– Восстание?.. – тихо переспросила Селестина, все еще ничего не понимая. – Какое восстание?
– Нашего полка и артбригады, – ответил Ной. Поднял один плакат с полу, показал Селестине: – Вот погляди, как меня разрисовали.
Она уставилась на плакат, долго и трудно вчитывалась, машинально растирая шею.
– Горячего чаю бы, – вспомнил Ной, суетясь. – Сейчас поставлю чайник. Живо скипит.
Селестина глазами повела по комнате, что-то напряженно припоминая, массируя шею, задержала взгляд на своей кожаной тужурке и свитере и тут обратила внимание на одеяло, кутавшее ее тело. Ной заметил, как она вся сжалась, и медленно, через силу спросила:
– Что со мною?
– Того не могу знать, Селестина Ивановна. – Ной неторопко рассказал о происшествии.
– Ничего не помню. Голова болит, и слабость такая… Все, все болит…
– Растирайте шею с боков, чтоб кровь прилила к голове. От удушья помогает. Вот разболок, то исть раздел – свитер снял: ворот шибко тугой. Не обессудьте – как-то надо было привести в чувство.
– Сейчас мне лучше… только туман, туман, голова болит… шла на станцию к поезду… должна была уехать в Петроград… помню, задержалась на углу переулка возле вашего дома. Кого-то увидела. Да, да! Я кого-то увидела возле окон дома. Но – кого? Никак не могу вспомнить. И потом сразу удар в голову с затылка, а дальше провал. Ничего не помню.
– Оружие было при вас?
– Оружие? Да, да! На ремне в кобуре – браунинг.
– Нету ремня. А на голове что было?
– Солдатская папаха.
– Нету. Только вот варежки и шарф еще – руки были связаны. Ординарец подоспел вовремя…
Гром оглушительного удара в окно не дал договорить Ною. Зазвенело разбитое стекло, и доски с грохотом полетели в комнату. В этот же миг хлопнул выстрел.
Ной одним махом подхватил Селестину вместе с одеялом, посадил на пол возле кровати, быстро проговорив:
– Не подымайсь!
За карабин – и только дверь стукнула.
Из разбитого окна в комнату торчала березовая жердь; густо тянуло холодным воздухом.
Санька не оплошал. По его словам было так:
«Сперва мимо дома с улицы в переулок прошел один офицер в папахе, руки в карманах шинели, в сапогах. (Ты как раз заставлял окно досками.) Свет на него падал из окна, когда он топтался возле дома да оглядывался. Взял иво на мушку, жду, когда пистолет подымет. Гляжу – пошел дальше переулком. В разведку приходил, значит. Лежу в палисаднике, жду. В снегу я хорошо окопался. Долго никого не было. Думал – не придут. Ноги пристыли, а – терплю. Вижу – идут, гады. Втроем. Снег сыплет – издали не опознать. О чем-то разговаривают. Один тащит жердь. Ну, догадался: окно вышибать. Эге, думаю! У одного наган в руке, явственно, у другого каменюга не каменюга. Что бы такое могло быть, соображаю. Который с наганом – отошел к углу, чтоб смотреть по переулку и улице, а этот, у которого што-то непонятное в руке, стал боком к окну. Тут я и догадался. Связка гранат! Вот они, глянь, натуральные, это ж надо, а?! Рвануло бы на полдома, истинный бог!.. Ну, держу его на прицеле. Хотел сразу хлопнуть, да потом как докажешь, что к нам гранаты собирались закинуть? Как токо другой шарахнул жердью в окно, тут и я влупил тому, с гранатами, – рукой не махнул. Этот с жердью кинулся к дому. Пришил его моментом, а тот скрылся за углом. Слышу – стреляешь. Ага, думаю, подоспел Ной Васильевич!..»
Двое убитых в переулке возле дома, третий – в улице…
Ной погнал Саньку за комитетчиками и казаками подхорунжего Мамалыгина.
Когда Санька убежал, Ной тщательно осмотрел убитых, взял револьверы, документы, подобрал связку гранат. Офицера Чухонина Санька сразил в голову. Рисковал… А если б промахнулся? Второй лежал у стены дома, убит был пулей в грудь. Скрючился, ноги подтянул к животу. Лицо незнакомое. Офицер из Пскова, пожалуй. Третий, что уткнулся в снег на улице от меткой пули Ноя, – начальник канцелярии подпоручик Дарлай-Назаров.
Ни в переулке, ни в улице – ни души. Собаки всполошились по оградам, но никто из жителей не вышел. И ни одного в черных окнах. А ведь не спят. Безоружные – вечные пленники вооруженных и в вечном страхе перед ними.
Подошел к окну. Переплет рамы выбит – голову просунуть можно, по краям осколки стекла, холоду натянет в комнату. Жердь не стал убирать – вещественное доказательство! Выглянул из-за угла – идут улицей люди. Вдалеке так. Явственно – не казаки!.. Комитетчикам еще рано. Санька не успел добежать до казарм. Кто же это? Случайные или… В папахах, шинелях. Офицерье! Снег перестал – хорошо видно. Остановились на середине улицы возле убитого подпоручика Дарлай-Назарова. Разговаривают.
Подбежал к окну, крикнул в разбитую шибку:
– Селестина! Живо под кровать! Кожанку спрячь. Еще офицеры идут!
И – прочь от окна. Хотел махнуть в палисадник, но сообразил, что офицеры будут искать, где была засада. Куда же? Нельзя уходить. Что-то они предпримут, паскуды? Ага! Заплот возле дома с па лисадником. Перекинул карабин со связкою гранат на ту сторону, ухватился за почернелые доски и моментом перелетел в ограду. Присел возле заплота – хорошо просматривается дом, перекресток улицы и переулка, и не так далеко – все будет слышно.
Хоть бы Селестина спряталась! В окно будут заглядывать. Идут! Скрипит снег. Скрр, скрр, скрр! В сапогах. Узнал полковника Дальчевского – высокого, поджарого, при шашке и в белеющей смушковой папахе, а с ним – начштаба Мотовилов, толстый генерал Новокрещинов, ну и ну! Головка! Кто же четвертый? В бекеше и шапке?
Карабин достал из снега, а связку гранат не стал искать – не до них.
Офицеры подошли к убитым. Первым начал разговор Дальчевский, нарочито громко, чтобы в доме слышно было.
– Товарищи! Еще двое убитых! Хорунжий! Хорунжий! – орет Дальчевский в окно. – Ной Васильевич! Или кто там? Ординарец!
Из дома никто не ответил. Кричи еще, сволочное отродье!
– Где они могут быть?
– Умелись за комитетчиками! – По голосу узнал Мотовилова.
– Какого черта, господа! – ругнулся третий голос. Генерал, кажись. – Не ломайте комедию. Картина налицо. Влипли офицеры. Вопиюще влипли!
Ной видел, как Мотовилов подтянулся по стене к окну, раздался звон стекла, и через некоторое время:
– Никого, Мстислав Леопольдович! Смылись.
– Какое смылись! – зло ответил Дальчевский. – Операцию провалили господа офицеры и сами погибли. Рыжая сволочь поднимет казаков.
Незнакомый голос сказал:
– Вот к чему приводит непродуманность. Если бы господа офицеры не потащили комиссаршу в ограду, ничего бы подобного не случилось.
– Они налетели на нее случайно, Кирилл Иннокентьевич, – оправдывался голос Мотовилова. – Она же опознала Голубкова.
– Оставим, господа, – сказал генерал. – Надо что-то предпринять. Прежде всего офицеров предупредить. Рыжая сволочь среди казаков имеет авторитет, да еще матросов призовет на помощь.
– Комиссар не вернулся из Центробалта, – сообщил Мотовилов. – А за матросами Конь Рыжий не пойдет. Казакам это не по ноздрям.
– Жаль Голубкова, – сказал полковник Дальчевский.
– Что с ними делать? – спросил генерал.
– Пусть остаются, – ответил Дальчевский. – Мертвые – не свидетели. Не все еще проиграно, тут темное дело, не сразу распутают. Если займется ЧК, что они могут выудить? Офицеры тащили девку насиловать, нарвались на хорунжего, бросили и потом вернулись, чтобы убрать свидетеля – самого хорунжего. Ну, призову к порядку офицеров, чтоб впредь держали себя достойно и не охотились за красотками. И – все!
– У Голубкова могут быть при себе документы, – сказал генерал.
Мотовилов принялся обыскивать убитого, предупредив:
– Смотрите в улицу, Сергей Васильевич. Одного не могу понять: кто их перестрелял? Не из окна же, понятно! Попали в засаду. А если это так, кто предупредил Рыжего? И кто был в засаде? Чухонин видел, как хорунжий заставлял окно досками. Иначе бы он не повел офицеров. Засада была где-то здесь.
Документов у Голубкова не было – карманы вывернуты, все встревожились.
Человек в бекеше отошел к углу дома, а Дальчевский, Мотовилов и генерал Новокрещинов подошли к палисаднику.
– Отсюда стреляли! – сказал Дальчевский. – Видите? Лежал один. Рыжий послал ординарца в засаду.
– Позвольте, Мстислав Леопольдович, – возразил Мотовилов. – А кто же убил Дарлай-Назарова на улице? Ординарец не успел бы. Был еще кто-то в ограде. Мне лично весьма подозрительно: почему на два дня задержался в Петрограде хорунжий? Не был же он в военке Смольного! А где? Один ли вернулся? Неизвестно. И почему не с пассажирским поездом? Вот в чем вопрос. Если бы он в семь вечера подъехал с пассажирским, как его поджидали Чухонин с Тереховым, далеко бы не ушел.
У Ноя аж в затылке жарко стало от этих слов Мотовилова. Вот оно как было разработано, а? Лежал бы теперь где-нибудь возле станции, если бы не опоздал к поезду в Петрограде. Везет ему, господи!
– Казаки идут! – крикнул человек в бекеше от угла дома.
– Надо уходить, господа. Кирилл Иннокентьевич, побыстрее! Нас здесь не было.
Это голос Дальчевского…
Ной Васильевич не знал, что и предпринять. А что он мог поделать? Ничего! Их здесь не было!.. Ловко умыслил, сволочное отродье! А где свидетели, что они были здесь? Он, хорунжий, прятался за заплотом. Сам себя выставишь на посмешище. А тут еще гранаты не отыскать – роет, роет снег, едва нашел. В кителе и без папахи пробрало холодом, да ничего, отогреется. С той стороны заплот как будто был ниже, или снег там утрамбован ветром, а с этой Ной увяз по пояс, никак не перепрыгнуть. Побежал в ограду – собака на цепи взыграла: рвет во всю глотку, чтоб ей задохнуться. Еще незадача – калитка и ворота на замке. Вскочил на завалинку, и по ней через заплот в сторону палисадника.
V
Казаки, казаки – одновойсковики енисейские.
Комитетчики тут же.
Санька сбегал в дом за бекешей и папахой хорунжего. Селестина пришла.
Из офицеров – никого…
Ной обсказал про недавнее событие. Благо, росту был чуток ниже колокольни, видел всех от угла дома. Про поездку в Петроград – не зря съездил. Стрелковые полки не восстанут, хотя офицерье и расшатывает их, да вот самим солдатам не нужно восстание: со дня на день ждут, когда будет подписан мир с Германией, чтоб по домам разъехаться. И не пойдут на Смольный, определенно, потому как Советская власть дала им землю, а так и буржуев при большевиках пихнули.
– Ежели мы двинемся на Петроград, – гудел Ной, – горячо будет. Которые полки шатаются – поплывут на нас со штыками наперевес, а тут еще красногвардейцы – весь Петроград вздыбится. Это уж точно! Моряки Балтики шарахнут из орудий. Имеются таковые. Питерцы, как один, поголовно все подымутся на защиту Советов и революции. Думайте, казаки! Думайте, пока не поздно.
Сказал про плакаты, кто их рисует и кому выгодно раздавить полковой комитет – сами с усами, морокуйте!..
– Что произошло у дома – видите. Есть ли среди убитых казак или солдат? Офицерье взъярилось, чтоб к восстанию шарахнуть полк через сумятицу в головах! Думайте, казаки, думайте! Своим умом живите. Один раз я вас призвал к побоищу с немцами, чтоб вырваться из клещей, и это был наш подвиг за Россию. Сегодня я вас призываю к миру, чтоб держались плечом к плечу, а не слушались баламутов от серой партии. Да и партии у них цельной нету. Есть которые зовут себя правыми, другие левыми, а посередине – пустошь! Тут без подсказки ясно, куда они гнут. Но просчитаются благородия!
Казаки орали в сотню глоток, понося заговорщиков-офицеров. Дюжий подхорунжий Афанасий Мамалыгин, из Минусинского округа, вызвался охранять хорунжего Лебедя денно и нощно.
– Я не царь – чего меня охранять, – отмахнулся Ной. – Сами себя сберегите. А я в обиду себя не дам и на погибель никого не позову, пока жив-здоров.
Пришли люди из трибунала и уполномоченный ВЧК, назвавшийся Карповым. Попросили разойтись всех по казармам.
Неохотно, шумно казаки мало-помалу разбрелись. Остались комитетчики – Сазонов, Павлов, Крыслов, Карнаухов и Ларионов. Селестина отозвала Ноя в сторону, спросила:
– Почему вы ничего не сказали про офицеров, которые потом пришли и кричали в окно?
Ной тихо спросил:
– Видела их?
– Я? – запнулась Селестина. – Вы ж мне крикнули…
– То и оно, не видела! И я прятался за заплотом да слушал, про что они гутарили.
– Сказать же надо!
– Погодь, не поспешай в рай, Селестина Ивановна, не приспело еще. Живые покуда. Кто будет свидетелем, окромя меня, что офицеры были здесь и такой-то вели разговор? Нету свидетелей! Стал быть, навет. На кого сыграет? На их сторону. За руку не схвачены – не воры. Вот эти, которых упокоили, схвачены. Да мертвые не дают показания!..
– Но я должна сообщить о полковнике Дальчевском. Я его знаю. В девятьсот пятом году в Красноярске…
– Командовал сотней карателей, – досказал Ной, оглядываясь на трибунальщиков. – А свидетели где? А может, тот был Иван Иванович, а этот – Мстислав Леопольдович!
– ЧК затребует документы из жандармских архивов.
– Откуда?
– Из Красноярска.
– Господи прости! До Бога далеко, до Красноярска еще дальше. Время ли? Тут момент играет. Ни лишнего слова, ни шагу в кусты. Огонь только разгорается – тушить надо умеючи. Сами могем сгореть. Вот эти казаки, какие прибежали сюда, за мной пойдут. А другие? А два полка в Петрограде? Куда они шатнутся? Офицерье у них верховодит. Запала ждут. То и оно! А что произойдет в Пскове завтра? Известно мне или тебе? Иди с ординарцем, чаю попей. Я тут останусь с трибунальцами и комитетчиками. Тебя сейчас спрашивать не будут.
Ной даже и не заметил, как невзначай перешел в разговоре с Селестиной на «ты», чему и она, впрочем, не удивилась.
Трибунальцы выслушали показания Ноя и Саньки, осмотрели место недавней трагедии, трупы, засаду Саньки, вымеряли шагами расстояние от полисадника до окна и от ворот ограды до убитого Дарлай-Назарова, приказали убрать тела и пошли в дом.
Карпов закурил и поднес Ною портсигар:
– Угощайтесь, Ной Васильевич.
– Некурящий.
– Из Минусинского уезда, слышал? Знаю ваши края – отбывал там ссылку. Вы меня не узнаете?
Ной быстро взглянул в лицо говорящего: коренастый, узколицый, с бородкой – вроде не видывал.
– Впервой вижу, извиняйте.
– А я не забыл, как вы меня привязывали к бревнам салика перед Большим порогом. Забыли про Тоджу и Урянхай?
– Господи помилуй! – ахнул Ной. – Земля-то, она круглая, выходит.
– Выходит так. Но сейчас нам надо совместными усилиями удержать полк от восстания, а не салик с бревнами. Это немножко потруднее. На Дону восстали казаки, слышали?
– А как в Брест-Литовске? – спросил Ной.
– Пока ничего определенного. Немцы затягивают переговоры.
Вызвали Дальчевского и Мотовилова. Как же они возмущались преступлением офицеров! Хорунжий молодец, что сумел скараулить преступников.
– Подобных офицеров я лично пристрелил бы, как собак! – яростно сказал Дальчевский и, обращаясь к Селестине Гриве, склонил голову: – Виноват перед вами, товарищ комиссар артбригады!
– Я теперь не комиссар, господин полковник, – перебила Селестина Грива. – Комиссаром назначен товарищ Карпов.
Лицо Дальчевского будто отвердело. Вот так сюрприз! Он, Дальчевский, впервые о том слышит. Как же люди Мотовилова не разведали?
Склонив голову перед Селестиной, Дальчевский еще раз принес свои извинения за то, что в его полку находились такие мерзавцы.
– Мне стыдно, поверьте, стыдно!
Селестина покривила вспухшие губы, но смолчала. Наказ Ноя помнит. Ни слова лишнего. Она видела, как Ной уважительно разговаривал с Дальчевским и Мотовиловым, хотя карие глаза его будто дымились от сдерживаемой ярости.
Карпов и трибунальцы ушли вскоре после Дальчевского с Мотовиловым, и с ними Селестина Грива.
Комитетчики еще посидели у председателя, повздыхали, да Ной спровадил их, напомнив: завтра – суббота, 26 января!..
Остались вдвоем.
– Ну пятница выдалась, будь она проклята! – ругнулся Ной, пошатываясь. – Коня и того можно уездить.