… Грома… Как бабахнет… Ита рассказывала, у них в селе одну девчонку громом убило насмерть… – она прерывисто вздохнула. Прижала ладони к щекам и добавила, мучительно покраснев:
– А особенно боюсь… забеременеть…
Эгерт отшатнулся; испугавшись своей откровенности, Фета затараторила, будто пытаясь потоком слов сгладить неловкость:
– Боюсь клопов, тараканов, бродяг, немых попрошаек, хозяйку, мышей… Но мышей – это не самое страшное, можно перебороть…
– Перебороть? – эхом откликнулся Эгерт. – А как ты… Что ты чувствуешь, когда страшно?
Она неуверенно улыбнулась:
– Страшно, и все… Внутри будто бы… Слабеет все, и еще…
Она вдруг залилась густой краской, и под слоем ее так и остался непроясненным еще один важный признак испуга.
– Фета, – спросил Эгерт тихо, – а тебе было страшно, когда я бросал в тебя ножи?
Она встрепенулась, будто вспомнив лучший день своей жизни:
– Нет, конечно! Я ведь знаю, что у господина Эгерта твердая рука…
Тут на кухне рявкнула хозяйка, и Фета с извинениями упорхнула прочь.
Квадратные солнечные пятна грузно переползали со стола на пол, с пола на стул; Эгерт сидел, сгорбившись, и водил пальцем по краю пустого стакана.
Фете не понять его. Никому на свете не понять его. Привычный мир, в котором он по праву был повелителем и господином, теплый надежный мир теперь вывернулся наизнанку, уставившись на Эгерта остриями шпаг, зубчатыми краями камней, лекарскими ланцетами… В этом новом мире обитают тени, ночные видения, из-за которых вот уже много ночей Эгерт спит при свете. В этом новом мире он ничтожен и жалок, беспомощен, как муха с оторванными крыльями – и что будет, когда об этом узнают другие?!
Грохнула, отворяясь, тяжелая дверь. В трактир ввалились господа гуарды – и в числе их Карвер.
Эгерт остался сидеть, где сидел, только невольно подобрался, как перед прыжком; гуарды мгновенно окружили его. От громогласных приветствий у Солля зазвенело в ушах, а от дружеских похлопываний болезненно заныло плечо.