– Несомненно, весьма благородный взгляд, Рокко, но я не могу присоединиться к нему. И допустим, что ты совершенно равнодушен к деньгам. Объясни же мне, почему ты так жаждешь, чтобы Маддалена вышла за Фабио? Ее руки домогались менее богатые люди – тебе об этом было известно, – но раньше тебя нисколько не интересовало, примет ли она или отклонит предложение.
– Я намекал тебе на причину уже несколько месяцев назад, когда Фабио впервые появился в студии.
– Это был довольно туманный намек, брат! Не можешь ли ты сегодня высказаться яснее?
– Думаю, что могу. Прежде всего, позволь заверить тебя, что против самого молодого человека я ничего не имею. Пожалуй, он немного капризен и нерешителен, но я не нашел в нем никаких неисправимых недостатков.
– Ты хвалишь его довольно холодно, Рокко!
– Я говорил бы о нем гораздо теплее, если бы он не был живым напоминанием об отвратительной развращенности и чудовищном зле. Стоит мне подумать о нем, как я вспоминаю о той обиде для церкви, которая длится, пока длится его нынешнее существование, и если я в самом деле говорю о нем холодно, то лишь по этой причине.
Лука быстро отвернулся от брата и начал механически откидывать ногой мраморные осколки, рассыпанные по полу вокруг него.
– Теперь я вспоминаю, – сказал он, – на что ты намекал. Я знаю, что ты имеешь в виду.
– Тогда ты знаешь, – отозвался священник, – что часть богатства, которым владеет Фабио д’Асколи, честно и неоспоримо его; а другая часть – унаследована им от вымогателей и расхитителей церковного добра…
– Вини в этом его предков, но не его!
– Я буду винить его, пока похищенное не будет возвращено.
– А как ты можешь знать, было ли это, в конце концов, хищением?
– Я с величайшей тщательностью изучил хроники гражданских войн в Италии и знаю, что предки Фабио д’Асколи отторгли у церкви, в час ее слабости, имущество, на которое они имели дерзость предъявить мнимые права. Я знаю, как в те бурные времена одним росчерком пера раздавали земли, уступая страху или ложным фактам. Я называю полученные таким способом деньги похищенными и говорю, что они должны быть возвращены и будут возвращены церкви, у которой они были взяты.
– А что Фабио отвечает на это, брат?
– Я не говорил с ним на эту тему.
– Почему?
– Потому что пока еще не имею влияния на него. Когда он женится, жена будет иметь такое влияние; и она заговорит.
– Ты подразумеваешь Маддалену? Откуда ты знаешь, что она станет говорить об этом?
– Разве не я воспитал ее? Разве она не знает своего долга перед церковью, в лоне которой ее вырастили?
Лука встревоженно медлил. Он прошелся по комнате и наконец заговорил снова.
– Это «хищение», как ты его называешь, достигает крупной денежной суммы? – озабоченным шепотом спросил он.
– Со временем я, вероятно, отвечу на твой вопрос, Лука, – произнес патер, – пока же удовлетворись сказанным. Тебе теперь известно все то, о чем я обещал осведомить тебя в начале нашей беседы. Теперь ты знаешь, что если я хочу, чтобы этот брак состоялся, то – по соображениям, не имеющим ничего общего с личной заинтересованностью. Если бы все имущество, которое предки Фабио бесчестно отняли у церкви, завтра было возвращено ей, ни один грош из него не перешел бы в мой карман. Сейчас я бедный священник и останусь таким до конца своих дней. Вы, мирские солдаты, брат, бьетесь за плату, а я – солдат церкви и бьюсь за ее цели.
С этими словами он решительно повернулся к статуэтке и отказывался говорить или отрываться вновь от своего занятия, пока не снял формы и не отложил заботливо в сторону отдельные части, из которых она состояла. Покончив с этим, он вынул из ящика своего рабочего стола письменный прибор, взял из бювара листок бумаги и написал на нем следующие строки:
«Приходи завтра в студию. Фабио будет с нами, Нанина же больше не вернется!»
Не указав своего имени, он запечатал листок и написал на нем: «Маддалене». Потом взял шляпу и отдал записку брату.
– Будь любезен передать это моей племяннице! – сказал он.
– Послушай, Рокко, – остановил его Лука, в замешательстве вертя двумя пальцами записку. – Ты думаешь, Маддалене удастся выскочить за Фабио?
– Опять грубое выражение, брат!
– Плюнь на мои выражения! Скажи, похоже ли на это?
– Да, Лука, я думаю, что похоже.
Сказав это, он приветливо махнул брату рукой и вышел.
Глава 3
Из студии патер Рокко отправился прямо к себе на квартиру, у самой церкви, где он служил. Открыв в своем кабинете шкаф, он взял из ящика горсть мелкой серебряной монеты, изучал около минуты аспидную доску[5], где были записаны несколько имен и адресов, вооружился карманной чернильницей и несколькими узкими полосками бумаги, затем снова вышел.
Он направил шаги к беднейшему из окрестных кварталов. Когда он входил то в один, то в другой из жалких домишек, обитатели приветствовали его с большим уважением и любовью. Женщины целовали ему руки, притом с такой почтительностью, какой они не оказали бы первым коронованным особам Европы. А он в свою очередь говорил с ними легко и непринужденно, как с равными: весело присаживался на край грязных кроватей и шаткие скамьи и распределял свои маленькие денежные подарки с видом человека, скорее уплачивающего долг, нежели оказывающего благотворительность. Там, где он встречался с заболеваниями, он извлекал свою чернильницу и бумажки и писал несложные рецепты; по ним можно было получить лекарство из аптечного запаса одного из ближайших монастырей, выполнявших в те времена одинаковое милосердное служение с учреждениями бесплатной медицинской помощи наших дней. Когда он исчерпал свои деньги и окончил визиты, его провожала из бедного квартала целая свита восторженных почитателей. Женщины снова целовали ему руки, а мужчины сняли шляпы, когда он повернулся и, дружески помахав им рукой, простился с ними.
Оставшись один, он тотчас направился в сторону Кампо-Санто и, поравнявшись с домом, где жила Нанина, несколько минут задумчиво прохаживался по улице взад и вперед. Когда наконец он поднялся по крутой лестнице, ведшей в комнату сестер, то нашел дверь полуотворенной. Слегка толкнув ее, он увидел Ла Бьонделлу, которая сидела, повернувшись своим прекрасным профилем в его сторону, и ужинала хлебом и виноградом. В углу комнаты сидел на задних лапах Скарамучча, разинув пасть, и, очевидно, ожидал, что девочка бросит ему кусочек хлеба. Что делала старшая сестра, патер не успел разглядеть, так как собака залаяла в тот же миг, как он появился, и Нанина поспешила к двери выяснить, кто вторгается к ним. Единственное, что он мог заметить, – это что при виде его она была крайне смущена и не могла произнести ни слова. Первая заговорила Ла Бьонделла.
– Благодарю вас, отец Рокко, – сказала девчурка, вскакивая и держа хлеб в одной руке и гроздь винограда в другой. – Благодарю вас: вы дали мне столько денег за мои циновочки! Вот они лежат в углу, связанные в один пакет. Нанина сказала, что ей стыдно допустить, чтобы вы сами несли их. А я сказала, что знаю, где вы живете, и что вы позволите мне доставить их вам.
– А ты думаешь, моя милая, тебе не тяжело будет нести их так далеко? – спросил священник.
– Посмотрите, отец Рокко, могу ли я нести их! – воскликнула Ла Бьонделла, засунув хлеб в один из карманов своего передничка, ухватив зубами за стебель виноградную гроздь и мигом вскинув на голову пакет с циновками. – Посмотрите, у меня хватило бы силы и на двойную ношу! – гордо заявила девочка, глядя священнику в лицо.
– Не позволишь ли ты ей отнести их ко мне домой? – спросил отец Рокко, поворачиваясь к Нанине. – Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз; ее отсутствие дало бы мне эту возможность. Можешь ли ты отпустить ее одну?
– Да, отец Рокко, она часто выходит одна.
Нанина дала свой ответ тихим, дрожащим голосом, в смущении глядя на пол.
– Ступай же, моя дорогая! – сказал отец Рокко, похлопывая ребенка по плечу. – И возвращайся к сестре, как только освободишься от циновок.
Ла Бьонделла сейчас же ушла, торжествуя, и Скарамучча последовал за ней, подозрительно вытягивая нос в сторону того кармана, куда она положила хлеб. Отец Рокко закрыл за ними дверь. Потом, взяв единственный находившийся в комнате стул, он дал знак Нанине присесть возле него на табурет.
– Веришь ли ты, что я твой друг, дитя мое, и что я всегда был расположен к тебе? – начал он.
– Самый лучший и самый добрый друг! – ответила Нанина.
– Тогда ты терпеливо выслушаешь то, что мне нужно тебе сказать; и ты поверишь, что я говорю для твоего блага, хотя бы слова мои огорчили тебя. (Нанина отвернула голову.) Теперь скажи мне для начала: ошибаюсь ли я, если думаю, что ученик моего брата, молодой дворянин, которого мы называем синьор Фабио, сегодня навестил тебя… здесь? (Нанина испуганно вскочила с табурета.) Садись опять, дитя мое, я не собираюсь бранить тебя. Я только хочу сказать, как тебе быть дальше.
Он взял ее руку; она была холодна и сильно дрожала в его руке.
– Я не стану спрашивать, что он тебе говорил, – продолжал патер, – так как тебе, может быть, больно отвечать. А кроме того, я имел случай узнать, что твоя юность и красота произвели на него сильное впечатление. Поэтому не буду останавливаться на том, какие речи он мог вести с тобой, а сразу перейду к тому, что теперь должен сказать я. Нанина, дитя мое, вооружись всем своим мужеством и, прежде чем мы сегодня расстанемся, обещай мне никогда больше не видеться с синьором Фабио!
Нанина вдруг повернулась и остановила глаза на священнике с выражением ужаса и недоумения:
– Никогда?
– Ты очень молода и очень несведуща, – сказал отец Рокко. – Но, наверное, тебе уже случалось задумываться над разницей между синьором Фабио и тобой. Наверное, ты часто вспоминала, что твое место всегда было глубоко внизу, в рядах бедняков, а его – высоко, среди богатых и знатных?
Руки Нанины упали на колени патера. Она склонила на них голову и принялась горько плакать.
– Наверное, тебе случалось думать об этом? – повторил отец Рокко.
– О, я часто, часто об этом думала! – пролепетала девушка. – Я горевала об этом и проплакала тайком много ночей. Он сказал, что я сегодня бледна и что у меня больной и расстроенный вид. А я сказала ему, что это от таких мыслей!
– Что же он сказал на это?
Ответа не было. Отец Рокко поглядел вниз. Нанина вдруг подняла голову с его колен и хотела опять отвернуться. Взяв ее за руку, он остановил ее.
– Послушай! – сказал он. – Говори со мной откровенно. Скажи то, что ты должна сказать своему отцу и другу. Что он ответил, дитя мое, когда ты напомнила ему о различии между вами?
– Он сказал, что я рождена быть дамой, – пробормотала девушка, все еще стараясь отвести лицо, – и что я могу стать настоящей дамой, если буду учиться и буду прилежна. Он сказал, что, если бы ему надо было сделать выбор и все благородные дамы Пизы стояли с одной стороны и только маленькая Нанина с другой, он протянул бы руку ко мне и объявил им: «Эта станет моей женой!» Он сказал, что любовь не знает разницы в положениях и что если он знатен и богат, тем больше у него оснований поступать, как ему угодно. Он был так добр, что мне казалось – сердце мое разорвется от его слов. А моя сестренка так была ему рада, что взобралась к нему на колени и поцеловала его. Даже наш пес, который рычит на всех чужих, подкрался и лизнул ему руку. Ах, отец Рокко, отец Рокко!
Слезы брызнули сызнова, и прелестная головка опять упала, измученная, патеру на колени.
Отец Рокко тихонько улыбнулся и ждал, чтобы она успокоилась.
– Допустим, – заговорил он после нескольких минут молчания, – допустим, что синьор Фабио в самом деле думал все то, что сказал тебе…
Нанина встрепенулась и, вскочив, смело взглянула в упор на патера в первый раз с того мгновения, как он вошел в комнату.
– «Допустим»?! – воскликнула она, и к щекам ее начала приливать краска, а синие глаза вдруг засверкали сквозь слезы. – «Допустим»! Отец Рокко, Фабио никогда не обманул бы меня. Я лучше умру здесь, у ваших ног, чем усомнюсь в едином его слове!
Священник спокойно сделал ей знак, чтобы она снова села на табурет. «Никогда бы не поверил, что у девочки столько характера!» – подумал он.
– Я умру, – срывающимся голосом повторила Нанина. – Я лучше умру, чем усомнюсь в нем!
– Я не требую, чтобы ты сомневалась в нем, – мягко произнес отец Рокко. – И я готов верить в него так же твердо, как ты. Но допустим, дитя мое, что ты прилежно изучила все то, о чем теперь не имеешь понятия и что необходимо знать благородной даме. Допустим, что синьор Фабио действительно нарушит все законы, управляющие поступками людей его высокого положения, и перед лицом всего света возьмет тебя в жены. Тогда ты была бы счастлива, Нанина. Ну а он? Правда, у него нет отца или матери, которые имели бы власть над ним; но у него друзья, множество друзей и близких знакомых, которые ничего не знают о твоих достоинствах и добродетелях, которые, прослышав о твоем низком рождении, смотрели бы на тебя, да и на твоего мужа, дитя мое, с презрением. Он не имеет твоего терпения и твоей силы. Подумай, как горько было бы ему сносить это презрение – видеть, как гордые женщины сторонятся тебя, а надменные мужчины говорят с тобой небрежно или покровительственно. Да, все это, и даже больше, ему пришлось бы терпеть или же покинуть тот круг, в котором он жил с детства, круг, для которого он родился. Я знаю, ты любишь его…
Нанина вновь разразилась слезами.
– О, как я его люблю, как я его люблю! – лепетала она.
– Да, ты очень любишь его, – продолжал патер. – Но может ли вся твоя любовь возместить ему то, что он должен потерять? Вначале, может быть, да; но придет время, когда его круг восстановит свое влияние на него; когда он ощутит желания, которых ты не сможешь удовлетворить, тоску, которой тебе не рассеять. Подумай о том дне, когда первое сомнение закрадется в его душу. Мы не властны над всеми нашими побуждениями. Самые безмятежные души знают часы непреодолимого уныния, самые стойкие сердца не всегда побеждают сомнения. Дитя мое, дитя мое, мир силен, гордость светских людей коренится глубоко, воля же человеческая слаба! Прими мое предостережение! Ради своего блага и ради блага Фабио прими мое предостережение, пока есть время!
Нанина в отчаянии протянула к священнику руки.
– Ах, отец Рокко, отец Рокко! – выкрикнула она. – Почему вы не сказали мне раньше?
– Потому, дитя мое, что я только сегодня узнал о необходимости сказать это тебе. Но сейчас еще не поздно, да и никогда не поздно сделать доброе дело. Нанина, ты любишь Фабио? Согласна ли ты доказать свою любовь великой жертвой ради него?
Примечания
1
Минерва – богиня мудрости, покровительница наук, искусств и ремесел. – Здесь и далее примеч. ред.
2
Джорджоне – выдающийся итальянский живописец эпохи Возрождения; Тициан – великий итальянский живописец, яркий представитель искусства Возрождения.
3
Кампо-Санто – кладбище.
4
Зеркало псише – стоячее зеркало, наклон которого можно изменять.
5
Аспидная доска – складная доска.