А на самом деле, конечно, Лира и ее сверстники вели жестокие войны. Во-первых, дети одного колледжа (малолетние слуги, дети слуг и Лира) воевали с детьми другого. Но если на одного из них нападали городские, эта вражда забывалась: тогда все колледжи объединялись и вступали в битву с городскими. Распря эта была давней, тянулась уже сотни лет и приносила большое удовлетворение.
Но даже она прекращалась, когда приходила угроза со стороны. Один враг был вечный и постоянный: дети кирпичников, которые жили на Глинах и были одинаково презираемы и колледжскими, и городскими. В прошлом году Лира заключила временное перемирие кое с кем из городских и совершила набег на кирпичников: они забросали тамошних тяжелыми кусками глины, развалили их мокрый замок, а самих их валяли в липкой грязи, которая доставляла им пропитание, покуда и побежденные, и сами победители не превратились в стаю вопящих големов.
Другой враг был сезонным. Цыганские семьи, которые жили в каялах – длинных лодках – на канале и появлялись во время весенних и осенних ярмарок, – они всегда были подходящим противником. В особенности одна семья, регулярно возвращавшаяся к своему причалу в той части города, что звалась Иерихоном, – с ней Лира враждовала с тех пор, как научилась бросать камни. Когда они последний раз были в Оксфорде, она с Роджером и другие кухонные мальчики из Иордана и Колледжа святого Михаила устроили им засаду: бросали грязью в их ярко раскрашенный каял, пока вся семья не погналась за ними, – тут засадный отряд во главе с Лирой налетел на лодку и столкнул ее в воду, где она встала на пути у проходящих судов. Лира со своей шайкой обшарила каял с носа до кормы в поисках затычки. Лира была убеждена в существовании такой затычки. Если ее вытащить, уверяла она товарищей, каял сразу утонет; но затычки они не нашли, и когда цыгане догнали их, вынуждены были покинуть лодку и мокрые, с радостным гиканьем бросились наутек по узким улочками Иерихона.
Таков был мир Лиры и таковы ее радости. Она была грубой и жадной дикаркой – по большей части. Но всегда смутно ощущала, что это не весь ее мир, что какая-то ее часть принадлежит великолепию и ритуалу Иордан-колледжа и где-то в ее жизни есть связь с миром высокой политики, олицетворяемой лордом Азриэлом. Хватало ей этого знания только на то, чтобы напускать на себя важность да командовать другими ребятами. Дальше ее интересы не шли.
Так и прожила она детство – словно полудикая кошка. Разнообразие в ее дни вносили только редкие наезды в Колледж лорда Азриэла. Хвастаться богатым и могущественным дядей было приятно, но за хвастовство приходилось платить: ее отлавливал самый проворный Ученый, доставлял к Экономке, где ее мыли и одевали в чистое платье, после чего вели (с многочисленными угрозами) в Общую Комнату Старших пить чай с лордом Азриэлом. Приглашалось обычно и несколько Старших Ученых. Возмущенная Лира сидела, развалясь в кресле, пока Магистр не приказывал ей сесть как подобает, и тогда она обводила их всех сердитым взглядом, так что даже Капеллан начинал смеяться.
Эти тягостные официальные визиты всегда проходили одинаково. После чая Магистр и Ученые оставляли Лиру с дядей вдвоем, а дядя велел ей подойти и рассказать, что она выучила со времени его последнего приезда. Она бормотала, припоминая какие-то обрывки из геометрии, арабского языка, истории или антарологии, а он сидел, закинув ногу на ногу, и смотрел на нее непроницаемым взглядом, пока не исчерпывался ее запас.
В прошлом году, перед экспедицией на Север, он спросил ее:
– А как ты проводишь время, свободное от усердной учебы?
Она пролепетала:
– Так, играю. Ну, около колледжа. Ну… играю, в общем.
Он сказал:
– Покажи мне руки.
Она протянула ему ладони, он взял их и повернул, чтобы посмотреть на ногти. Его деймон лежал рядом на ковре, как сфинкс; он изредка взмахивал хвостом и не мигая глядел на Лиру.
– Грязные, – сказал лорд Азриэл, оттолкнув ее руки. – Тебя что тут, не заставляют мыться?
– Моюсь. Но у Капеллана тоже грязные ногти. Еще грязней, чем у меня.
– Он ученый человек. А у тебя какое оправдание?
– Наверно, запачкались после того, как помылась.
– Где ты играешь, чтобы так пачкаться?
Лира посмотрела на него подозрительно. Она чувствовала, что на крыше играть нельзя, хотя ей ни разу этого не сказали.
– В разных старых комнатах, – сказала она наконец.
– А где еще?
– На Глинах иногда.
– И?
– В Иерихоне или в Порт-Медоу.
– Больше нигде?
– Нет.
– Неправда. Только вчера видел тебя на крыше.
Она прикусила губу и ничего не ответила. Дядя смотрел на нее с насмешкой.
– Так значит, ты и на крыше играешь. А в Библиотеку когда-нибудь заходишь?
– Нет. А на крыше Библиотеки нашла грача.
– Нашла? Поймала его?
– Он был с больной ногой. Я хотела убить его и поджарить, а Роджер сказал, что надо вылечить. Мы давали ему всякие объедки и вино, а потом он выздоровел и улетел.
– Лира, кто такой Роджер?
– Мой друг. Мальчик с Кухни.
– Понятно. Значит, ты облазила все крыши…
– Не все. На крышу Здания Шелдон нельзя попасть, потому что туда надо прыгнуть с Башни Пилигрима. Там на крыше есть люк, но я до него не достаю.
– Итак, ты побывала на всех крышах, кроме Здания Шелдон. А в подземелье?
– В подземелье?
– У Колледжа под землей столько же помещений, сколько сверху. Удивляюсь, что ты до них не добралась. Ну, мне уже пора. Вид у тебя здоровый. На.
Он достал из кармана горсть монет и протянул ей пять золотых долларов.
– Тебя не учили говорить «спасибо»?
– Спасибо, – тихо сказала она.
– Ты слушаешься Магистра?
– Конечно.
– И с Учеными вежлива?
– Да.
Деймон лорда Азриэла тихонько засмеялся. Он впервые подал голос, и Лира покраснела.
– Ну, иди играй, – сказал лорд Азриэл.
Лира повернулась и с облегчением устремилась к двери, но в последнюю секунду спохватилась и выпалила:
– До свидания.
Так проходила жизнь Лиры до того дня, когда она надумала спрятаться в Комнате Отдыха и впервые услышала о Пыли.
И конечно, Библиотекарь был не прав, когда сказал Магистру, что ей это не интересно. Теперь она жадно слушала бы любого, кто захотел бы рассказать ей о Пыли. В последующие месяцы Лире предстояло услышать о ней очень много, и в конце концов она узнала о Пыли больше всех на свете; но пока что богатая жизнь Колледжа давала достаточно пищи ее любопытству.
Во всяком случае, ей было о чем подумать. Вот уже несколько недель по улицам полз слушок; у кого-то он вызывал смех, а кого-то приводил в задумчивость – так же, как одних людей смешат разговоры о призраках, а других пугают. По совершенно непонятной причине стали исчезать дети.
Происходило это так.
Если плыть на восток по великой водной магистрали – реке Айсис, забитой медлительными баржами с кирпичом, судами с асфальтом, мимо Хенли, Мейденхеда и Теддингтона, где уже дают себя знать приливы Германского океана, и дальше – мимо Мортлейка и дома великого мага доктора Ди, мимо Фоксхолла, где раскинулись сады отдыха, днем пестреющие флагами и радугами фонтанов, а вечером озаряемые фейерверками и гирляндами ламп на деревьях, мимо дворца Уайтхолл, где король еженедельно собирает Государственный Совет, мимо Дроболитейной Башни, без конца сеющей свинцовый дождь в чаны с мутной водой, – еще чуть дальше, и река плавной дугой повернет на юг.
Это Лаймхаус, и здесь ребенок, который исчезнет.
Его зовут Тони Макариос. Мать думает, что ему девять лет, но память у нее ослабела от пьянства; ему может быть и восемь, и десять. Фамилия у него греческая, но, как и возраст, это только материнская догадка, потому что он больше похож на китайца, чем на грека, а с материнской стороны в роду у него были ирландцы, скрелинги и ласкары. Тони не очень умный, но есть в нем какая-то неуклюжая нежность – случается, он грубо обнимет мать или влепит ей липкий поцелуй в щеку. Бедная женщина обычно слишком пьяна, чтобы нежничать, но если поймет, что происходит, то на ласку его откликается с благодарностью.
Сейчас Тони слоняется по рынку на Пирожной улице. Он проголодался. Ранний вечер, и дома его не накормят. В кармане у Тони шиллинг – солдат ему дал за то, что он отнес записку его возлюбленной, – но зачем тратить деньги на еду, если можно добыть ее даром?
И вот он бродит по рынку, между киосками со старой одеждой и киосками гадалок, среди торговцев овощами и жареной рыбой, а на плече у него маленький деймон, воробей, – крутит головкой туда и сюда и, увидев, что хозяйка киоска и ее деймон, кошка, отвернулись, коротко чирикает. Рука Тони цапает яблоко, или два-три ореха, или даже горячий пирожок и мгновенно прячет под свободную рубашку.
Хозяйка киоска увидела это и кричит, ее деймон-кошка прыгает, но воробей Тони уже в воздухе, а сам Тони убегает по улице. Вдогонку ему летят проклятия, но недалеко. Он останавливается перед церковью Святой Екатерины, садится на ступеньку и вынимает из-за пазухи свой горячий помятый трофей, оставив на рубашке след от подливки. Пятью ступеньками выше, в дверях церкви, стоит дама в длинной рыжей лисьей шубе, красивая молодая дама с темными волосами, блестящими в тени мехового капюшона. Возможно, служба только что кончилась: дверь позади нее освещена, внутри играет орган, в руках у дамы требник, инкрустированный драгоценными камнями.
Ничего этого Тони не знает. Он поглощен пирогом, босые ноги его с подогнутыми пальцами сдвинуты, он жует и глотает, а его деймон, превратившись в мышь, разглаживает усики.
Из-за лисьей шубы появляется деймон молодой дамы. У него вид обезьяны, но не обыкновенной обезьяны: у него длинный шелковистый мех яркого золотого цвета. Изгибаясь всем телом, он спускается по ступенькам и садится прямо над мальчиком.
Тут мышь, почувствовав что-то, снова превращается в воробья и, наклонив голову набок, отпрыгивает в сторону.
Обезьяна наблюдает за воробьем; воробей смотрит на обезьяну.
Обезьяна медленно протягивает руку. Ладошка у нее черная, с аккуратными коготками, движения мягкие и располагающие. Воробей не в силах противиться. Он подпрыгивает ближе, ближе и, наконец, взмахнув крылышками, садится на ладонь обезьяны.
Обезьяна поднимает ладонь, смотрит на него пристально, а потом встает и возвращается к даме, вместе с деймоном-воробьем. Дама наклоняет надушенную голову и что-то шепчет.
И тогда Тони поворачивается. Что-то заставляет его повернуться.
– Крысолов! – несколько встревожившись, произносит он с полным ртом. Воробей чирикает. Ничего страшного. Тони проглатывает кусок и смотрит.
– Здравствуй, – говорит красивая дама. – Как тебя зовут?
– Тони.
– Где ты живешь, Тони?
– В переулке Кларисы.
– С чем пирог?
– С бифштексом.
– Ты любишь шоколатл?
– Ага!
– Знаешь, у меня столько шоколатла, что я одна не могу выпить. Не хочешь ли пойти со мной и помочь?
Он уже пропал. Он пропал в тот миг, когда его недалекий деймон вскочил на руку к обезьяне. Он идет за красивой молодой дамой и золотой обезьяной по Датской улице, к Пристани Палача, и вниз по Лестнице короля Георга к зеленой дверце в стене высокого склада. Дама постучалась, дверь открылась, они входят, дверь закрывается. Тони отсюда не выйдет – по крайней мере, через эту дверь – и никогда больше не увидит мать. Несчастная пьяница, она будет думать, что он сбежал, и, когда вспомнит его, будет думать, что это ее вина, и будет плакать горькими слезами.