– Дядя Рори, я не плачу, честное слово, – шмыгаю я носом.
– Ну конечно, ты не плачешь, – ухмыляется дядя Рори и подмигивает маме.
– Вот именно, – говорю.
«А теперь опусти меня!»
Дядя Рори с кряхтением опускает.
– Ну, так-то лучше. – Он ерошит мне волосы пятерней. – Ага, вот и улыбочка!
«Конечно, я улыбаюсь, дурак ты здоровенный. Ты же мой раб, подчиняешься моим мыслям!»
– Дядя Рори, вас, наверное, ужасно долго не будет? – спрашиваю.
– Да, Прентис, боюсь, что так, – отвечает дядя Рори.
Громкоговоритель вопит, что начинается посадка на рейс до Хитроу. Дядя Рори берет свою наплечную сумку, и мы втроем шагаем к большой толпе. За длинной и высокой стеклянной стеной раздается оглушительный рев – будоражащий, как катастрофа. Но это всего лишь садится самолет.
– Если будете в Голливуде и встретите там Джорджа Лукаса…
Дядя Рори хохочет, и они с моей матерью обмениваются понимающими взглядами – из тех взглядов, которые так бесят нашего брата мальчишку.
– Вряд ли есть шанс, Прентис, но если все-таки…
– Спросите, не получал ли он моего письма, – прошу я. Мы уже достигли того места, где все останавливаются и обнимаются; остановились и мы. – Если получил, то он в курсе, что я имел в виду.
– Будет сделано, непременно, – снова смеется, опускаясь на корточки, дядя Рори. Сделав из моей прически черт-те что, он теперь хватает меня за плечи блейзера. – Ну, будь хорошим мальчиком, через несколько месяцев увидимся.
Он встает. Они с мамой минутку сюсюкают, и она целует его в щеку. Я отворачиваюсь. Рад, что папа этого не видит. Да как они смеют такими вещами на людях заниматься? Я озираюсь: может, папа подглядывает из-за пальмы в кадке или через прорезанную в газете дыру? Но его нигде не видать.
– Ну, до свидания, Рори, счастливого пути.
– Пока, Мэри. Передай Кену, я позвоню при первой же возможности.
– Будь осторожен.
Дядя Рори ухмыляется:
– Ага.
Он сжимает ладонью мамино плечо и снова ей подмигивает:
– Пока, детка. До встречи.
– До свидания.
Мы смотрим, как он уходит. Показывает билет обслуге у выхода на летное поле, потом еще разок машет нам и скрывается из виду.
Я поворачиваюсь к маме.
– Мам, дай денег в «Звездные войны» сыграть. – Показываю на видеоигры. – В прошлый раз три уровня прошел, с четвертого слетел, теперь знаю, как с большими башнями справиться…
– Нет, Прентис, хватит с тебя этих игр, – говорит мама, уводя меня от толпы.
Мы направляемся к лестнице. Я все пытаюсь тащить ее к шеренге игровых автоматов.
– Мам, ну пожалуйста, ну пошли! Если хочешь, я тебе поглядеть разрешу!
«Ты мне дашь поиграть! Ты мне дашь поиграть!»
Она мало того что не подчиняется, но еще и нагло смеется:
– Ты очень добренький, Прентис, но как-нибудь обойдусь. Нам пора домой.
– Мам, а можно я на поезде, ну пожалуйста!
«Ты разрешишь сыну ехать домой на поезде! Ты разрешишь своему сыну Прентису ехать домой на поезде!»
– Ах ты, маленький паршивец! Тебе что, не нравится, как я машину вожу?
– Мам, ну разреши, пожалуйста…
– Нет, Прентис, поедем на машине.
– Ну, мамочка…
– Купить тебе книгу? – Мама останавливается возле книжной лавки. – Она тебе понравилась?
– Гляди! «Судья Дредд», свежий номер! – с надеждой показываю я.
– Ладно, – вздыхает она. – Если тебя это успокоит…
Пока она платит, я приближаюсь к стопке папиных книг. Никто не глядит в мою сторону; я вырываю из верхней пару страниц, а затем кладу на папины книги несколько других, не им написанных, чтобы еще долго папины никто не увидел.
Да как он смеет отдавать чужакам истории, которые придумывал для меня, для Льюиса, для Джеймса, для всех нас? Какое право на эти рассказы имеют другие люди? Это наши истории! Мои!
– Ну, пошли, чудовище, – говорит мама.
Между моими лопатками упирается ладонь, выталкивает меня из магазина. Ладно, спасибо и на том, что это не «вулканская смертельная хватка».
«Ты передумаешь и позволишь сыну ехать на поезде. Миссис Мэри Макхоун, вы передумаете и разрешите вашему сыну Прентису поехать домой на поезде… И поиграть в “Звездные войны”…»
* * *
Признайтесь: никто вас не предупреждал, что секс – это дело шумное. Ведь никто, а? Сам половой акт под микроскопом изучили, и в фильмах все вам разжевывают, и в книжках все вам расписывают, со всеми кровавыми подробностями, со всякими техническими нюансами. И родители вас просвещают, и наставники вас наставляют, и соседские ребята-девчата расскажут вам все тайком за велосипедным сараем, но про звуки никто не скажет ни единого слова! Не скажут, и все! Помню, как я впервые в жизни занялся этим с девчонкой. Дело было летом, жара, духота, мы оба раздетые, в старой доброй миссионерской позиции, и я притворяюсь, будто прежде ничем, кроме секса, не занимался, а сам думаю: господи, все ли я правильно делаю? Достаточно ли было прелюдии или я чересчур быстро сполз до лобка и вообще веду себя так, будто вычитал про это в «Космополитене»? Я бы и еще поработал внизу языком, да только шея заболела. Вот и думаю: не вернуться ли к соскам, мне ведь нравится их посасывать. Или лучше заняться левой мочкой… А шея ноет… Размышляю я обо всем этом да еще размышляю о том, как буду собирать кухонный комплект фирмы «MFI», – это специальный такой прием, чтобы не слишком быстро кончить. Но все равно уже не помогает, потому что я не могу не думать про толчки да про дырочки, про мужские и женские эрогенные зоны да про то, что я ее глажу, и это классно, и она тяжело дышит, и я тоже пыхчу… И в этот самый миг между нашими голыми колышущимися телами рождается звук… такой звук!.. как будто носорог пернул!
Уверяю, подобного бздеха вы отродясь не слышали. Даже эхо отлетело от ближайших многоэтажек. Да что там эхо – тугоухие старушонки через три улицы схватились за швабры и давай стучать в потолки, чтобы соседи наверху угомонились…
Она – хохотать, а я не знаю, что и делать. Продолжаю, но тут же все повторяется, и она в истерике, а я в крайней растерянности, и снова – прр… прр… прр… каждый раз чуть-чуть по-новому, но уже без конца, потому что оба потные, и тут я думаю: почему не предупредили, сволочи?! Почему я не знал? Как с этим другие справляются, полотенце прокладывают, что ли?
Но я все-таки дело свое довожу до конца, а потом еще немножко обнимаюсь с ней и сюсюкаю, а потом встаю, но резинку пока не снимаю, потому что на упаковке велено не спешить, а иду в сортир – там-то от нее, грязнульки-висюльки, и избавлюсь, а мочевой пузырь уже распирает, заодно и отолью… Ха-ха-ха! Фигу! Это я так надеюсь, что отолью, да ни черта не выходит…
Я сокрушенно качал головой, вспоминая те времена, когда Льюис вот так же разливался соловьем – среди друзей в пивнушках и на вечеринках. Тогда мне его приколы даже нравились, и я воспринимал как особую привилегию то, что могу вживую внимать этим хаотическим бурным тирадам, и даже гордился родством с Льюисом. А потом я поумнел и решил: мой старший брательник на самом деле тщеславный себялюбец с разбалансированной железой сарказма. А юморист он аховый. Берутся самые рядовые случаи из жизни, лишь бы в них было зернышко комизма, и из этого зернышка выращивается черт-те что. Лишь бы только денежки грести и срывать аплодисменты. Что ж, в моем роду такое случается.
Я посмотрел на Гава. Он рядом со мной, прижав стеклянную кружку с пивом к груди, покатывался со смеху. Аж взмок. Из глаз – слезы, из носа – сопли. Отлично проводил время дружище Гавин, один из двух моих соседей по комнате, парнишка более чем простой. Он ловит и впитывает каждое слово, он слепо верит всему, что травит мой брат, он сам переживает все, что якобы случилось с Льюисом.
Мой брат знает, на какие кнопки в человеческих головах надо нажимать. Расчет на узнаваемость. Шутки у него отточенные, с точки зрения сексуальной политики корректные, но при этом совершенно пошлые. Самое то для Гава и ему подобных. Гав ржал так, что недопитое пиво выплескивалось на куртку, но мой сосед этого не замечал. Да если бы и заметил, ему, наверное, было бы начхать.
Я снова покачал головой и поглядел на низкую сцену, где Льюис рыскал взад-вперед, точно гиена в клетке, и ухмылялся, и потел, и лоснился под прожекторами, и орал в микрофон, и жестикулировал свободной рукой, и лукаво улыбался, и обращался к отдельным зрителям – то в первом ряду, то в середке, то в проходе переполненного зала, и шутил специально для нас, стоящих позади всех у стенки, и адресовал свои хохмочки всем присутствующим скопом.
Льюис был облачен в черные джинсы и белый смокинг, а под смокингом – белая футболка с тремя огромными черными буквами: «FTT». Под этими буквами были другие, гораздо меньше: «Познаем плотски консерваторов, юнионистов и их сторонников». Маечки продавались у входа. Гав такой разжился, и она, упакованная в полиэтилен, торчала из кармана его куртки.
Мы были «У Рандана», это новейшая инкарнация бара, что некогда функционировал под именем «Рынок у коровника», а еще раньше назывался «У Пэдди Джонса». Это «у», похоже, на века. Хотя я первоначального названия уже не застал, признаться, меня гложет тоска по временам, когда бары носили довольно осмысленные имена и не предлагали претенциозные до идиотизма фирменные блюда и напитки с фольклорным закосом и десяток разных по названиям, но не по вкусу и не по цене (запредельной!) сортов светлого пива – в бутылках с аляповатыми этикетками, неподатливыми крышками и горлышками, раздувшимися, видимо, оттого, что в них затолкали кусок чего-то цитрусового.
Но если такова цена, которую мы вынуждены платить за круглосуточную работу подобных общественных заведений и за то, чтобы в них обслуживали женщин, то я смиряюсь – брюзжать неприлично. Когда-то я не верил отцу, думал, он меня разыгрывает: якобы в его молодости бары в первую половину дня были закрыты, и к десяти вечера (к десяти! господи! я редко выхожу из кабака до полуночи!) посетителей гнали взашей, и в большинстве пивных не было женских туалетов. Но это, скорее всего, правда, а ведь прошло всего-то навсего полтора десятка лет.
Я глянул на часы – долго ли еще Льюис будет засыпать аудиторию, выражаясь деликатно, рассудочными шутками, слепленными из наиболее привычного широким массам материала (причем массы еще и платят ему за это легкое развлечение сродни психоанализу), – и решил, что так может продолжаться без конца. Впрочем, мне и до этой минуты казалось, будто я слушаю его вздор уже целую вечность.
Льюис, можно сказать, свалился на меня как снег на голову: вдруг позвонил после ряда своих выступлений в позднем телеэфире. Программы эти записывались на фестивале юмористов в австралийском городе Мельбурне, куда пригласили Льюиса (и вследствие чего он не смог побывать на похоронах старушки Марго). Сегодня открывались его первые сольные гастроли по Соединенному Королевству, и все, к сожалению, говорило о том, что билеты разошлись без остатка, – спасибо рекламной мощи телевидения. Не пришли он мне пригласительные билеты, вряд ли мы с Гавином очутились бы здесь – даже взбесившийся табун одичавших клейдесдальских тяжеловозов не затащил бы меня одного в эту пивнушку.
Я снова посмотрел на часы. Прошло полчаса. До сих пор только одна шуточка Льюиса показалась мне достойной внимания, да и та прозвучала в самом начале: «Любому из нас иногда кажется, что он – просто дырка в заднице. – Тут наступила обязательная эффектная пауза. – Но через это надо пройти!»
Смешно? Я – усмехнулся.
– …о своей семье, леди и джентльмены, потому что я принадлежу к очень необычной семье. Да будет вам известно, это и правда очень странное семейство… – разглагольствовал Льюис.
Гав повернулся ко мне, пихнул локтем; широкая красная физиономия сияла. Я к нему не повернулся, даже не покосился. Я смотрел – нет, я пялился на сцену. Во рту мигом пересохло.
Он не посмеет! Или посмеет?
– Взять, например, моего дядю Альфреда…
Я чуток расслабился. Нет у нас никакого дяди Альфреда. И все же нельзя исключать, что Льюис намерен предать огласке какое-нибудь подлинное или полулегендарное событие из жизни нашего семейства и только маскирует его ложным персонажем.
– Дядя Альфред был крайне невезучим человеком. До того невезучим, что мы его так и звали: Невезучий Дядя Альфред. Правда-правда, так и звали. Невезучий Дядя Альфред до того был невезуч, что пал жертвой единственной в истории человечества лавины на искусственном горнолыжном склоне!
Я еще больше расслабился. Льюис не рискнул. Это просто шутка.
– Нет, честное слово! Он мчался на лыжах, и тут наверху не выдержал крепеж, и все поперло вниз… Его задавило насмерть тремястами тоннами нейлона. И с тех пор я на швейцарские рулетики смотреть не могу!
Тут меня снова пихнул в высшей степени довольный Гавин.
– Прентис, слышь, это ведь правда, а?
Я метнул на него взгляд – как мне казалось, уничтожающий – и снова повернулся к сцене. Хлебнул крепкого пива и отрицательно покачал головой.
– Прентис, – допытывался Гав, пропуская начало очередной зажигательной до идиотизма тирады, – это ведь правда?
Очевидно, мой убийственный взгляд требует серьезной доработки перед зеркалом. Я повернулся к Гавину.
– Каждое слово – правда, – сказал я. – Только на самом деле покойника звали Невезучий Дядя Этельред.
– Ага, – глубокомысленно кивнул Гав, глотнул пива, ухитрившись не оторвать кружку от груди, и наморщил лоб. Это он уже пытался вникнуть в слова Льюиса, но уловил только вполне предсказуемый «хук» – разумеется, «ниже пояса». Все кругом надрывали животики, к ним присоединился и Гав – и, что примечательно, с тем же бурным восторгом, с каким он воспринимал все прежние шутки Льюиса, когда слышал каждое слово.
Какое-то время я следил за Гавом краем глаза и гадал уже не в первый раз и наверняка не в последний (исключим вероятность несчастного случая или могущего быть оправданным убийства), есть ли вообще хоть капля мозгов у человека, с которым я живу под одной крышей. Несколько часов назад, например, мы смотрели по телику новости, и выяснилось, что интифада – это, по неоспоримому мнению Гава, итальянский спортивный автомобиль.
Я даже немножко завидовал Гаву, для него жизнь – сплошной прикол. К тому же он верил (наверное, привыкнув судить обо всем по себе), что она сравнительно несложна. Как в таких случаях и бывает, эти субъективно позитивные взгляды на мироздание оказывают совершенно противоположного рода действие на настроение тех, кто имеет несчастье жить в непосредственной близости от обсуждаемой персоны.
А обсуждаемая персона, между прочим, не справляется даже с такой фундаментально-линейной по своей сути (за некоторыми оговорками) процедурой, как наполнение ванны водой нормальной температуры. Сколько раз заходил я в ванную и обнаруживал, что емкость полна чуть ли не до краев не просто горячей водой – кипятком! Это означало, что этак через часок Гав соизволит помыться. Гавин придерживался того мнения, что принять ванну – значит наполнить ее жидкостью из крана с алым кружком на ручке (тем самым сократив практически до нуля доступный на данный момент запас воды в квартире) и подождать, пока образовавшееся жидкое тело не охладится примерно до того состояния, при котором в него может погрузиться человеческое тело, не приобретя тотчас окраски вареного омара. Обычно это занимает около тридцати минут посреди зимы и час с лишком в разгаре лета, и Гав склонен коротать этот срок перед телевизором, развлекаясь мыльными операми и самыми неинтеллектуальными телевикторинами, или жевать, например, бананы и сэндвичи с мармитом. Между прочим, Гавин обожает изобретать всякую разную закусь; жаль, что в его широчайшем ассортименте кулинарная оригинальность целиком задушила такое пошлое качество, как съедобность.