Не отвечая, Гуннар выбрался из-под сена и вслед за хозяином спустился вниз. Ингольв велел дать ему еды и другую одежду и проводил до ворот.
– Все же я благодарю тебя за гостеприимство, – произнес Гуннар на прощание. – И попрошу только об одном: не рассказывай никому, как я прятался у тебя под сеном.
Ингольв молча кивнул, и Гуннар без слов исчез в густой тьме. Летняя ночь коротка, и ему нужно было успеть уйти подальше.
– Ха! – негромко воскликнул Вальбранд, послушав, как затих скрип воротной створки. – Можно убежать от врага, но нельзя убежать от позорной славы. Теперь у него будет новое прозвище – Сенный Гуннар.
Ингольв не ответил.
Поход пришлось ненадолго отложить – бояре не советовали оставлять Новгород, пока все не успокоится после событий с чудином и варягами. Вместе с Ингольвом собирались уходить около сорока человек, и серебряная казна Вышеслава заметно полегчала: в начале лета исполнялся год службы у многих, кто когда-то отплыл от берегов Норэйга и Свеаланда после схода льда. Отдать пришлось почти десять гривен, а перед новым походом это совсем нелегко. Но отказать Вышеслав не мог: к справедливой расплате за службу его побуждали и собственная совесть, и настояния матери. Вышеслав совсем недавно обрел мать после разлуки длиною во всю жизнь и не мог решиться отказать ей в чем-то.
Свой двор Ингольв поручил епископу: велел продать, а деньги прислать ему на остров Готланд, где у него имелись надежные люди. Челядь он отпустил на волю. В последние дни перед отъездом Ингольва Иоаким почти не отходил от него, и это было вовсе не лишним. Весь Новгород гудел недовольством, вслед за Коснятином веря, что именно варяги убили чудина, пришедшего к князю за помощью. Постоянное присутствие епископа не давало новгородцам задевать Ингольва, а иначе прощание могло бы превратиться в побоище.
На четвертый день после памятного разговора в гриднице Вышеслав зашел к матери. Княгиня сидела в горнице, опустив на колени вышивание, и смотрела куда-то перед собой.
– Отплыли, – уныло сказал Вышеслав.
Все эти дни он чувствовал себя виноватым перед матерью, хотя Приспей, Столпосвет и Взороч в один голос уверяли его, что поступить иначе никак нельзя.
Княгиня молча кивнула, не поднимая глаз. Приглядевшись, Вышеслав заметил на ее щеке блестящую мокрую дорожку. Смутившись, он отвел взор. Он не знал, в какой мере Ингольв Трудный Гость был дорог его матери, двадцать лет лишенной родины, мужа и сына, и все же ему казалось, что он предал ее саму.
– Так правда, что ты дала им серебра? – спросил он. – Зачем? Я же со всеми велел расплатиться. Гридям по гривне на восьмерых и Винголу две гривны.
– Твой отец дал мне три села, и я вольна тратить свое серебро как хочу! – немного резко ответила княгиня. – Я дала Ингольву денег, чтобы он мог в Ладоге купить себе корабль. Он хочет вернуться на родину. Ах, как бы я хотела поехать с ним! – вдруг воскликнула Малфрида и закрыла лицо руками. – Ведь у меня и у него одна родина – Уппланд, озеро Лёг! А здесь я одна, я покинута мужем, и даже мой сын не хочет меня слушать!
– Ну, матушка… – виновато произнес Вышеслав. Подойдя, он хотел обнять ее за плечи, но не смел – он еще не привык к тому, что эта красивая женщина со строгим белым лицом – его мать. – Как же «одна»? А я?
Княгиня опустила руки; лицо ее оставалось спокойным, даже следы слез исчезли. Глядя через окошко на полоску серого неба, она тихо заговорила на северном языке, повторяя стихи, которые сами сложились сегодня в ее сердце:
Малфрида перевела взгляд на сына. Вышеслав тревожно-виновато смотрел ей в лицо. Он ничего не понял, поскольку даже не знал языка своих предков по матери. Он был чужим ей. Чем же теперь он мог ее утешить?
На другой день после отплытия варягов епископ Иоаким, взяв нескольких человек из своей челяди, пришел на Ингольвов двор – посмотреть, не нужно ли чего прибрать перед тем, как объявлять о продаже. Их ждала неприятная находка: отвязанная собака выла под закрытыми воротами, а в клети, где жила челядь, лежал холоп по прозванью Борода с перерезанным горлом.
Епископ велел зарыть его потихоньку и не болтать об этом. Кто бы ни оказался виновником, смерть холопа – не такое дело, чтобы поднимать шум. Умный Иоаким понимал: добиваясь осуждения неизвестно кого, он вызовет много новых ненужных смертей. Новгородцы недолюбливали наемную варяжскую дружину, в полезности которой усомнились за долгие годы мирной жизни. Промолчать епископ посчитал меньшим грехом. Помолившись над незаметной могилкой холопа, Иоаким попросил у Господа и о том, чтобы эта кровь стала последней и чтобы распря чудинов и варягов больше не давала дьяволу радости.
Глава 3
Теперь нужно снова рассказать о Загляде. После того как Асмунд Рейнландский приходил к Милуте мириться, Загляда думала о Снэульве весь вечер и утром, проснувшись, сразу вспомнила о нем. И одна мысль о том, что просто пришел новый день, наполнила ее неведомой прежде радостью, такой бурной и горячей, что оставаться без движения казалось невозможным. В доме было еще тихо, на лавках, на полатях и на полу всяк на свой лад сопели и похрапывали во сне челядинцы. Загляда неслышно поднялась, умылась и принялась выгребать вчерашнюю золу из печи. Эта холопская обязанность не подходила хозяйской дочери, но Загляде хотелось хоть чем-то себя занять. За работой она то и дело поглядывала на тот угол стола, где вчера сидел Снэульв, и невольно улыбалась. И вся эта клеть с бревенчатыми стенами и черной закопченной кровлей казалась особенной и прекрасной, потому что вчера здесь был Снэульв. Подойдя с тряпкой протереть стол, она сначала провела ладонью по доске, которой вчера касались его руки, насмешливо фыркнула, удивляясь собственной глупости, но радость играла в ней яркой радугой. Что бы ни делала Загляда – чесала косу, подавала отцу умываться, мешала кашу, – все мысли ее занимали вчерашние гости, и ей хотелось петь на все лады чудесное имя молодого варяга.
Известие о том, что Милута помирился с варягами и не будет на них жаловаться посаднику, не порадовало Тармо, но и не заставило отказаться от жалобы. Он по-прежнему просил Милуту быть видоком. Через несколько дней, в четверг, Милута собирался в Олегову крепость к посаднику.
Когда мужчины уже приготовились идти, в сенях вдруг раздался стук и в клеть вошел княжеский гридь. Поклонившись хозяевам, он объявил, что купца Милуту с его людьми зовут ответчиком на посадничий суд.
– Ответчиком? Быть не может! – Милута настолько удивился, что даже не встревожился. – Спутали меня с кем-то иным. Мы никого обидеть не успели, только что воротились.
– Жалуется на вас Крушина, говорит, будто убыток вы ему причинили.
– Крушина?! – изумился Осеня. – Ну, да, Спех еще ему ларь опрокинул.
– И не я вовсе! – возмущенно крикнул Спех из другого угла. – Варяжина, топчи его тур!
– Ой, дурной день! – Милута покачал головой. – Тармо на варягов челом бьет, Крушина – на нас… И было бы из-за чего! Вот кабы в запрошлый год он на меня нажаловался, когда я ему цену перебил…
– Ничего, авось и на него жалобщик сыщется! – предсказал Спех.
– Ты будешь видоком у Тармо, а Тармо – у тебя! – бодро утешил его Тормод. – Твое серебро останется при тебе.
– Видение было? – уныло спросил Милута. Он не слишком доверял предсказаниям Тормода, полагая, что тот выдает за пророчество то, чего сам хочет. – Все одно надобно идти. Тармо с родичами, поди, уж дожидается.
В небольшой крепости двор посадника не приходилось долго искать, и скоро отроки из посадничьей дружины уже вводили их в гридницу – просторную палату длиной в несколько десятков шагов. Вдоль стен тянулись лавки, занятые гридями посадника и разными людьми из города и округи, у кого нашлось к нему дело, на стенах висело оружие и разноцветные щиты с начищенными, блестящими умбонами посередине. В палате гудел разноязыкий говор – кто-то спорил, кто-то торговался, кто-то менялся новостями, дожидаясь своей очереди.
Посадник сидел впереди на возвышении, на резном кресле, которое было, по преданию, сделано еще для самого князя Олега Вещего. В узорах спинки и подлокотников переплетались змеи и страшно скалили свои зубастые пасти драконы. Возле ступенек возвышения лежали большие лохматые псы. Они настороженно оглядывали собравшихся в гриднице и глухо ворчали, если кто-то подходил слишком близко к посаднику или заговаривал очень громко.
Посадник происходил из рода местной старинной ладожской знати и состоял в дальнем родстве с покойной женой Милуты; звали его Братомир Стоинегович, но за крепкое сложение он еще в молодости получил прозвище Дубыня. Это был крепкий темнобородый мужчина лет пятидесяти, не любивший ярко одеваться, и на простой свите некрашеного сукна ярко выделялась широкая серебряная гривна – знак власти. Его полуседые волосы были зачесаны назад, так что открывался высокий лоб, изрезанный глубокими продольными морщинами. Глаза его из-под густых черных бровей смотрели умно. Требовалось приложить немало труда, опыта и сообразительности, чтобы поддерживать мир между разношерстным здешним населением, но этому помогали его родовые связи глубиной в два-три века.
Приближаясь к посаднику, Милута сразу заметил возле него рыжебородого Крушину. С другой стороны стояли толпой чудины. Тармо ничем не выделялся среди них ни по одежде, ни в повадке, но даже незнакомец сразу понял бы, кто среди них старший.
– Говорят люди, будто на последнем торгу был непорядок, будто затеял твой человек свару с варягом и был оттого большой шум и всякое бесчинство, – сказал Дубыня Милуте, обменявшись приветствиями. – И сей муж, – посадник бросил взгляд на Крушину, который тут же подтянулся, словно пытался стать выше ростом, – говорит, что нанесли ему обиду и убыток, товар его по земле разметали, а товар дорогой, бусы да каменья… Верно говорю?
– Верно, господине наш, все верно! – подхватил тот, мстительно поглядывая на Милуту. – Убытки мои велики, а обида – и того больше. Драться на торгу – да где ж такое дозволяется?!
– И видоки его то же самое говорят, – послушав едва половину его речи, продолжил посадник и оглянулся на стоявших за спиной жалобщика нескольких горожан. – Крушину здесь всяк знает, он видоков нашел довольно. Что скажете?
– Всю правду скажем, по-иному никогда не говорили, – ответил Милута. – Была свара на торгу, и мой парень в той сваре был бит – сие правда. Да только мы со свейским гостем сие дело миром разобрали и обиды друг на друга не держим. А Крушинина ларя они не роняли – в пяти шагах, не меньше, тот ларь стоял. Вот у меня и видоки есть. – Он обернулся и указал на Тармо с родичами.
Примечания
1
Норэйг – «северный путь», старинное название Норвегии.
2
Сюрнес – «Свиной мыс», предположительно, название городища на речке Свинке (Гнездовский комплекс), то есть первоначального Смоленска.
3
По представлениям древних, душа обитает в голове.
4
Игра слов: имя «Кетиль» означает «котел».
5
Намек на происхождение отца Коснятина – Добрыни, якобы бывшего когда-то конюхом.
6
Мать Тора – богиня Йорд, то есть земля.
7
Поле – здесь: судебный поединок.