Ду Фу покачал головой. Он не поедет. Гость казался обескураженным. Тогда Ду Фу сказал:
– Если господин Лю Вэнь действительно хочет помочь такому бедняку, как я, то…
Господин Лю Вэнь, недослушав, с готовностью стал развязывать продолговатый кошель, висевший у него на поясе. «Золото», – подумал Ду Фу. И это удивило его, ибо он уже успел забыть, что есть люди, расплачивающиеся за что-либо золотыми монетами, а не медяками, стертыми до блеска от беспрерывного употребления. Гость смотрел выжидающе, в глазах его была готовность и соболезнование. Ду Фу сделал отстраняющий жест левой рукой.
Нет, сказал он. Его неправильно поняли. Он вовсе не просит денег.
Острая жалость к этому некогда элегантному и веселому человеку переполняла господина секретаря. К тому же он и на самом деле был рад ему помочь. В отличие от Ду Фу, он мог позволить себе воспоминания, он был благодарен судьбе за эту встречу. Он, секретарь министерства и чиновник второго класса, на примере поэта лишний раз мог убедиться в превратности человеческих судеб. И кто знал, что ждало его завтра. Но сегодня – сегодня он был наверху и мог позволить себе любую причуду. Вплоть до искренних человеческих чувств. Он и в самом деле был большим любителем поэзии; в своем роскошном доме он собрал большую библиотеку манускрипты.
Его осенила идея, блестящая идея. Он вовсе не навязывает своих денег. Но не соблаговолит ли его высокий друг продать ему свиток со своими бесподобными стихами? Он, Лю Вэнь, готов заплатить самую высокую плату.
– Это можно, – согласился, подумав, Ду Фу. Он даже покивал для убедительности головой, – это можно. Стихи у него есть, господин секретарь останется доволен. А как он собирается платить?
– Ну какие могут быть счеты между старыми друзьями, – поморщился секретарь Лю Вэнь.
Молчаливое сопротивление этого опустившегося человека его, Лю Вэня, попыткам вернуться в прошлое понемногу начало раздражать его. И еще этот отвратительный запах… Дома он сразу же примет ванну. Все-таки печально, что люди так упорны, что старик не хочет принять чистосердечно предлагаемую помощь. Что ж, он купит рукописи. Кроме всего прочего, это еще и неплохая сделка. Он явится из глуши и привезет в столицу, падкую до сенсаций, такие новости…
– Я готов заплатить вам, дорогой мой друг, по три золотые монеты за каждую рукопись… Хотя нет, – перебил он сам себя, захлестнутый волной великодушия, – нет. Я заплачу по четыре монеты. – И он широко улыбнулся. – Надеюсь, вы довольны?
Ду Фу сидел потрясенный. Четыре золотые монеты! Уж не померещилось ли ему… Четыре! Вскочив, он проковылял к сундуку, стоявшему в дальнем углу и служившему столом. Четыре… Обернувшись, он подозрительно посмотрел на гостя. Он, Ду Фу, снова превратился в бедняка с лодки. Ему привалила глупая, невероятная, сумасшедшая удача, и было бы непростительно не использовать ее до конца. Опуская сощуренные глаза, он спросил:
– Сколько же свитков согласен приобрести великодушный господин секретарь? Два? Или, может, три? – Голос его был робок и почтителен.
У столичного гостя защемило сердце.
– Да хоть десять, – сказал он. – Или пятнадцать. А еще лучше – все. Да, да, выкладывайте все, что у вас есть.
Секретарь Лю Вэнь любил острые ситуации – при том, конечно, непременном условии, чтобы господином положения оставался он сам. А что могло быть острее этого – он, Лю Вэнь, всемогущий, как Хуанди, спасает обнищавшего, погрязшего в бедности поэта. Не часто человеку удается играть роль самой судьбы. Ему, Лю Вэню, это удается.
Он даже забыл про ужасающий едкий запах в джонке. Кошель уже был развязан.
– Ну, господин мой и учитель, начнем? Раз, два, три, четыре. И еще четыре, и вот еще… Давайте, давайте, не стесняйтесь. Я же сказал, что заберу у вас все.
Бедный Ду Фу. Он, кажется, так и не может поверить.
– Все? – спрашивает он боязливо.
– Да, да, – весело подтверждает секретарь. – До чего же вы стали недоверчивы!
Сколько стихотворений мог этот бедняк написать в такой дыре? Он, Лю Вэнь, не написал бы ни одного.
– И все – по четыре золотых?
Гость напряжением воли сдерживает соболезнующую улыбку. Улыбку судьбы. Ибо он, секретарь министерства Лю Вэнь, и есть судьба. Здесь по крайней мере.
– Да, – подтверждает он уже в который раз. Некоторое время он видит только согнутую спину.
Затем на циновку лег первый свиток. Ну, наконец-то.
– Один, – сказал Ду Фу из сундука.
– Вот ваши четыре золотых.
– Два.
– Вот еще четыре.
– Три.
– Итого двенадцать.
– Четыре.
– А вы, я вижу, не теряли времени даром.
– Пять, шесть, семь…
– Уж не задумали ли вы проверить мою платежеспособность?
Вместо спины на миг показалось лицо бедняка, держащего за хвост волшебную птицу феникс.
– Я думал, – смиренно произнес он, – господин Лю Вэнь не шутил, когда сказал – все.
Господин Лю Вэнь сдержанно улыбнулся. Его слово – это те же золотые монеты.
– Тогда – еще?
– Буду рад познакомиться со всеми вашими замечательными произведениями, – сказал секретарь министерства церемоний с некоторым усилием.
– Тогда вот еще пять.
– Итого двенадцать.
– И еще семь.
– Девятнадцать.
– И двенадцать.
– Тридцать один.
– И пять…
Секретарь министерства украдкой смахнул пот.
– Вы плодовитый автор, – сказал он сухо.
– Все бедняки плодовиты, – последовал мгновенный ответ, напомнивший секретарю прежнего Ду Фу. – Это одна из немногих привилегий бедности, на которую никто не покушается. Не так ли?
Через час, оставив на циновке сто двадцать золотых монет и вексель еще на тысячу шестьсот, секретарь министерства, бледный и расстроенный, ушел, унося в грязном джутовом мешке четыреста тридцать рукописей. Это было все, что старик с реки, неудавшийся чиновник и не признанный обществом поэт по имени Ду Фу, написал за последние два года.
Обессиленный, сидел Ду Фу перед грудой золота. Игра далась ему нелегко. Равнодушными, холодными глазами рассматривал он золотые монеты. Их было больше, чем он когда-либо имел в своей жизни. Итак, он разбогател наконец. Он вспомнил бледное и потное лицо чиновника второго класса, подписывающего вексель. Он так ничего и не понял, благодетель. Ну ладно, этот урок он запомнит.
Золотые монеты на полу казались маленькими светлячками. Они освещали ему путь к дому. Внезапно он погладил золото рукой. Золото – это кровь и пот бедняков. Это его кровь и пот. Оно принадлежит ему по праву. Деловито пересчитал он монеты. Одну он разменяет на медь, остальные зашьет в подол халата – старого, конечно. И вексель – тоже.
Так он и сделал.
Теперь можно было трогаться в путь. Ему предстояла долгая и опасная дорога на Север. В Чанъань.
Прибор для письма он всегда носил с собой. Бумагу – тоже. Очевидно, он все проделал почти машинально. Придя в себя, он увидел стихотворение. Последние строки еще не просохли. Про себя он повторил их:
Тушь просохла. Он прочитал все стихотворение целиком и еще раз – последние строчки. Это было как раз то, что он и хотел сказать. Он все глядел и глядел, словно начинающий. Он плохо писал левой рукой, но и это сегодня ему не помешало. Иероглифы получились четкие, красивые. Особенно красивым получился иероглиф «вань», означающий десять тысяч; это был настоящий каллиграфический знак.
Обрадованный этим, он лег спать. Ему снилась столица Чанъань и девушка по имели Ин, выбегающая к нему навстречу из большого красивого дома, похожего на дворец.
Сколько же лет он не был в Чанъани? Тринадцать? Даже немного больше… «Тогда, тринадцать лет назад, – подумал он, проснувшись, – начались все мои беды».
Все началось тогда, когда в ночь на двенадцатое июня семьсот пятьдесят шестого года император Сюаньцзун бежал из столицы.
Глава вторая
Император бежал из столицы.
В ночь на двенадцатое число июня месяца карета, сопровождаемая плотным двойным кольцом эскорта, прорвалась сквозь густую толпу беженцев и, миновав ворота Красного феникса, покинула Чанъань. Среди пышных подушек, зябко кутаясь в толстый, подбитый соболями халат, сидел маленький, сморщенный человек с желтым в редких оспинах лицом и обвисшими седыми усами. Было темно, и только отблеск факелов, прорываясь сквозь занавешенные окна, разбрасывал по стенам и полу трепещущие багряные блики. Взмыленные черные кони уверенно увлекали карету на юг, оставляя позади панику и отчаяние большого города. Молча скакали рядом рослые гвардейцы конвоя – первый ряд, ближний к карете, держал пылающие факелы, второй, наружный ряд держал наготове обнаженные мечи. Словно метеор, прорезала карета непроглядную тьму, смыкавшуюся за ней, как вода. Шум покинутого города уходил, становился слабее, глуше, исчезал; свистел и вихрился распоротый воздух; кони роняли на дорогу бело-желтую пену, а маленький человечек внутри кареты все так же бесчувственно смотрел перед собой, изредка вздрагивая, словно от озноба, хотя ночь была на редкость теплой и ни одно, даже малейшее дуновение не прорывалось внутрь.
Долгое время, несколько десятилетий подряд, имя человека, сидевшего теперь в карете, было самым известным и почитаемым во всем поднебесном мире. Это имя можно было услышать повсюду – не только во дворце вельможи, каждый день пробующего суп из верблюжьего копыта, но нередко и в хижине бедняка, никогда не знающего, будет он иметь свою горсть риса к вечеру или нет. И в конторах крупных фирм, торгующих по всему необозримому пространству Китая, звучало оно, имя человека, обладавшего неограниченной властью над жизнью и смертью десятков миллионов его подданных, и в публичных домах веселого квартала Пинкан, – все то же имя – Мин Хуан, Сын Неба, великий, величайший император Китая, отец своего народа, отец всех народов, населяющих огромную территорию – от холодных тибетских гор на юге до таких же холодных и диких степей на севере.
И человек, вздрагивающий в карете, – это был он, Мин Хуан, после смерти получивший имя Сюаньцзун, шестой император из династии Тан, самый удачливый, самый до этих пор великий и мудрый из всех императоров этого рода. Долго, немыслимо долго правил он этой огромной страной, которая так привыкла к нему своему повелителю, что стала считать его имя чем-то вроде вечного залога и символа процветания. Настолько, что даже годам его царствования дала название периода Кайюань, что означает: время великолепия. И действительно, все эти годы страна расцветала под его мудрым руководством. При нем были разбиты орды туфаней на западе и киданей – на севере. А всегда готовое взбунтоваться королевство Наньчжао теперь и думать не смело о самостоятельности. Бесчисленные племена – все эти тунло и шивэй, ху и чжурчжэни, жужане и многие-многие другие – были усмирены, приведены к покорности, платили дань. Дороги были исправны и безопасны; в портах теснились многие сотни кораблей, прибывших со всего света; малайские, индийские, арабские и иранские купцы выстраивали собственные торговые кварталы. Сотни наречий, десятки верований – все умещалось и находило себе место под счастливой звездой человека с волевым непроницаемым лицом, пронзительными раскосыми глазами и чуть свисающими по краям рта усами.
Но особенно великолепной он сделал свою столицу, Чанъань. Она и не могла быть иной, ибо должна была представлять собой мощь и благоденствие всей страны. Сносились старые и воздвигались новые дома, дворцы, улицы, площади. Благоустройство столицы съедало около десятой части годового бюджета. Восточная столица, Лоян, еще пробовала некоторое время сохранить хоть часть былого значения, играя роль культурного центра, но время шло, и один за другим перебирались поближе к солнцу и поэты, и художники, и артисты.
Нет, неподражаема была Чанъань, город, где обитал живой бог. Четыре высокие крепостные стены из белого твердого камня окружали ее. Длина каждой стены была двадцать ли. Восемь ворот, окованных медью, впускали по утрам и выпускали вечером десятки тысяч паломников, стремившихся в этот центр мира, дабы хоть одним глазом взглянуть на небывалое, неправдоподобное великолепие столицы. Четыре дворца, один прекраснее другого, размещались в столице, в самом центре ее, огороженные внутренней стеной, – войти внутрь через ворота Лазоревой цепи мог лишь счастливейший из счастливых. Или – придворный лакей. Была в столице еще новинка – музыкальная академия «Грушевый сад», и другая – Академия наук Ханьлинь. В дворцовой библиотеке хранилось бесценное сокровище – девяносто тысяч рукописей, написанных на драгоценном шелке. Более трех тысяч ученых денно и нощно склоняли свои мудрые головы над нерешенными проблемами науки. В то же время евнухов в столице Чанъань было три тысячи пятьсот девяносто, чиновников – восемьдесят одна тысяча двести семь, проституток – сорок четыре тысячи пятнадцать. Кроме того, в Чанъани находилось два рыночных квартала, девять тысяч мастерских, изготовляющих все – от поддельных древностей до погребальных украшений; жили в столице тридцать пять тысяч государственных рабочих, девятнадцать тысяч торговцев и многие-многие тысячи других. И в течение многих лет вся эта масса народа изо дня в день просыпалась на рассвете и трудилась, покупала, продавала, воровала, посещала зрелища – и была, разумеется, счастлива, ибо жила в первом городе земли, что само по себе было немалым преимуществом. И даже существовала поговорка: «Заносчив, как чанъанец», – потому что заносчивость нередко овладевает счастливыми. Впрочем, может быть, это придумали завистники.
Отсюда, из столицы, кругами по воде расползалось преклонение перед владыкой. Иностранные дипломаты не без удивления отмечали в своих донесениях, что народ, похоже, и на самом деле обожает императора. Так оно и было.
Он был владыкой давно, очень давно, – всегда. Некоторые еще помнили, что не всегда он был так велик, Мин Хуан, третий сын в своей семье, зато остальные знать об этом не желали… Зачем? Важно было то, что долгими и непрекращающимися усилиями он возвысил свое государство и свое имя в веках. И совсем не важно было то, какая часть этих усилий принадлежала самому императору, какая его помощникам – первому министру Ли Линь-фу и первому советнику, императорскому евнуху Гао Ли-ши. Важен был конечный результат – процветание страны, а в нем мог убедиться всякий. И если так, то стоило ли уточнять меру усилий каждого в деле процветания?
Каждому – своя судьба, каждому – своя ответственность. Тебе – своя, императору – своя.
И он, император, нес свою ответственность, не жалуясь, а народ любил чувствовать его над собой и сознавать непреходящее величие своего властителя, ибо, как было народу внушено, величие властителя – это и есть величие народа.
Оставалось только радоваться.
И народ радовался. Раз в год собирался он перед недоступным ему дворцом Пышности и Чистоты и с замиранием сердца ждал того момента, когда раздвинутся опахала из фазаньих хвостов и полуденное солнце осветит на груди человека, восседающего на золотом троне, двух извивающихся драконов. Затем народу представал божественный лик – и даже издалека можно было узнать это волевое выражение.
Затем собравшимся раздавали деньги и ткани, некоторым – даже шелковые. Раздавали еду и вино – и народ был доволен и счастлив. Ну а если находились такие, что не казались счастливыми или даже роптали, то для таких существовало специальное управление, которым руководил уже упомянутый императорский евнух и советник первого класса Гао Ли-ши, и недовольные навсегда исчезали в особом отделении дворца Пылающего солнца, о котором люди предпочитали не говорить вообще.
Правда, в последние годы в столице, а оттуда и по государству поползли невнятные тревожные слухи. Эти слухи тут же с небывалой расторопностью перехватывались и изымались, но не могли быть, очевидно, изъяты до конца и – грязные, позорящие божественного императора – растекались по провинциям, проникая в шатающиеся умы. Они, эти слухи, утверждали, что престарелый император давно уже не тот народный правитель, каким был некогда, но лишь фигура для игры в руках императорского евнуха и первого министра. Что он только ширма, за которой прячутся два первых чиновника государства, обделывая свои дела. С тех пор, говорили слухи, как шестидесятилетний император увидел пятнадцатилетнюю красавицу Ян Гуй-фэй во время купания в теплых источниках на горе Ли, он забыл обо всем, ни о чем больше не думал и презрел свой священный долг ради этой девчонки.
Слухи эти воспринимались тем внимательней, что за последние десять лет семейство Ян приобрело неслыханную дотоле власть. Вся родня новой фаворитки получала без конца новые и новые подарки, чины, земли, должности… В то же время все жены императора, все его многочисленные наложницы отошли на задний план перед красавицей Ян Гуй-фэй, которую народ в простоте душевной прозвал Тай-чжэнь, что означает «истинная, настоящая святая». Любое желание красивой полной девушки с ускользающей, непонятной, жестокой улыбкой становилось законом. Так, например, однажды она пожелала, чтобы к столу императора каждый день подавались свежие плоды личжи, растущей только на далеком юге. В тот же день особым декретом император учредил специальную курьерскую линию, по которой днем и ночью сломя голову неслись гонцы, везя за несколько тысяч ли маленькие корзиночки с плодами.