– А что насчет операции?
Он снова пожал плечами.
– Пока нет ясных показаний. А у нас и так очередь на операционный стол.
– А за отдельную плату?
Он покачал головой.
– У нас с этим строго. Вам проще обратиться в частную клинику. Но, предупреждаю, это очень большие расходы.
– Спасибо, – сказал я.
Да, судя по моей одежде, не скажешь, что я уже из обеспеченного класса и зарабатываю вполне достаточно, чтобы скопить на покупку приличного особнячка в элитном районе. В самом деле, как говорит шеф, надо сменить имидж. Хотя бы костюм заказать от Версаче, а то вечно в потертых джинсах, словно подсобный рабочий.
В частной клинике все по высшему разряду, по кабинетам бродить не пришлось, провели под ручки всего в два, нужные снимки сделали за пару минут, предъявили, все показали и объяснили, после чего дали время для решения.
– Желудок оперируем, – сказал я, – за печенью… пока последим.
И опять никаких вопросов или уговоров: если клиент платит, он всегда прав. На следующий день меня промыли так, что чувствовал себя пустой шкурой, уложили на стол и очень тонкими иглами, таких никогда не видел, ввели обезболивающее. Я попросил разрешения наблюдать за процессом операции, и зеркало над операционном столом чуть сдвинули, чтобы я не пропустил ничего забавного.
Я бодрился, но в груди пусто и холодно. Жил бы, как все, никаких бы опухолей, никаких затемнений, изменений, диспропорции, нарушения функций. Добавки, все добавки…
Скальпель вспарывает брюхо с неприятным треском. Хирург сосредоточен на операции, но одна из медсестер постоянно поглядывает на мое лицо, спросила торопливо:
– Может быть, все-таки зеркало закрыть?
– Не… надо… – прохрипел я.
– Зрелище, – сказала она жалостливо, – не для слабонервных…
– Я не слабый…
– Завидую, я бы не смогла!
Я ощутил себя чуть бодрее. Приятно видеть еще более слабых и трусливых. И не важно, что может просто прикидываться трусливой, чтобы я чувствовал себя могучим и отважным, все равно приятно.
– Что делать, – ответил я чуть увереннее, – надо привыкать. Это будет первая, но не последняя…
Она спросила:
– Почему?.. У нас прекрасные хирурги. Все будет хорошо.
– Да, – ответил я, – но операций будет еще много.
Судя по ее лицу, подумала про пластические операции, какие еще могут быть, человек с вырезанным куском желудка так же здоров, как и все остальные, разве что лишен возможности обжираться на званых приемах, где на халяву можно набить брюхо на неделю вперед. Но это поначалу, потом желудок растянется, и снова можно в три горла, это же одна из трех главнейших радостей жизни!
Живот вскрыли, жуткое зрелище, никогда бы не подумал, что во мне столько требухи и кишок. Вообще-то знал, но знать одно, подумать – другое, я всматривался, как все это выглядит, чтобы потом, когда буду вгонять во все эти митохондрии кремний и магний, представлял себе, что это такое, как выглядит и как должно измениться под воздействием. Да, под воздействием.
2007-й, 15 декабря
Прекрасная новость под конец этого года, 2007-го: начались работы над новым типом диска, который будет вмещать по меньшей мере полтора терабайта. Это даже не хард, а обычная лазерка! Народ только начал переходить с сюдюков на дивидюки, а на лазерных дисках, которые поступят в продажу уже в 2010-м, будет помещаться по 300—500 нынешних дивидишек. Про сидюки к тому времени вообще забудут, как про каменные топоры.
И еще одна многозначащая деталь: в Intel оптимистически заявили, что в 2010-м они создадут настолько производительный процессор, который будет эквивалентен быстродействию мозга шмеля!
Все лекарства и окололекарства делятся на четыре группы, A, B, C, D. В первую входят все те, что проверены во всех странах и ведущих клиниках, везде получены точные результаты, что позволяют с уверенностью рекомендовать к применению. Во вторую входят лекарства, апробированные в одной стране, но пока не проверенные в других. В третью входят те, что получены в какой-то лаборатории и прошли испытания в небольшой клинике на небольшой группе пациентов, но данных по которым еще нет. Ну, а в четвертую группу входят все непроверенное, но в принципе могущее как-то, возможно, в какие-то случаях помочь при определенных обстоятельствах, однако данные клинических испытаний отсутствуют абсолютно.
Так вот БАДы принадлежат именно к четвертой группе.
2007 год, 20 декабря
В вагоне метро, стоя, рассматриваю с насмешкой всех, кто бросается к освобождающемуся месту и поспешно всаживает задницу в щель между такими же задницами. Почему? Неужели изнемогают от усталости? Нет, парни молодые. Но свободное место на лавке – это же возможность «занять место» и не дать его занять другому. Да, соль именно в этом. Не дать другому. Опередить. Это как будто успеть раньше занять какую-то важную вакансию.
Я уступил место женщине, достаточно еще молодой, чему она несказанно удивилась. И все время посматривала на меня в нетерпеливом ожидании, когда же начну клеиться, не мог же я уступить место «за так».
По эскалатору бежал вниз, а вверх поднимался быстрым шагом, в то же время молодые парни, едва ступив на эскалатор, застывали, чтобы не сделать лишнего усилия, не шагнуть, ведь лента все равно принесет их к месту.
Это как раз те, которым всю жизнь копаться в дерьме. Сейчас это подростки и молодые мужчины, но пройдут годы, и они, вот эти берегущие усилия, страшащиеся, чтобы не переработаться, так и будут копаться в дерьме до старости. Именно потому, что страшатся переработаться. Именно потому, что боятся сделать лишнее усилие.
Да, им копаться в дерьме, и умрут в дерьме… те, кто еще раньше не сопьется, не умрет от передозировки, кого не убьют собутыльники за стакан водки. Вот они и не входят в «золотой миллиард». Именно потому и не входят, что страшатся перетрудиться.
И, честно говоря, вот такое я чудовище, мне ничуть не жалко будет оставить их в прошлом. Оставить умирать. Правда, не от чумы или оспы, а от старости.
2008 год
Сегодня снова был на медобследовании. Врач с ленивым любопытством выслушал о биодобавках, поинтересовался, а на кой хрен мне все это надо. Сравнительно здоров, а чего еще, вот вся Россия больная – и ничего, пьет, гуляет, в ус не дует. Я заискивающе пояснил, что в моем роду все вообще-то постоянно болели и рано умирали, потому мне хотелось бы, как бы сказать, пожить хотя бы чуточку дольше родителей… и не начинать страдать от всяких артритов и воспалений желчных пузырей, начиная с сорока, а то и тридцати лет.
Он пожал плечами, послал на анализы. Пришлось приходить рано утром натощак, крови нацедили столько, что ощутил легкость в голове, как у Хлестакова. Когда через три дня пришел за результатом, оказалось, что не сделали самый главный, на онкологию. Медсестра обиженно пожала плечами: на онкологию, оказывается, сдают в отдельную пробирку, которую отправляют совсем в другую клинику, а здесь на месте такие анализы не проводят. Да и на каждый вид рака – отдельный анализ, а их столько – вы разоритесь, да и зачем вам это…
Злой, я же именно за этим анализом и пришел, я дал нацедить из себя снова крови, прошла еще неделя, а когда наконец пришел к терапевту, он долго рассматривал снимки, листки с анализами.
– В целом, – проговорил задумчиво, – очень даже хорошо… Вот только это затемнение в печени… гм… лучше все-таки пройти повторные анализы…
Я воскликнул:
– Повторные? Да я от этих едва не загнулся!
Он сказал успокаивающе:
– Да теперь все будет просто. Нужно посмотреть только вот это место повнимательнее. Это не займет времени. И кровь из вас цедить не будут.
Все еще сомневаясь, я пошел на повторный. Анализы, просвечивание, глотал всякую гадость и снова становился, ложился, принимал разные позы перед просвечивающими меня насквозь аппаратами.
Врачи совещались, на меня поглядывали осторожно, говорили шепотом. Наконец вынесли вердикт, что в моем организме пока еще нет злокачественных образований, но слишком много опухолей, которых просто не должно быть у двадцатишестилетнего парня.
Дескать, чем я загнал свой организм, как безжалостный всадник лошадь. И если так буду продолжать, то…
2009 год
Чуть ли не каждый день просыпаюсь со страшной мыслью, что у меня рак. Хуже всего то, что он у меня в самом деле. Помню, еще тогда, в ту страшную ночь, читал, что рак почти у каждого взрослого человека, но сейчас пока что раковые клетки только группируются, образовывают крохотные узлы, которые через несколько лет дадут метастазы, и тогда уже не спастись никакими силами.
У стариков рак развивается настолько медленно, что врачи практически никогда не принимают мер, ибо человек раньше умрет от старости, чем задушит рак, но чем моложе, тем рак идет быстрее, а в юности вообще стремительно: человек сгорает за несколько недель, в то время как в сорок лет – за два года, а в шестьдесят – уже за десять. Цифры, понятно, усредненные, но все равно мне хреново: мне всего тридцать, а раковые клетки во мне уже есть, уже собрались в узлы, уже растут.
Одна надежда на медицину: изо всех лабораторий сообщают о победных опытах, о благополучных экспериментах. Везде обещают, что через пять-семь лет рак будет окончательно побежден.
Вот только протянуть бы эти пять-семь лет без метастаз. Уцелеть бы в этот период, а потом…
Природа отчаянно сопротивляется слишком долгой жизни. Любой созданный ею организм должен выполнить главную задачу: дать потомство, а потом сдохнуть, чтобы освободить ареал, где кормился. Иначе не останется места для прокорма потомству. Но только у одних это происходит сразу же после спаривания, как у пауков или богомолов, когда оплодотворенная самка съедает «ненужного» больше самца, или у лососевых, которые умирают, выметав икру, но у млекопитающих младенцы рождаются такими беспомощными, что старшее поколение должно некоторое время кормить, учить охотиться или, напротив, прятаться от хищников и уже потом строго по плану откинет копыта.
Дольше всего взрослеет детеныш человека, его нужно научить не просто самостоятельно есть, пить и ходить, но еще и помочь пройти сложнейшую систему обучения в детском саду, школе, вузе… но потом родители становятся обузой, младшее поколение само их отторгает, старается жить отдельно, как происходит в популяции любых животных. У людей продолжительность жизни увеличилась за счет того, что на них зачастую ложится еще и забота о внуках, но это уже весьма слабая привязка к жизни и ее оправдание.
Таким образом для природы нет никаких обоснований в долгой жизни человека. Ученые наивно полагали, что если суметь выключить «механизм старения» тем или иным способом, то человек будет жить вечно. Ну, разве что метеорит упадет на голову, так как в страхе за жизнь будет ездить по дорогам в танках. Увы, вот сейчас в лабораториях ученых начинаются первые, пока еще робкие, шажки по продлению жизни, по отдалению старости…
Я потер ладонями лицо, задумался. Как не понимают, что пока мы – люди, этот механизм не отключить. Вернее, пока мы – животные. Ведь на самом деле что такое люди, как не животные, научившиеся говорить, читать и писать, а также пользоваться столовыми приборами? В остальном мы ничуть не отличаемся от животных: все стремления и цели абсолютно одинаковые. Да и генетический код с обезьянами в нас настолько один в один, совпадает на все сто процентов, что специалисты ошарашены: а почему же они – обезьяны, а мы – люди?
Страшноватый выход только один… Да, слишком страшноватый. Хотя я сам себя и называю самым крайним экстремистом в этой области, однако даже для меня это страшно, жутко. Если суметь отказаться от биологической составляющей, то что станет с нами? Захотим ли жить вообще? Ведь стремление жить – это самый мощный инстинкт, заложенный столь глубоко, что даже в самой примитивной амебе он есть.
Жаль, правда, что начиная с той же амебы заложен и приказ умирать: та же амеба, давая жизнь двум другим, сама умирает, исчезает. Можно ли отключить только второй механизм, если они с первым одно целое?
Звонок в прихожей, на большом экране улыбающаяся физиономия Коли, он прикладывает палец к сенсорной пластине входной двери в подъезд.
– Привет! – сказал он. – Это я, ликуй!
– Ликую, – буркнул я и дал сигнал двери впустить. – Прям в пляс пойду.
Пока Коля проходил через холл, где его просматривают автоматы на предмет взрывчатки, химии или наркотиков, я пытался сообразить, что ему надо, и лишь когда он вошел в лифт и тот устремился вверх, я подумал о молчаливом сговоре компашки Аркадия: все видели, как тяжко я принял уход Каролины, как-то договорились не выпускать меня из виду, заботиться, присматривать, помогать. В первый год раздражало, на второй начало смешить, потом сообразил, что это им самим нужно больше, чем мне: общая забота объединяет, потому лишь и не рассыпалась компания, как рассыпаются со временем, живут общей заботой: как бы удержать этого слесаря от пьянства, наркотиков, самоубийства, вообще от всего плохого, чего так много на их слесарином дне.
Коля явился веселый, шумный, размашистый, облапил меня, принюхался, скривился.
– Опять трезвый!.. Ну ты даешь! То не просыхал, а теперь засох, как дождевой червячок на солнце!.. Да и ликования что-то не зрю на твоем обезображенном интеллектом лице.
– В самом деле? – удивился я. – Я вообще-то все тот же ремонтник. Разве что уже повыше рангом…
– Ну да, рассказывай!
Он прошелся, как обычно, перед полкой с добавками, их стало еще больше, присматривался критически, морщился с неудовольствием, словно я вот прямо перед ним облажался, как никогда, наконец спросил напрямик:
– Делаешь ставку на то, что будешь жить вечно?
– Да, – ответил я так же прямо. – Делаю.
– Володька, чудак, а ты хоть понимаешь, что шансов у тебя нет? Как и у никого из нас?
– Почти, – сказал я.
– Что «почти»?
– Почти нет шансов, – пояснил я. – Почти.
– Все равно!
Я покачал головой.
– Для меня – не все. Какая-то доля процента все же есть. Понятно, если все карты лягут в самой выигрышной комбинации. Не будет войн, а технический прогресс будет переть по нарастающей, вовремя откроют средства для продления жизни еще на десять лет… еще на двадцать… а потом, когда буду на краю могилы, но еще живой, сумеют отключить «ген смерти».
Коля фыркнул.
– Уже подсчитано, что простейшая операция на генах будет равна стоимости трех авианосцев. Что-то около трехсот миллиардов долларов.
– Цены упадут, – сказал я.
– Но не настолько же, – сказал он твердо, – чтобы могли воспользоваться и мы.
Я развел руками.
– Как знать, насколько упадут. Ты знаешь, что цена транзистора упала в… миллиард раз? Во всяком случае, если окажусь прав, то выигрыш будет просто неимоверным. Так что я продолжу, если ты не против.
– Да кто против, – ответил он благодушно. – Если тебя это отвлекает, дает силы, то всегда пожалуйста! Просто когда-то нужно начинать и жить. Понятно, годы идут, поневоле и сам начинаешь думать о всяком разном. О жизни и смерти, о поисках эликсира бессмертия. Но все-таки я, покопавшись в памяти, вспомнил, что умерли и Аристотель, и Ньютон, и Гаусс, и любимый мною Маяковский… так чем я лучше?
Он смотрел непривычно серьезно и пытливо, словно в ожидании ответа или опровержений, но если человек решил, то решил, переубеждать глупо, да и надо ли оно мне, я лишь развел руками.
– Времена были другие. Не думаю, что Аристотель, Ньютон или даже Маяковский отказались бы от бессмертия. Тем более что Маяковский прямо писал: «Воскреси! Свое дожить хочу!»
– Но только дожить, – напомнил он. – Он хотел лишь прожить полноценную жизнь, оборванную его пулей в молодости.