– Стало быть, родители вообще ничего не знали! А что вы делали у Джо?
– Эдмон учил меня играть в покер и экарте…
Еще одна особа, в данном случае его сестрица Марта, обомлеет, узнав, чем занимался ее сынок! Пожалуй, самое невероятное, что в этой истории замешан Эдмон Доссен – хрупкий, высокий юноша с нежным румянцем, с девчоночьими глазами, трогательно ухаживающий за больной матерью.
– Эдмон был главарем?
– Пожалуй… Хотя, собственно говоря, у нас вообще главаря не было, но…
– Понятно!
– Так как я был новичок, они меня напоили. Потом сказали, что мы поедем на машине в «Харчевню утопленников»…
– Разумеется, Николь была с вами?
– Да.
– В сущности, с кем она была особенно близка? Ибо законно предположить…
Эмиль вспыхнул:
– Не знаю… Сначала я тоже думал… Но он поклялся головой матери, что между ними ничего нет…
– Кто же это?
– Доссен… Просто это была игра… Обоим хотелось, чтобы этому верили… Они нарочно вели себя и разговаривали так, словно были близки…
– Вы угнали первую попавшуюся машину?
– Да… У меня есть права… хотя пользуюсь я ими нечасто… И так как у нас нет машины, то практики мне тоже не хватает… Шел дождь… А на обратном пути…
– Минуточку! А что вы делали в этой самой харчевне?
– Ничего… Когда мы приехали, было уже заперто… Это маленький ресторанчик на самом берегу… Хозяйка встала с постели и подняла своих девочек…
– Там и девочки тоже есть?
– Всего две… Ева и Клара… По-моему, они не такие, как вы подумали… Впрочем, я сначала тоже так думал… Эдмон пытался мне это внушить… Мы танцевали под патефон… А пили только пиво и белое вино, больше там ничего не было… Ну вот мы и решили…
– Продолжить пирушку здесь?
– Да.
Хотя внешне поведение Лурса ничуть не переменилось, Эмиль, однако, почувствовал, что ему можно сказать все.
– Я даже не знаю, как произошел несчастный случай. Еще в «Боксинге» они заставили меня выпить ерша… А в харчевне я пил белое вино… Когда я хотел затормозить машину, было уже поздно… Меня вырвало… Тогда за руль сел Дайа, и, по-моему, им пришлось помочь мне взойти…
– Взойти сюда наверх?
– Да… Я заснул… И проснулся в четыре часа утра, когда доктор уже ушел…
– А Николь?
– Она не спала и сидела возле меня. Все уже разошлись по домам, за исключением Большого Луи, его положили в постель, и он на нас так смотрел… Мне было ужасно стыдно… Я попросил прощения у Николь и у этого человека, ведь я тогда еще его не знал…
Эмиль снова поднялся, видимо испугавшись, что наболтал лишнего и теперь уж наверняка попал в ловушку, расставленную адвокатом.
Но тут ход его мыслей внезапно переменился, и он заявил решительным тоном:
– Если полиция за мной придет, я успею покончить с собой!
Откуда у него вдруг такие мысли? Почему он снова весь как-то сжался, продолжая свою исповедь?
– Сам не знаю, зачем я вообще к вам пришел. Возможно, просто по глупости… Но прежде чем уйти, я хочу попросить у вас разрешения сказать два слова Николь…
– Да сядьте вы!
– Не могу… Простите меня, пожалуйста, но я пережил страшный день. Мама ни о чем не догадывается… И однако, уже целые две недели она очень беспокоится, так как я возвращаюсь домой поздно… Разве это моя вина, скажите?
Уж не надеялся ли он, что Лурса станет его утешать? Очень возможно, что и так. И вовсе это у него не от цинизма. Тут обдуманного намерения нет. Во всей этой истории он видел лишь себя, себя одного, вернее, себя и Николь, что одно и то же, ибо Николь существовала только в связи с ним.
Разве Лурса, когда его бросила жена…
Привычным жестом он опрокинул стакан вина; и снова подумал, почему в связи со всеми этими мальчишескими историями он все время возвращается мыслями к самому себе. Только сейчас он это заметил. В течение целого часа он думал в первую очередь о себе, а не об Эмиле, Николь и их дружках. В голове у него все смешалось, как будто могла существовать какая-то связь между событиями сегодняшнего дня и теми, давно отошедшими в прошлое.
Ничего общего! Ничего похожего! Вовсе он не был бедным, как этот Маню, не был евреем, как Люска, не был таким хилым, как его племянник Доссен. Он не ходил в «Боксинг-бар» и не развлекался, выдавая двоюродную сестру за любовницу.
Его и этих молодых людей разделяло не только то, что принадлежали они к разным поколениям.
Он был одиноким, вот кем он был. Только сейчас ему открылась истина! Даже подростком он был одинок из гордости. И думал, что можно остаться одиноким, живя вдвоем… А потом в один прекрасный день вдруг обнаружил, что дом его пуст…
Но почему ему было так неприятно чувствовать под пальцами жесткую щетину бороды?
Неужели надо признаться самому себе, что им овладело некое чувство, до ужаса напоминавшее обыкновенное унижение?
Может быть, оттого, что ему уже сорок восемь лет? Оттого, что он опустился, ходит грязный? Или пьет?
Он не хотел об этом думать. Уже дважды до него долетали удары колокола, извещавшие о часе обеда, а он даже не пошевелился.
В длинном коридоре прозвучали чьи-то шаги, кто-то повернул ручку двери. Потом спохватился и постучал.
– Кто там?
– Это я.
Ровный голос Николь. Лурса открыл дверь. Ясно, дочь уже знает, что Маню у него в кабинете. Карла, конечно, не преминула сообщить ей об этом.
Поэтому-то, черт возьми, она так спокойна, поэтому-то так аккуратно уложила свои белокурые волосы, собранные тяжелым узлом на затылке, поэтому так безмятежен ее взгляд и даже не порозовела ее матовая кожа!
– Я не хотела вас беспокоить…
Она подошла к юноше, протянула ему руку:
– Добрый день, Эмиль.
Выходило, что чуть ли не он, Лурса, здесь лишний.
– Добрый день, Николь! Я во всем признался твоему отцу…
– И хорошо сделал!
Они были на «ты»! Даже Карла, дувшаяся на весь божий свет, и та называла его месье Эмиль… Они, именно они, были близкими в этом доме. Это они образовали союз! Это они – семья!
И не его, отца, а Эмиля спросила Николь:
– Ну, что же вы решили?
Лурса повернулся к ним спиной, ибо не был уверен, что выражение лица не выдаст его, а он не желал давать им повод торжествовать над собой. Оставался единственный способ с честью выйти из положения – налить себе стакан вина и выпить. Почему его жест вызывает в них брезгливое чувство? Разве сами-то они не пьют?! Ведь их шайка только тем и занималась, что пила напропалую и танцевала под патефон.
Уж не ищет ли он себе оправдания? Никто на него и не собирался нападать. А раз он повернулся к ним спиной, так и осталось невыясненным, что именно выразили их лица – брезгливость или простое неодобрение.
Правда…
Да, да, вся правда в том, и он вынужден это признать, что в течение этого часа, может, с самого утра, а возможно, уже очень давно его тяготило одиночество! В конце концов оно превратилось в какой-то тоскливый страх, приобрело приторный вкус стыда.
Один во времени и пространстве! Один с самим собой, наедине с этим грузным, плохо ухоженным телом, с этой неаккуратно подстриженной бородой, с этими большими глазами, по которым сразу видно, что он страдает печенью, наедине со своими какими-то прогорклыми мыслями и с бургундским, от которого его подчас мутит.
Когда он обернулся, лицо его, как и всегда, кривила недобрая усмешка.
– Чего же вы ждете?
Они, бедняжки, и сами не знали, чего ждут! Эмиль окончательно растерялся, и только спокойствие Николь помогло ему обрести равновесие.
– Можно, я провожу его донизу? – спросила дочь.
Лурса только молча пожал плечами.
Они не успели сделать по коридору и десяти шагов, а он уже подошел к зеркалу и уставился на свое отражение.
– Алло!.. Это вы, Гектор?
Опять Зануда!
– Я просто с ума схожу от волнения. Не заглянете ли вы ко мне хоть на минутку?.. Шарль по делам в Париже. Я постаралась объяснить ему по телефону, что случилось, но он раньше завтрашнего дня приехать не сможет…
Лурса был неумолим. Пусть сестра хоть в ногах у него валяется, пусть корчится от страха, он даже пальцем не пошевелит. А его раздушенный зятек, конечно, в эту самую минуту обедает с девочками в отдельном кабинете!
– Послушайте, Эдмон еще не вернулся… Я боюсь говорить об этом по телефону… Как, по-вашему, нас не подслушивают?
Лурса нарочно ничего не ответил.
– До сих пор он сидит у следователя… Дюкуп мне только что звонил… Вернее, я просила об этом Рожиссара, просила, чтобы меня держали в курсе дела. Кажется, допрос еще не кончен… Дюкуп не сообщил мне никаких подробностей, но дал понять, что все гораздо серьезнее, чем ему казалось поначалу, и что дело будет трудно замять.
– Ну и что? – спросил он, нарочно усиливая хрипоту в голосе.
– Но, Гектор…
– Что?
– Ведь все произошло в вашем доме. Это Николь… Короче, если бы вы следили за ней… Извините, пожалуйста… Нет! Я вовсе не это хотела сказать… Поймите, я совсем больна от волнения. Я вынуждена была лечь в постель и вызвала врача.
Она и так вызывала врача три-четыре раза в неделю по любым пустякам: то у нее был истерический припадок, то просто не знала, как убить время…
Болезни для нее то же самое, что красное вино для ее родного брата!
– Послушайте, Гектор!.. Сделайте над собой усилие… Приезжайте ко мне сейчас… Вернее, будьте милым…
– Я не милый!
– Да замолчите! Я сама знаю, какой вы! Но не могу же я в моем теперешнем состоянии идти в суд. Зайдите за Эдмоном и приведите его, если допрос уже кончился. Я так боюсь, что он наделает глупостей! Приведете его домой и, кроме того, дадите мне совет… Вернее, дадите совет ему…
Ответит он или нет? Во всяком случае, он что-то буркнул. Потом положил трубку и продолжал стоять у письменного стола, сердито хмурясь, потому что по-прежнему чувствовал себя чужаком.
Уходя, Николь не закрыла за собой дверь. Он прошел по коридору, заглянул в столовую, где за столом уже сидела дочь.
Николь поднялась, как по сигналу, открыла дверцу подъемника:
– Суп, Фина!
Она избегала глядеть на отца. Что она о нем думает? Что сказал ей Маню, когда она провожала его до двери? Какими были их прощальные объятия?
Вдруг он почувствовал усталость. Его плоть тосковала, как по утрам, до первого стакана вина.
– Какой сегодня суп? – спросил он.
– Пюре гороховое.
– А почему в таком случае нет гренков?
Фина забыла сделать гренки! А ведь к гороховому супу полагаются гренки! Он вспылил:
– Ясно, носится по городу, разносит молодым людям записки, где же ей заниматься кухней! И само собой разумеется, никто не позаботился нанять новую служанку.
На него взглянули удивленные глаза Николь. Впервые за много лет он проявил интерес к хозяйственным делам и сам не заметил этого.
– Я уже нашла служанку, она придет завтра утром.
Тут он чуть было не взорвался. Оказывается, несмотря на все, что произошло, несмотря на допрос, записки, которые она успела разослать, несмотря на то, что их дом полон полиции, несмотря… несмотря ни на что, она, видите ли, еще позаботилась найти новую горничную вместо Анжель.
– А откуда она? – подозрительно осведомился Лурса.
– Из монастыря.
– Как? Как? Откуда?
– Она работала в монастыре прислугой. А теперь она обручена… Зовут ее Элеонора…
Не мог же он в самом деле злиться из-за того, что их новая служанка зовется Элеонорой!
Он принялся за еду, но, не кончив тарелки, вдруг заметил, что со свистом втягивает суп, сидит, низко нагнувшись над столом, громко отдувается, как плохо воспитанные дети или крестьяне.
Он покосился на Николь. Она не глядела в его сторону. Привыкла к этому! Ела она аккуратно, думая о чем-то своем.
И тут он поспешно, даже слишком поспешно снова уткнулся в тарелку, потому что без всяких видимых причин с ним случилось нечто идиотское, невероятно идиотское, в чем он сам не разобрался и что не должно было случиться: у него вдруг защипало в глазах, лицо вспухло.
Хорошенький, должно быть, у него вид!
Но ведь эти поганые ребята…
– Куда вы идете, отец?
Она назвала его отцом! Не папой же его называть! Только этого недоставало! Он был просто не в состоянии сразу ответить на ее вопрос. Швырнув скомканную салфетку на стул, он направился к двери.
И только на пороге ему удалось выдавить из себя:
– К тете Марте! Уф!
Но самое невероятное было то, что он действительно надел пальто и пошел к Марте.
V
У него было такое впечатление, будто он погружается в самую гущу жизни. Он делал давно забытые жесты и движения, возможно, делал их всегда, но как-то не отдавая себе в этом отчета, – например, зябко поднял воротник пальто, поглубже засунул руки в карманы, наслаждаясь холодом и дождем, тайной, которую хранили эти улицы, все пятнистые, все блестящие от света.
Еще спешили куда-то прохожие, и он даже подумал: куда идут все эти люди? Как давно ему не доводилось вечерами выходить из дома? На улице Алье прибавились новые огни, и кинотеатр помещался не там, где прежний, извещавший о начале сеанса непрерывным дребезжанием звонка.
Лурса шагал быстро. Пока еще он поглядывал на людей и предметы искоса, словно стыдясь своего любопытства. С первого раза он не сдастся. Он бормотал что-то себе под нос. Когда он позвонил у двери дома Доссенов – сплошное стекло и чугун, – к нему уже вернулась обычная озлобленность, и она сверкнула в презрительном взгляде, которым Лурса смерил одетого наподобие бармена, в белую курточку, дворецкого, бросившегося снимать с посетителя пальто.
– Где сестра?
– Мадам в малом будуаре. Не угодно ли месье следовать за мной?
А что, если взять и не вытереть ног, просто так, из протеста против этого белоснежного холла, против всей этой новизны, этого модерна, против всей этой кричащей роскоши? Конечно, он этого не сделал, но все-таки подумал.
Затем зажег сигарету, а спичку кинул на пол.
– Входите, Гектор… Закройте дверь, Жозеф… Когда месье Эдмон вернется, попросите его пройти прямо ко мне.
Лурса уже весь ощетинился, как кабан. Он не любил сестру, хотя она ничего худого ему не сделала. Он сердился на нее за ее страдающий вид, за ее вялую и тусклую элегантность, а может быть, еще и за то, что она вышла замуж за Доссена, живет в этом особняке и держит великолепно вышколенную прислугу.
Но тут не было зависти. Доссены не богаче его самого.
– Садитесь, Гектор… Как мило с вашей стороны, что вы пришли… Вы не заглянули по дороге в суд? Что вам, в сущности, известно? Что вам сказала Николь? Надеюсь, вы заставили ее все сказать…
– Ничего я не знаю, кроме того, что они в моем доме убили человека!
В эту минуту он спрашивал самого себя, почему он так не любит Доссенов, и не находил достаточно убедительного ответа. Конечно, он презирал их за тщеславие, за особняк, который они себе построили и который стал смыслом их жизни. Сам Доссен со своими усиками, пропахшими ликером или духами сомнительных дам, был в его глазах олицетворением счастливого болвана.
– Неужели вы, Гектор, хотите сказать, что это дети…
– Очень похоже…
Она поднялась с кушетки, забыв о своих болях – после рождения Эдмона у нее вечно ныл живот.
– Вы с ума сошли! А если вы шутите, так это просто гнусно. Вы же знаете, я вся дрожу. И звонила я вам потому, что не в силах одна справиться со своей тревогой. Вы пришли ко мне! Это целое событие! Но вы, оказывается, пришли лишь затем, чтобы цинично заявить, что наши дети…
– Вы, по-моему, хотели знать правду?
В сущности, если бы в свое время ничего не произошло, теперь его жене – ибо тогда он имел бы жену – было бы почти столько же лет, сколько Марте. Интересно, поддались бы и они тоже поветрию, охватившему в последние годы все богатые семьи Мулэна, построили бы себе новый дом или нет?
Трудно сказать. Кроме того, глядя на сестру, он думал разом о множестве вещей. Особенно остро он чувствовал, что не может представить себя женатым, возможно, даже отцом других детей, не знает, чем бы он занимался все эти годы.
– Послушайте, Гектор! Я знаю, что вы не всегда бываете в нормальном состоянии. Возможно, вы сегодня уже выпили. Но поймите, сейчас не время сидеть взаперти в своей грязной норе! В том, что произошло, есть доля и вашей вины. Если бы вы воспитали свою дочь как полагается…