Ваню нельзя оставить одного, его надо укладывать спать. Его нельзя отправить в магазин. Он не может даже кашу сварить. Если мы уходим из дома больше чем на час, на всякий случай надеваем подгузник. А еще он удивительно похож на Лену.
Не в том смысле, что у нее черты дауна, но кажется, будто он – ее копия, сделанная пьяным скульптором. Кстати, с ней мы с тех пор даже не созванивались. Я набрал однажды номер, но, прослушав пару гудков, положил трубку.
Мозг у Вани набит знаниями двух видов. Первые относятся к материнским теориям о Боге, ведьмах, молитвах, ясновидящих и карме. Вся эта катавасия из верований мирно уживается с отцовскими походами в музеи, чтением вслух стихов и романов. Оценивая окружающий мир, Ваня берет то одно, то другое познание и уверенно прикладывает к любой ситуации. А еще время от времени он получает советы от ангела.
Он боится террористов, чеченцев и женщин-шахидок. Общественная истерия по поводу враждебных брюнетов в черных балахонах получила в его мозгу своеобразное преломление. Темные силы вроде ведьм слились с шахидками, превратившись в нечто единое, смертельно опасное.
Ваня научился узнавать меня только к восьми годам, до этого боялся, как и прочих чужих. Папа с мамой хранили тайну, не говорили Ване, что я его отец. Но переубедить его удалось легко.
– Как у меня может быть два папы? – недоумевал он поначалу.
– Может, Иван. В жизни и не такое бывает. Один папа теперь у Бога, а другой вот он, – убеждал я, тыча себя в грудь.
– А что скажет тот папа? – Ваня указал пальцем вверх.
– Мне ангел сказал: он не против…
Услышав про ангела, Ваня посмотрел на меня с уважением и больше вопросов не задавал.
Оля, для длинных ног которой я еще недавно отодвигал пассажирское сиденье, один раз увидела Ваню и больше не появлялась. Дала понять, что такая жизнь ей не подходит. Да и отмена Майами сильно ее обломала.
Люди, которые возятся с больными, часто становятся высокомерными. Мы, дескать, отдаем всех себя, жертвуем мирскими радостями ради немощных. По мне так сестра милосердия, гордящаяся тем, что стирает гнойные бинты, ничем не лучше расфуфыренной дурехи, хвастающей бриллиантами. Я уж точно не святой, просто деваться некуда. Высокомерие страдания меня не вдохновляет, не люблю выделяться, возвышаться над другими. А небось трогательно смотрится: молодой мужчина, посвятивший себя инвалиду. Но мне чужое уважение и сострадание не нужно, поэтому я решил сына новым знакомым не показывать. Тут-то я и понял: инвалид – не просто тюрьма. Это тюрьма, которую себе строят те, кто за инвалидом ухаживает. Стены, которые они сами возводят между собой и миром.
Узнав о моем выборе, часть знакомых решили, что я псих, другие намекнули, что я чуть ли не святой. И те, и другие перестали звонить. Я их понимаю: в клуб с Ваней не пойдешь, в ресторане сидеть за одним столом с ним не каждый захочет. Он то засмеется громко, то скажет что-нибудь, демонстрируя во рту непрожеванное блюдо. Не хотят дружить – и не надо, я бы тоже не стал.
* * *
Мы с Ваней идем по мокрой асфальтовой дорожке кладбища. Под ногами – неубранные, размолотые подметками листья. Цвета сухофруктов: дыня, папайя, курага. Там, где листьев слишком много, кеды скользят. Небо хмурое, температура по-прежнему плюс десять. Что-то с климатом происходит, уже месяц неправдоподобно тепло, и холодов не предвидится. Солнце не показывается. Ваню это расстраивает, он без солнца тоскует.
– Вань, следи за номерами, а то заблудимся. – Я тут с детства не был, а Ваня с родителями несколько раз приходил.
– Я слежу за номерами. Нам нужен номер сорок девять «Б»! – Ваня размахивает руками, на одной варежка, на другой нет.
– Где варежка, Иван? – Ваня разглядывает свою руку, будто впервые в жизни ее видит, и делает вывод:
– Потерял…
Я вздыхаю. Хоть и тепло, но мы боимся простуды. Отдаю свою перчатку.
Несу тяжелый пакет. Две урны. Папа и мама. Мы пришли на кладбище, чтобы закопать их. Почему только теперь, спустя полгода после смерти? Дело в том, что мама уже давно подробно разъяснила мне, как их с отцом следует похоронить. Отцу ритуал был не важен, верховодила мама. Процесс ее собственного захоронения менялся в зависимости от очередного религиозного увлечения. То ей хотелось быть похороненной в свадебном платье, то быть отпетой в церкви в закрытом гробу. Я отмахивался от ее пожеланий, говоря, что не надо думать о смерти, однако невольно все запоминал. Последним наказом было: тело, обряженное в ночную рубашку, подаренную ясновидящей Ириной, сжечь, а прах захоронить спустя шесть месяцев. Срок мама высчитала с помощью маятника. Маятник, то есть обручальное кольцо, следовало закопать вместе с ней. Папино тело проходило по тем же канонам. Только без ночной рубашки и маятника. Точность соблюдения обряда гарантировала какие-то бонусы в загробном мире.
Я все выполнил, как она просила. Про маятник-кольцо, правда, забыл, а когда вспомнил, стало жалко его закапывать. Все-таки память, да и золото. Надеюсь, это мое вмешательство в ритуал не обречет маму на вечные муки. Урны все эти месяцы пролежали на балконе.
– Сорок девять! Вон, смотри! – орет Ваня.
– Нужно сорок девять «Б».
– Ой, извини, извини, я невнимательный, извини!
– Забей, Вань, это херня, – успокаиваю я его.
– Папа, это плохое слово. Плохие слова портят карму, – говорит точь-в-точь как мать.
– Слушай, не указывай мне, ладно?!
Его лицо корчится. Вот-вот заплачет.
– Вань, извини, не буду ругаться. Только не надо кукситься!
Возле столбика с табличкой «49 Б» поворачиваем направо. Тропинка идет под уклон. Колодец, мусорный бак, чугунная, поросшая мхом ограда вокруг памятника летчику-герою. Протискиваемся к семейной могиле. Ваня цепляется курткой за штырь летчиковой решетки. Штырь вырывает кусок белого синтепона. Вижу, Ваня снова готов зареветь.
– Куртка – это хер… ерунда… пустяк. Зашьем, не парься, – глажу Ваню по спине. Соблюдая аккуратность, пробираемся дальше. Пришли.
Оглядываюсь по сторонам… Может, место перепутал?.. Вроде все правильно… Вот огромный трухлявый пень, вот летчик-герой. А могила где?.. Нет могилы!
В смысле, могила есть, но памятника деду с бабушкой нет, а есть свежий холмик, обложенный еловыми ветками и временная мраморная доска на черных железных ножках.
– Папа… а кто это? – спрашивает Ваня.
– Это точно наше место? – спрашиваю я.
Ваня осматривается.
– Наше… А где дедушка с бабушкой? – настаивает он.
– Дедушка с бабушкой… А хер его знает!..
– Папа, кто это?
– Кто это…
На доске надпись золотом.
Сазонов Георгий Викторович 1953–2008.
…А снизу кисточка с палитрой выгравирована.
* * *
На днях, набив в поисковике «Джордж Сазонов», я узнал кое-что новенькое. Кроме того, что Сазонов художник известный, что ему удалось внушить многим состоятельным неофитам, что его произведения имеют статус must have, сообщалось, что «г-н Сазонов неделю назад скончался в реанимации, куда угодил в результате ДТП». Об исчезновении картины не было ни слова.
– Бабушку с дедушкой украли шахидки? – спросил Ваня после некоторого молчания.
– Какие шахидки!!! Похоже на какой-то розыгрыш! – Я снова выругался.
– Папа, нельзя так говорить. Бог этого не любит. Это создает плохую энергию, которая отрицательно влияет на здоровье и… – на слове «здоровье» Ваня икнул и получилось «здоарровье».
– Опять Бог! Что за семья такая! – Я выдернул из песка новенький памятный знак и увидел мраморную плиту с фотографиями прародителей, лежащую на боку позади холмика.
– Вы сюда давно последний раз приходили?
– Не помню.
Я пнул холмик.
– Не надо, там бабушка с дедушкой, – попросил Ваня.
– Надеюсь, они все еще там! А сверху, похоже, твой любимый художник пристроился! Что же это такое… – Я готов заплакать от отчаяния и бессилия.
Позади раздался крик:
– Папочка здесь! Вот он!
Оборачиваемся.
В нашу сторону протискиваются две неизвестные девицы. Одна холеная, слегка растрепанная шатенка со страстными глазами. За ней, на цыпочках, выбирая менее грязные места, скачет длинноногая блондинка, в пальто и туфлях. Шатенка останавливается, меряет нас взглядом.
– Поставьте доску на место, молодой человек.
Тут я заметил, что так и держу в руках мрамор с именем художника.
– А вы отойдите, не стойте на могиле, – обратилась она к Ване.
Он испуганно отступил.
Раздражение взорвалось во мне настоящим вулканом. Давно хотел на кого-нибудь наорать, а повод не подворачивался. Швырнув доску на землю и наступив на нее, я надвинулся на шатенку.
– Это наша могила, здесь лежат мои дедушка и бабушка! – Меня сразу смутило это детское «дедушка и бабушка», но исправляться было поздно.
– Не повышайте голос, молодой человек!
– Зачем вы вынули доску?! – встряла блондинка.
– Вы захватили нашу могилу! Это уголовщина… Я… Мы… – Я, как всегда случалось со мной в нервном разговоре, начал сбиваться, захлебываться словами. Давно хотел на курсы дикции пойти, но все как-то не складывалось.
– Я не собираюсь здесь с вами препираться, – отрезала шатенка. – Мы честно купили этот участок, а что здесь до этого лежало, нас не интересует.
– Что!!!.. Купили?! Что здесь до этого лежало?! – задыхаюсь я.
Лицо Вани начало расплываться в плаче.
– Молодой человек, нервничать вредно, а то второго дурачка родите, – триумфально забила последний гвоздь шатенка.
Блондинка за ее спиной опустила глаза.
– Второго… дурачка… – просипел я.
От бешенства голос у меня совсем пропал. Не могу вымолвить ни слова. Даже закашлялся. Пока справлялся с предательством голоса, правая рука сама собою вспомнила уроки бокса.
Удар вышел неловкий, как во сне, кулак скользнул по губам… Но шатенке хватило. Она зашаталась и села в запылившийся венок из пластмассовых роз с лентой «любимому папочке».
На меня бросилась блондинка и закричала с едва уловимым акцентом:
– Как вы смеете!
– Ах ты, сука, у меня встреча через час! – прошипела шатенка, утирая алую капельку со стремительно раздувающейся губы. Цепляясь за огромный трухлявый пень, она попыталась подняться. Гнилая древесина, похожая на пружинистое суфле, не выдержала, и шатенка снова села. Юбка задралась, сверкнул уголок розовых трусов. Только с помощью блондинки она наконец встала на разъезжающиеся в месиве мокрых листьев каблуки.
– Соня, ты в порядке? – квохтала блондинка.
– Этот пидарас мне губу разбил!
– Успокойся, – блондинка отряхнула ее. – Успокойся, мы все очень импульсивны.
Шатенка подошла ко мне.
– Ладно, козел. Я бы тебя засадила, но урода твоего жалко! – Я увидел близко перед собой ее ровные зубы, дразнящие безупречной белизной из-за разбитой губы. Импланты. Один выбьешь – пятьсот евро.
– Че ты сказала?!.
Я согнулся от сильного удара ее колена по моим яйцам. Шатенка же, ловя руками воздух, снова рухнула.
– В администрации кладбища будем разбираться!
Девицы отступили, лавируя между оградами. Шатенкина задница вся была облеплена листьями и древесными ошметками. Блондинка что-то вспомнила и вернулась. Обошла нас осторожно и положила на могилу две белые розы.
Мы с Ваней сели на скамейку возле летчиковой ограды.
– Что-то я не сдержался… – Я достал платок, вытер Ване физиономию. Хлюпая носом, он сказал:
– Не хочу быть дураком! Не хочу быть уродом! Не хочу, чтобы на меня обращали внимание! Я хочу быть умным, красивым, прямым…
– Ты не урод, Вань. Эта сука сама уродина.
– Она кра… кра-сивая… – всхлипнул Ваня.
– Что?!
– Красивая… И вторая тоже.
Я посмотрел на Ваню другими глазами. За все время нашей совместной жизни я ни разу не слышал от него размышлений о женской красоте, а тут как из пулемета: сначала восторги по поводу одной нарисованной бабы, а теперь по поводу двоих сразу, вполне настоящих.
* * *
Немного успокоившись, мы с Ваней решили все-таки закопать урны. Вырыли совком две ямки в свежем песке, присыпали сверху. Как будто не человека хоронишь, а термос. Никакого ощущения важности события. Копая и присыпая, я думал, что в нашу могилу, без сомнений, угодил ограбленный Ваней художник; год рождения Сазонова по сообщениям новостей совпадал с годом на мраморной доске, «наш» Сазонов, как и «известный художник Сазонов», был явно захоронен на днях, кисточка опять же выгравированная…
Покончив с урнами, мы отправились в кладбищенскую контору, разбираться со случившимся. Не люблю разговоры с чиновниками. Я даже подумал, не оставить ли все как есть, но понял, что это безответственно. Могила – это история. Да и деньги. Случись что, где меня хоронить? Хотя это будет уже не важно. А если Ваню?..
Нас встретил хмурый охранник, очередь и незапланированный перерыв. Привычное триединство российского государственного учреждения. Мы терпеливо преодолели все эти неурядицы, но к главному все равно не попали. Принял один из замов.
Этот чрезвычайно полный, краснолицый мужчина начал с того, что поставил под сомнение подлинность наших прав на могилу. Потребовал принести соответствующие документы. Стараясь на этот раз не нервничать, я ровным голосом намекнул краснолицему, что документы имеются, а еще имеются обширные связи с влиятельными людьми. Проработав больше десяти лет в архитектурном бизнесе, я могу сослаться на несколько весомых фамилий. Помощи от них не дождешься, но для блефа сойдет.
Краснолицый позвал главного. Появился начальник кладбища, еще более хмурый, полный и краснолицый. Главный применил другую тактику, принялся упрекать нас с Ваней в халатности и плохом уходе за могилой. Мол, если бы мы регулярно посещали кладбище, подобного не случилось бы, никого бы не подхоронили.
С трудом сохраняя спокойствие, я напомнил краснолицым, что прав на могилу не лишают из-за нескольких лет отсутствия наследников. Нарушены интересы несовершеннолетнего инвалида. Дело пахнет статьей. Расстались на том, что я принесу документы и жалоба будет рассмотрена.
* * *
После соскока заказа в Майами стали отпадать и другие. Не могу же я ездить на объекты с Ваней, так всех клиентов распугаешь. А доверить его сиделке тоже нельзя. В самом начале попробовал, но через несколько дней он стал каким-то вялым и сонным. Однажды я вернулся пораньше и застал сиделку с мужиком в моей кровати. Ваня спал как убитый. Дамочка поила его транквилизаторами, а сама развлекалась с хахалем.
Сомневаюсь в своем выборе каждый день, особенно когда вижу фотографии новых построек и интерьеров. Это одни сделали, это другие. Всех знаю, сам еще недавно с ними работал, а теперь… Иногда по старой памяти мне что-нибудь подкидывают на дом, но масштаб мельчает. Работа архитектора требует присутствия, а я прикован к Ване. Скоро буду сараи для садового инвентаря декорировать…
Бывает даже жаль, что некому прочитать мне мораль или дать совет. Раньше хоть мать звонила, а теперь никого. Чтобы не сдуреть в этом замкнутом, полном призраков пространстве, хожу с Ваней на выставки и в музеи. У Вани льготы. Время от времени случаются эксцессы. На вернисаже шоколадных изделий при старой кондитерской фабрике стоило мне отвлечься, как Ваня сожрал один из экспонатов. На глазах у вытаращившей глаза смотрительницы откусил сразу половину толстого бока шоколадной свиньи. Когда я подбежал, Ваня, весь перемазанный шоколадом, уже подбирался к хвостику. Несмотря на то что редкие его зубы рвали тело свинки на части, она улыбалась порочными губками и подмигивала синим глазурным глазком. Пришлось спешно ретироваться. С тех пор посещаем только несъедобные экспозиции.
Жизнь наша становится все скромнее. Вскоре после смерти родителей я угодил в сильную аварию. Отделался ушибами, но машину пришлось продать на запчасти. Быстро истратились родительские сбережения. За долгие годы мама с папой умудрились отложить из пенсий полторы тысячи долларов. Меняли, по старой привычке, рубли на доллары и складывали в конвертики. Я же, прилично зарабатывая, не скопил ни копейки. Все спускал на рестораны, путешествия, шмотки. Ваня получает пособие по инвалидности. О том, что будет дальше, стараюсь не думать.