2
Долгое напряженное молчание прервал веселый смех Птухи. Стоявшая в первых рядах молодица, судорожно перебирая красные глиняные бусы, с испугом смотрела на бритое лицо мичмана.
– Ишь как на меня глаза пучит! – усмехнулся Птуха и повел на молодицу ласковым черным глазом. – Может, во сне меня видела, красавица?
– Ой, срамной какой! Лицо, как коленка, голое! – попятилась молодка. – Свинья необрядная!
– Зачем ты его так, девка? – примирительно сказали в толпе. – Мирской аль новокитежский, родня мы.
– Знамо так! – дружно поддержали в толпе. – Василия Мирского, упокой господи его душеньку, помните? Говорил же он, что и в миру наши земляки, русичи, живут.
– Не земляки, а чужаки! Поганцы, чертово отродье, змеи шипящие!
Это выкрикнул звонким горловым голосом высокий рыжебородый человек в нарядном кафтане до пят, не из сермяги или дерюги, а из добротного сукна ядовито-желтого цвета. Лицо его сплошь кроме носа и узкой полоски лба заросло густыми рыжими волосами. В тусклых оловянных его глазах затаилось что-то зверино-злобное и рабски подлое. Нехорошее лицо, опасное!
– Прелестный голос! – поглядел Птуха на рыжебородого. – Удивляюсь, почему он в одесской опере не поет.
А рыжебородый завопил кликушно:
– Антихристы!.. Сыны дьявола! У них на голове рога сатаны!
– Патрикей скажет, только слушай! – насмешливо протянули в толпе. – Где они, рога-то?
– Под шапкой у них рога! – резко крикнул рыжебородый. – Сбей шапку, пощупай!
– Тю! Зачем сбивать? – Птуха снял мичманку и наклонил голову. – Щупайте, граждане! Какие же мы черти? И нас, как и вас, мама родила.
Ближний парень протянул руку, с опаской пощупал и крикнул радостно:
– Гладкая, как и у нас! Ей-бо, гладкая! Нет рогов!
Рыжебородый оттолкнул зло парня и пошел на мирских. Он остановился против Сережи и взвизгнул:
– А где третий глаз во лбу? Открой третий глаз, псенок! Уу-у!.. Палачу бы под топор тебя! Чтобы и семени вашего не осталось!
Рыжебородый тянулся руками к Сереже. Казалось, он сейчас бросится душить мальчика. Сережа не отступил, не попятился, а ударил сильно по тянувшимся к нему рукам и крикнул:
– Ты, рыжий, не очень!..
Рыжебородый сунулся было ближе к Сереже, но мичман незаметно двинул его локтем в бок и сказал вежливо:
– Я, конечно, извиняюсь.
– Стрельцы, пошто мирским волю даете? – закричал слезливо рыжий, потирая бок. – Бейте мирских нещадно!
В толпе нашлись у него единомышленники. Это были молодые, сытые и мордастые парни. Их кафтаны, тоже из цветного хорошего сукна, были подпоясаны туго и высоко, выше пояса, а рукава засучены. Так выходят кулачные бойцы на «стенку».
– Бей мирских! – закричали мордастые парни. – Наш святой град пришли разведать!
– От царишки московского подосланы!.. Бей!..
Но из толпы закричали и другое:
– Не тронь мирских! Мы, может, тоже к миру тянемся!
– Мужики, помолчите! Орут, как непоено стадо.
Это крикнула бабенка, коротенькая, но матерая и крепкая, как грибок, с властными, мужскими повадками. На животе ее висел лоток, а на нем, под тряпицей, дымились горячие подовые пироги и калачи, густо обвалянные мукой. Широкое, лукавое и умное ее лицо пылало гневом и брезгливой ненавистью. Она встала против рыжего и сказала не громко, но сильно:
– Чо к младеню лезешь? Пошто на мирских народ натравляешь? Будь ты трою-трижды на семи соборах проклят, Душан!
Рыжебородый опасливо попятился:
– Понесла без весла! Молчи, баба, когда мужики говорят.
– Сам молчи, шептун! Вцеплюсь, рыжий пес, ногтями в твое рыло, и женка твоя не узнает, где что у тебя!
– Ах ты ведьма! – взревел рыжий, бросаясь на пирожницу.
Птуха шагнул было заступить ему дорогу, но не успел. Пирожница взмахнула лотком и трахнула им рыжебородого по голове. Пироги брызнули во все стороны воробьями. Толпа захохотала:
– Налетай, спасены души, на пироги! С горохом, с репой, с зайчатиной!
Рыжий плюнул остервенело и пошел прочь.
– Серьезная женщина! – засмеялся капитан.
– Грандиозная дама! – восхищенно согласился Птуха. – Красавица, теперь, когда у вас на загривке шерсть опустилась, скажите, кто тот рыжий жлоб с мордой в собачьем меху?
– Патрикей Душан, вьюн да шептун, главный подглядчик и доносчик детинский. А мордастые парни, что в суконных кафтанах, тоже из его шайки. Тоже посадничьи псы!
– Агентура, значит? Запомним! А какие ваши анкетные данные будут? Имя, отчество, фамилия, девица, замужняя, вдовая?
– Дарёнка я. Вдова. На толчке в обжорном ряду пирогами торгую.
– Боже ж мой, и вдова и пирожница! Очень приятно! Тогда будем знакомы. Разрешите представиться. – Мичман лихо козырнул, не сгибая ладони и высоко подняв локоть. – Мичман Птуха, славного Тихоокеанского флота! А где вас, Дарёночка, искать, если нужда будет?
– Ишь какой скорый! Вы, мирские, все такие? – оправляя холщовый сарафан, улыбнулась Дарёнка и стрельнула глазами в мичмана.
У Птухи екнуло сердце. Ох и глаза же у пирожницы, черненькие, кругленькие, как у соболюшки, а ласковые и развеселые!..
– Имею вам сказать пару слов, – нагнувшись к Дарёнке, тихо сказал мичман.
– Обожди, мирской. Никак соль везут. Неужто у мужиков духу не хватит на дуван соляной обоз пустить?
Она указала на большой обоз, втягивавшийся в улицу. Запаренные, исходившие кислым паром лошади с трудом тащили по грязи тяжелые возы, укрытые рогожами и увязанные волосяными веревками. По обе стороны обоза ехали конные стрельцы. Капитана удивили глаза людей, смотревших на проезжающие возы. В глазах этих блестела голодная жадность и нестерпимое желание броситься на возы, развалить, растащить их.
– Словно на золото смотрят, – сказал он вслух.
А Птуха быстро выдвинулся к возу, приподнял рогожу, потер ладонью туго набитый мешок, лизнул ладонь и громко удивился.
– Соль, чтоб я так жил! А охраняют, как золото.
– Соль-то, она дороже золота. Без соли и хлебушек не сладок. А мы вот без соли живем, – сказал невесело стоявший невдалеке мужичишка, встрепанный и сердитый.
В дырявой рубахе, в коротких мохрастых портках был он похож на петуха, только что вырвавшегося из драки после хорошей встрепки. И зипун его из дерюги был так перекошен в вороте, будто и за ворот его таскали и трепали без милости. Бороденку словно ветром в сторону отнесло. Но лицо было смелое, задиристое, готовое к новой драке.
– А почему же вы без соли живете? – спросил капитан.
– Видал, какая стража вокруг соли? Глядеть гляди, да кругом обходи! С дрекольем бы навалиться, отбили бы сольцу-матушку!
– Ты чо, Псой, мак ел? Совсем ополоумел! Никогда мы за дреколье не возьмемся. Мы по писанию живем, смирно живем, – покорно сказал стоявший рядом с Псоем мужичок, тоже растерханный, похожий на растеребленный стожок сена, но с лицом робким и кротким, с глазами лучистыми, добрыми и печальными.
– Чистый Чарли Чаплин, – сказал мичман, глядя на робкого мужичка. – Только ребра, как у цыганской лошади, торчат. Ты почему, браток, смотришь грустно?
– Загрустишь! – задиристо ответил за робкого Псой. – Веселья не много, коли десны без соли гниют. Соль всю верховники под себя подгребли. А мы не солоно хлебаем!
– Интересуюсь знать, что за звери эти верховники? – спросил Птуха.
– Люди владущие, сильные! – Псой вытянул руку в ту сторону, где над избенками города высились на холме стены и башни Детинца. – Живут на холме, наверху, потому и зовутся верхними людьми. Они в Детинце на полную душу живут, а у нас видишь как? – указал он на покосившиеся избы. – Все валится да гнется, скоро и затвориться нечем будет.
– А почему? Душа ни к чему не лежит, вот почему, – безнадежно проговорил робкий мужичок.
– Что там блестит на солнце? – спросил капитан, глядя на Детинец.
– Терем златоверхий. Золотая голубятня! – ответил угрюмо Псой. – Только в ней не голуби, а коршуны живут. Старица и посадник. Теребят нас, посадчину, как коршун курчонка. Не принесешь в Детинец белое железо – и соли тебе нет.
– Какое белое железо? – удивился Ратных. – Где вы его добываете?
– Сказал бы, да не ведено про белое железо говорить, – покосился Псой на конвойных стрельцов. – Ничего, поживешь – узнаешь, может, сам косточки сложишь на Ободранном Ложке, – со зловещим намеком проговорил Псой.
– Мне просто смешно! – сердито сказал Птуха. – Кошмар, до чего вы скучно живете. Хуже некуда! Даже без соли кушаете.
– А чо делать? – по-петушиному покосился на него Псой.
– Научу. Слушайте в оба уха! Вы что, не можете показать этому Детинцу, где раки зимуют? Пыль с них сдуть? Поворот все вдруг – и от Детинца только дырка останется.
Кто-то, прячась в толпе, сказал с тоской:
– Так, може, на миру, на Руси, у вас бывает, а у нас…
– А что у вас? Ну, чего замолчал?
– Замолчишь, коли глотку заткнут. Пробовали мы пыль сдувать, так после голов недосчитались! – снова крикнули из толпы.
А робкий мужичок вдруг придвинулся к Птухе и, оглядываясь опасливо на стрельцов, спросил быстрым шепотом:
– Скажи, ради Христа, добрый человек, скажи по правде: ты не антихрист?
– Вот морока на мою голову! – вздохнул мичман. – Хочешь, командировочное удостоверение покажу? Сам посуди, у антихристов командировочные со штампом и печатью бывают?
– Врут, значит, наши попы, что на миру сплошь антихристы. Матерь Божья, хоть бы одним глазком на Русь глянуть! Омерзело здеся из тайги в небо, как в дыру, глядеть!
– Так беги к нам!
– Попробуй! Так тебя и пустят!
– А кто не пускает? Да ты не бойся, выкладывай.
– Говорили же тебе… Да вот он тащится! Он и не пускает.
Из-за поворота выползла на улицу неуклюжая, скрипучая, без рессор колымага, выкрашенная в ярко-красный цвет. Волокла ее четверка лошадей цугом, в упряжи, увешанной бляхами, кистями и лисьими хвостами. В окно колымаги видны были соболья шапка, тучная борода и опухшее от обжорства и безделья лицо. Сзади, за колымагой, плелись два пеших стрельца с бердышами на плечах. Люди испуганно расступились перед колымагой и не двинулись с места, пока ее скрип не смолк вдали. Тогда послышались негромкие голоса:
– Куда это верховника понесло?
– На Ободранный Ложок, поди. Белое железо в мешок ссыпать.
– Самого его в мешок да в омут! – угрюмо сказал Псой.
– Суеслов, Богу и верхним лучшим людям ты противник! Годи, дадут те таеку! – лениво, без злости пригрозил мужику стрелецкий десятник. И приказал строго: – Двигай! Шагай ширше, мирские. Липнут всякие!
3
Улица пошла под уклон и, как река в бурливое озеро, влилась в базарную площадь. Здесь, на свежем навозе и по колено в грязи, галдел, кипел толчок. Торговали с рук, со скамей, с лотков, из бочек и кадушек; были и палатки рогожные и тесовые. Над палатками висели на шестах то лапоть, то лоскут сукна, сапог или шапка. Это были вывески. А мясной ряд можно было угадать и без вывески – по стаям собак с мордами, вымазанными в крови. Мясники тут же на толчке резали скот, палками отгоняя собак, рвущихся к окровавленному мясу. А для рыбного ряда вывеской была вонь такая мощная, что мирские зажали носы.
– Что они, черти, тухлую рыбу, что ли, обожают? – вслух удивился мичман.
– Черти, може, и любят тухлую рыбу, а мы не любим, – откликнулся встрепанный мужик Псой. Он и робкий, с добрыми глазами, шли за мирскими как привязанные. – Рыба на тонях без соли гниет, у баб капуста без соли воняет, мясо тухнет, сало червивеет. Истинно гибель без соли!
– Опять разговор о соли, – тихо сказал Виктор капитану.
– Дельный разговор! Он нам глаза на здешние порядки открывает, – ответил довольно капитан.
Толчок шумел, свистел, пел, кричал. Как на цимбалах, играли гончары, постукивая палочкой по звонкому своему товару. Котельники оглушительно били в котлы и сковородки, сыромятники размахивали дублеными полушубками, вымоченными в дубовых и еловых настоях и в квасах, пьяные орали песни, нищие слезно ныли, ребятишки свистели и дудели на разные лады в глиняные свистульки и дуды.
Бабка, ворожея на бобах, пытаясь перекричать базарный гвалт, гадала двум девушкам-подружкам, а те, затаив от страха дыхание, глядели прямо в ее беззубый рот. Была на толчке и стригальня, где мужичкам и парням, сидевшим на пнях, стригли волосы, надев на голову глиняные горшки. Земля здесь была покрыта, как кошмой, срезанными волосами.
А за стригальнями увидели мирские невысокий помост из досок, выкрашенный в черный цвет. На нем лежал ворох соломы, подплывший кровью, стоял чурбан с воткнутым в него широколезвым топором. Это была плаха. Рядом мрачно чернела виселица. Ветер с озера тихо покачивал висевшего в петле со связанными за спиной руками. На перекладине виселицы сидели тесно в ряд вороны. Они нетерпеливо перепархивали и скрипуче каркали.
– Хорошую моду взяли – убивать живых людей! – пробормотал ошарашенно мичман.
А Ратных ощутил холодок в сердце: «Плаха… Виселица… Время здесь остановилось…»
Стрельцам пришлось задержаться. Вокруг плахи тесно стояли люди, весело и довольно смотревшие на кнутобойную расправу. Палач, высокий, плечистый, но с маленькой круглой кошачьей головой, осенил себя крестным знамением, поплевал на руки и поднял длинный сыромятный кнут. На кобыле, толстой доске с прорезями для рук, лежал тучный бородатый человек. При первом же ударе он вскрикнул визгливым, бабьим голоском:
– Внемли гласу моления моего, Исусе Христе!
А люди, обступившие плаху, захохотали:
– Чай, спьяну накуролесил, поп Савва – худая слава!
– Известно! Он ковш пенника в один дых пьет!
– Эй, палач Суровец! Удара не слышно! Бей кутью крепче!
Но палач хлестал лениво, без злобы. Люди начали покрикивать раздраженно:
– Суровец, серчай! Сердито бей божью дудку!
– Сухо! Поповской кровушки не видно!
Палач хлестнул с замахом, и поп взмолился:
– Оле, мне грешному, оле, мне несчастному! – А потом заорал: – Полно бить-то, душегуб! Сверх счету кладешь!
И вдруг зрители сразу отхлынули от плахи. В дальнем конце толчка закричали:
– Бирюч едет, спасены души! Новое мучительство выкрикнет!
Конный бирюч заколотил короткой плеткой в большой бубен, надел на длинный шест свою шапку, поднял ее высоко и закричал:
– Слушайте все люди новокитежские, от мала до велика!
– Новокитежское радио! – покрутил головой Птуха. – Последние известия!
– Слушайте, спасены души! – кричал, натужась, бирюч. – Ее боголюбие старица Нимфодора и его степенство государь-посадник Ждан Густомысл указали, а их Верхняя Дума постановила: завтра, после заутрени, выйти Кузнецкому посаду на Ободранный Ложок на две седмицы для доброхотного, без понуждения, добывания белого железа! То богова работа! А ослушников благий, в троице прославляемый Господь Бог великим гневом накажет и опалит, як огнем, а старица проклятие наложит!..
И словно взорвался толчок яростными криками:
– Не на Бога работа, а на брюхатых из Детинца!
– У скольких с костей мясо ободрал тот Ободранный Ложок!
Широкоплечий кузнец с подпаленной у горна бородой крикнул железным, громыхающим басом:
– Бирюч, эй! Передай в Детинец: не пойдут, мол, кузнецы на белое железо!
– Да ить ее боголюбие старица приказала, – послышался голос смирного мужика. – Как откажешься?
– А иди ты со своей старицей знаешь куда?! – заорала толпа.
– Детинские верховники народ, как восковую свечу, сгибают, а ее боголюбие крестом их заслоняет!.. «Боголюбие»!
В толпе становилось все теснее, душнее. Не выдержав, запричитала, как над покойником, женщина, заплакали горько дети. В толпе вздыхали, охали, ругались.
– Доколе же мы будем эту муку терпеть?! – выкрикнул вдруг горячо Псой, встрепанный мужик. – Эх, смелому горох хлебать, а трусу и редьки не видать! На дым ихнее гнездо пустить надобе, за рога взять все ихнее отродье! – погрозил он кулаком Детинцу. – А крышу ихнюю золотую я бы тебе, Сысой, на сарай подарил, – зло засмеялся он, глядя на робкого мужичка.
– Вот это настоящий разговор! – хлопнул Птуха Псоя по спине. – Давай, браток, знакомиться. Как твои позывные? Величают тебя как?