Но если бы с Ириной и Егором что-нибудь случилось, неужели в милиции не сочли бы возможным сообщить ему? Значит, живы…
Евгений Викторович добрался до глухого забора, вдоль которого все так же совершал прогулки постовой, и, стараясь не обратить на себя внимание, обошел огороженный фундамент. Как вдруг он узрел вышагивающую ему навстречу сплоченную пару – старика и старуху; оба были в голубых одинаковых плащах, шли они маршеобразно. Демилле узнал их тут же, ибо эта военизированная походка была известна всему микрорайону.
Это были Светики, Светозар Петрович и Светозара Петровна Ментихины, направлявшиеся домой после закрытия универсама.
Утром они, дав подписку о неразглашении и выслушав совет не появляться на улице Кооперации, все же сочли своим долгом поехать в контролируемый ими универсам, чтобы провести прощальную проверку и предупредить дирекцию, что они слагают… Они потрудились до закрытия, составив ряд актов на похищение майонеза и сардин атлантических в масле, а теперь возвращались на Безымянную – и все же не удержались, решили пройти мимо места, где еще давеча жили. Как бы не специально, а по пути.
Светики были на редкость дисциплинированны.
Евгений Викторович, размахивая руками, устремился к Ментихиным. В другое время он, по всей вероятности, перешел бы на другую сторону, чтобы лишний раз не поздороваться со старичками, которых недолюбливал именно за их дисциплинированность, – здоровался лишь в лифте, когда деваться некуда. Но сейчас он бросился к ним, как к родным. Примерно так бросаются друг к другу наши соотечественники где-нибудь в Новой Зеландии после годичного отсутствия на Родине.
Завидев Демилле, Ментихины разом остановились.
– Светозар Петрович! Светозара Петровна! – лепетал Демилле на бегу, изображая радостную улыбку.
Светики вели себя по-английски, милорд. Кажется, у вас есть выражение «держать жесткой верхнюю губу», то есть ничем не выдавать своего волнения?
– Да, это признак истинных джентльменов и леди.
– Так я должен вам сказать, что у Светиков осталась жесткой не только верхняя губа, но и нижняя, а также щеки, брови, нос – короче, вся физиономия. Глаза были непроницаемы.
Светики испугались, что сосед, увидевший их в запретном месте, может донести (у них с юности было такое мышление), и на всякий случай приняли неприступный вид. Конечно, они знать не знали, что Демилле чуть ли не сутки находится в блудном состоянии.
– Какая встреча! – фальшиво воскликнул Евгений Викторович, добежав наконец до Светиков и неловко дернув рукой, будто хотел обменяться рукопожатием. Все четыре руки Ментихиных не выразили ни малейшего на это желания.
– Прогуливаетесь? – заискивающе спросил Демилле.
Светики молчали.
– А я вот тоже… Ну и где вы теперь? – совсем ослабевшим голосом продолжал Евгений Викторович и поспешно поправился, задав вопрос, испортивший все дело:
– Куда вас… эвакуировали?
– Я не понимаю, – тихо сказала Светозара Петровна, не глядя на бывшего соседа.
– Ну как же! – несколько осмелел Демилле. – Вас же переселили? Куда, хотелось бы знать? Нас, например, в Смольнинский район с семьей, – соврал он.
Ментихины мигом сообразили, что Демилле не в курсе. Почему он не в курсе – его личное дело, но вводить его в этот курс Светики отнюдь не собирались.
– Извините, мы вас не понимаем. Вы, вероятно, нас с кем-то путаете, – ледяным тоном произнесла Светозара Петровна.
– Как это путаю? Вы мои соседи! Я ваш сосед!.. Светозара Петровна, Господь с вами!
– Я не Светозара Петровна, – сказала старуха.
– А я не Светозар Петрович, – добавил старик.
Они разом возобновили движение с левой ноги и прошли мимо Демилле, точно мимо столба, не повернув головы. Евгений Викторович ошеломленно смотрел в их голубые, без единой складочки спины.
– Я Демилле! – крикнул он в отчаянии.
Ответа он не получил. Светики удалялись равномерно и прямолинейно, как электричка от перрона. Через несколько минут их голубые плащи слились в одно пятно, которое растаяло в сумерках. Евгений Викторович беспомощно провожал их глазами.
Тут Демилле немного тронулся. Удивительно, но исчезновение дома не привело его в такое идиотическое состояние, как исчезновение Светиков. Евгений Викторович глупо рассмеялся, потом нервно захохотал и, продолжая хохотать, перелез через низкую ограду детского садика, а там неожиданно для себя забрался в ту самую бетонную трубу, откуда ночью наблюдал за милиционерами. Стоя в трубе, он всхлипывал, согнувшись, утирал рукавом плаща слезы и повторял: «Я – не Демилле! Я – не Демилле! Я – не Демилле!..»
Последующий час он отходил от нервного потрясения, выйдя из трубы и устроившись на низком деревянном крокодиле…
– Крокодиле?
– Да, такая изогнутая штуковина из деревянных колобашек, по форме напоминающая крокодила. Она служит детям для развлечения.
Демилле курил, смотрел на выглянувшую из-за детского садика луну и ни о чем не думал. О доме тоже. Потом посмотрел на часы. Была половина одиннадцатого. Холодно. Чертовски тоскливо. Гнусно.
Из оцепенения его вывела появившаяся на крыше детского сада темная фигура, которая вылезла неизвестно откуда, в одной руке держала стул, а в другой – какую-то длинную толстую палку. Все это видно было лишь силуэтом. Фигура устроила стул на крыше, уселась на него и приставила палку к голове, другой конец палки она устремила в небо.
Демилле ничему не удивлялся.
– Эй, на крыше! – слабо позвал он.
Глава 8. Жертва телекинеза
С подступом девятым «О природе вещей»
– Я знаю, милорд, что название подступа мною заимствовано. Оно заимствовано у Лукреция, который когда-то, очень давно, сочинил трактат под тем же наименованием. Вы читали?
– Пробовал.
– И я пробовал. Теперь мне хочется развить свой взгляд на эту природу, конечно, не столь всеобъемлюще, как это сделал Лукреций, но все же. Мне кажется, у меня есть дельное соображение.
– А зачем это вам?
– Видите ли, мистер Стерн, я, как и вы, прежде чем сочинять романы, имел другую специальность. Вы были профессиональным пастором, я же – профессиональным ученым. Как видите, ни вас, ни меня профессиональная деятельность не удовлетворила и мы кинулись искать истину на скользком литературном пути… Скажите, как вы относитесь к науке, милорд?
– К учености?
– Допустим, к учености.
– К учености – подозрительно. Мне кажется, а вернее, казалось в моем веке, что маску учености часто надевают дураки, чтобы писать свои философские трактаты (я не о Лукреции), в которых добраться до сути так же невозможно, как найти черную кошку в темной комнате. Тем более когда кошки там нет. Знаете, в наше время достаточно было доверять здравому смыслу, чтобы верно судить о том, что вы называете «природой вещей».
– Я того же мнения об учености. Кстати, о набожности тоже. Но если отбросить дураков, подлецов, карьеристов, любителей пускать пыль в глаза и прочих, то останется небольшое количество людей, которое честно пытаются разобраться в природе. И к тайне природы они подходят либо со стороны науки, либо со стороны веры. Во всяком случае, эти два подхода никогда не смешивались. Истинные ученые всегда были материалистами, истинные же служители культа не сомневались в существовании духа, или идеи, управляющих миром.
Все развитие науки, казалось, блистательно подтверждало материалистическую идею. В самом деле, любое явление природы, казавшееся необъяснимым, имеющим божественное происхождение – будь то гроза, движение Земли вокруг Солнца, извержение вулкана, человеческая наследственность – рано или поздно объяснялись материалистически, так что у человечества постепенно выработался взгляд, согласно которому все непознанные явления – суть пока еще непознанные явления; остается запастись терпением и дождаться, когда их объяснят.
Сознаюсь, что и я исповедовал этот ясный взгляд до…
– Пока вас не тряхнуло как следует?
– Именно, мистер Стерн! До той самой минуты, когда я, прижав одной рукою к груди корзинку с котом Филаретом, а в другой неся пишущую машинку, не махнул из своего окна на крышу соседнего дома. Тогда, гулко топоча по кровельному железу, я обдумывал прежде всего научный вопрос. Как? Как это случилось?.. Уже потом, сочиняя роман, я задавался иными вопросами: о Демилле, сестре его Любаше, Егорушке или тех же Ментихиных. Но тогда…
Сейчас я намерен изложить свой взгляд на научное существо проблемы, чтобы к этому вопросу больше не возвращаться.
– Все равно Бог есть.
– Вы можете это доказать?
– Сударь, разве наша беседа не убеждает вас в этом? Я умер, как вам известно… Когда я умер?
– В 1768 году.
– Тем не менее мы мило беседуем. Как вам это нравится?
– Но ведь я… Ваши реплики, милорд, сочиняю я…
– Вы?! Господи, помилуй! Какая самонадеянность! Я смеюсь и заливаюсь… Ну тогда сочиняйте дальше. Я посмотрю, как это у вас получится.
– Я пришел к убеждению, что природа в целом – такое же изменчивое живое существо, как… как дерево, человек, гриб, собака. Ее законы не являются незыблемыми на все времена. Они изменяются, причем темп изменения тоже может меняться. То вдруг природе может показаться, что ускорение прямо пропорционально силе, то вдруг она может изменить взгляд и хотя бы в части своих владений ввести иной закон, другими словами, природа нелинейна и неизотропна по отношению к соблюдению своих же законов. Вы понимаете?
– …
– Так же изменчива она и в выборе между материализмом и идеализмом. Между ними нет четкой границы. Поясню на примере. Чтобы поднять в воздух наш дом, пользуясь материалистическими средствами, требуется определенная, и довольно большая, энергия, не говоря о соответствующих двигателях и способах подъема. Но иногда можно подняться в воздух и идеалистически – без ничего. Что и продемонстрировал наш дом. Выбор манеры всецело принадлежит природе. Это примерно то же, что выбор между реалистической и фантастической манерами повествования. Можно так, можно эдак. Результат должен быть один. Впрочем, я об этом уже говорил.
Я думаю, что природа также учится, ей также интересно испытывать новые явлении – как материалистические, так и идеалистические. Раньше говорили так: «природа хитра, но не злонамеренна». Я не утверждаю, что она злонамеренна, но она все же хитра. Обнаружив, что человек научился объяснять ее материалистически, она подкидывает ему новые загадки, требующие изменения метода.
Я уже говорил о НЛО. Сюда же можно включил и парапсихологию, и левитацию, и биополе, и черта в ступе. Бесполезно ждать сугубо материалистического описания этих явлений. Либо мы должны ввести научное понятие «душа» и оперировать им с той же легкостью, как мы оперируем энергией, массой, зарядом.
Кстати, о душе, милорд, вы и говорили однажды в «Сентиментальном путешествии». Мы взяли этот эпиграф, помните?
– К чему вы вообще затеяли этот разговор?
– Да потому что научное объяснение феномена перелета дома заботило, как вы догадываетесь, не одного меня. Над этой проблемой принялись работать сразу же несколько лабораторий, в которых мозги были – не моим чета! Потому что их объектом исследования стал несчастный, неповинный ни в чем кооператор! Потому, наконец…
– Зачем вы горячитесь? Вот и рассказывайте о кооператоре. Я послушаю с удовольствием.
Тогда вернемся опять на улицу Кооперации, чтобы тут же умчаться с нее ветреной апрельской ночью в желто-синей милицейской машине. Хвыленко сопел, Завадовский испуганно поджимал под себя ноги, гладил скулившую Чапку, зябко ежился. Темнота пахла бензином. Маленький кооператор оказался сорванным с привычных орбит и брошенным в черный никотино-бензиновый космос, в то время как супруга его Клара Семеновна еще сладко спала на египетской перине, правда, теперь уже неподалеку от Тучкова моста.
Завадовский был единственным очевидцем. Посему, доставленный в городское Управление, он сразу же попал довольно высоко, к полковнику, вызванному по тревоге, который вежливо допросил его (протокол писал капитан), а затем отправил спать в удобное помещение, где стояла заправленная койка, на спинке которой висело вафельное белоснежное полотенце… тумбочка… графин… Туалет и умывальник. На камеру предварительного заключения комната была похожа лишь тем, что запиралась снаружи.
Завадовский с Чапкой зашли в эту неожиданную гостиницу и расположились на ночлег. Валентин Борисович залез под тонкое солдатское одеяло в пододеяльнике, Чапку пристроил рядом с собой, не переставая ее поглаживать. «Видишь, Чапа, не бросили в беде, помогли…» – убеждал собачку кооператор, уговаривая больше себя, чем фоксика.
И вот пока метался по ночному городу Демилле, пока милиция окружала прилетевший на Безымянную дом и проводила утреннюю операцию, Завадовский спал. Разбудил его капитан милиции, который зашел в комнату с незнакомым молодым человеком в штатском.
Завадовский протер глаза и спрятал Чапку под одеялом.
Пришедшие вежливо поздоровались, осведомились о сне, предупредительно кивали. Внесли чай с булочками, не забыли и Чапку, которой принесли на тарелке мокрую, с остатками мяса и застывшего жира кость, будто только что вынутую из холодного супа. Чапка с урчанием вцепилась в нее.
Молодой человек в штатском представился. Назвался он Тимофеевым Робертом Павловичем, старшим научным сотрудником. Кого или чего сотрудником – не сказал.
Выпили чаю втроем в принужденных разговорах о Чапе, затем Тимофеев с капитаном встали и мягко попросили Завадовского следовать за ними.
– На допрос? – с робким вызовом спросил кооператор, но тут же испугался своего микробунта и пожаловался: – Я же в одной пижаме, товарищи. Неудобно!
– Все в порядке, Валентин Борисович, – дружески обнял его за плечи Тимофеев и увлек в коридор. Чапка, виляя хвостиком, последовала за ними. Капитан поймал ее и взял на руки.
– Валентин Борисович, собачку мы пока пристроим.
– Это не трудно? – обеспокоился Завадовский.
Капитан лишь улыбнулся, давая понять, что здесь ничего не трудно. После чего удалился с Чапой по коридору.
Тимофеев провел кооператора в другую комнату со множеством шкафов, открыл один из них и вынул оттуда серый костюм на плечиках и плащ-болонью. Из ящика в другом отделении шкафа он извлек новенькую сорочку, запечатанную в хрустящий прозрачный конверт. Явились и полуботинки – тоже новенькие, чешские, в коробке.
Тимофеев закурил, лениво наблюдая, как Завадовский одевается и прячет пижаму в коробку из-под туфель, против воли бормоча слова благодарности.
Через минуту он предстал перед научным сотрудником в полном блеске, как диссертант перед защитой. Немного волновался.
Далее преображенного кооператора вывели из Управления, выписав специальную бумажку на выход, и повезли в черной «Волге» по городу. Ехали минут двадцать и остановились у большого здания где-то в районе Политехнического института.
Тимофеев проводил Завадовского в вестибюль через стеклянные двери, рядом с которыми не было никакой вывески. Последовал разговор Тимофеева по внутреннему телефону, выписка пропуска, проход через турникет, лифт, коридор, еще коридор… Попадались сотрудники в штатском и белых халатах, очень немногочисленные. Завадовский понял, что не тюрьма, – ему стало интересно. Наконец они вошли в большую комнату с табличкой на двери «Лаборатория № 40».
Вдоль стен стояли письменные столы, а посреди комнаты располагался деревянный куб с полированной верхней гранью – довольно внушительный. В углу комнаты Завадовский заметил сооружение на треноге, по виду киноаппарат. Объектив его был нацелен на куб.