– Поминки ввечеру, в доме Хуансло Хита, – объявил старейшина, и мы с облегчением, чтоб не сказать – с радостью, разошлись.
Я собирался в тихом одиночестве хорошенько осмотреть дом и заодно поискать «капиталец», но тщетно – то и дело появлялись селяне, якобы для того, чтобы принести свои никому не нужные соболезнования, а на самом деле, чтобы попялиться на меня и, если представится такая возможность, прихватить на память о покойном что-нибудь интересное. Возможности такой я, впрочем, никому не предоставил. Потом из вечерней прохлады сада возникла монументальная фигура скорбной вдовы, надеявшейся выторговать пару-тройку мерцалов… и не выторговала. Всплакнув для порядка, она, позвав на подмогу нескольких женщин, принялась вместе с ними переносить из своего дома посуду с едой и бутыли с напитками.
Вслед за похоронами не сложились и поминки.
Не сложились главным образом потому, что все, включая и меня, напились. Вернее будет сказать – все, во главе со мной. Я оказался в этом смысле застрельщиком потому, что после трехмесячного вынужденного воздержания поддался опьянению удручающе быстро, несмотря на обильную закуску.
К вечеру горница была битком набита селянами. За уставленным посудой длинным столом они сидели чуть ли не на коленях друг у друга. Стол имел достаточную ширину, чтобы во главе уместились двое, так что двое туда и сели – я и старейшина. На противоположном конце расположился лекарь, место рядом с ним пустовало в ожидании все еще корпевшего над своей писулькой головы. По левую руку от меня устроился сияющий неуместной сейчас улыбкой Дерт, сын Дарта, по правую от старейшины – насупленный гробовщик.
Когда все расселись, дед Заяц поднялся и загнул прочувственную речугу за упокой души «всеми нами почитаемого, дорогого Хуансло Хита». Народ затих, я скорчил скорбную мину, мы выпили… Заскрипели лавки, зазвенела посуда, и общих тостов больше никто не произносил. Вскоре о дорогом покойном как-то подзабыли – атмосфера стала непринужденнее, голоса громче, и мрачные мысли, обычно сопровождающие такое мероприятие, как поминки, отпустили собравшихся. Чувствуя, что быстро пьянею, я налегал на закуски, но это не очень-то помогаю.
Старейшина, попыхивая трубкой, к дыму которой слабо, но вполне явственно примешивался пряный аромат безумной травы, придвинулся ко мне.
– Да, странным был твой старикан, – задумчиво продребезжал он. – Странным и скрытным.
– Во-во, – подтвердил Дерт, сын Дарта, навачившись на стол с другой стороны.
– Ты-то сам его хорошо знал? – осведомился дед Заяц.
– Нет, не очень. Так, встречались несколько раз, да и то давно. А в чем проявлялась эта его… странность?
– Ну вот, к примеру, с чего он жил? Сад садом, а на земле не работал никогда, ничего не выращивал, ни по кузнецкой части, ни по плотницкой, ни по скорняжной или какой другой мастаком не был, однако ж на что-то существовал, и деньжищи у него не переводились… Вот токмо что в разных штучках-дрючках механических кумекал.
Я хорошо представлял себе, с чего именно жил Хит, но распространяться об этом не стал.
– Что за штучки-дрючки?
– Да хоть бы часы эти, из которых змий вылезает и искрой щелкает. Ты городской человек. Скажи, видал, чтоб где-нибудь в городе торговали такими ходиками?
– Не видал, – согласился я.
– Ну вот. И однако ж где-то он их взял или сам сделал. Он и кузнецу покойному новые меха соорудил, а из старых железок дитям мелкие самодвижущиеся повозки мастерил. Такие, что повернешь ключик, они зажужжат и поедут. А мне как-то рычаг с вертелкой к колодцу приспособил, так что теперь ежели ведро с водой подымешь, то оно вдвое легшее кажжется. – Дед Заяц прикрыл глаза и медленно, со вкусом повторил: – «…Особо выделяются благородством душ местное начальство, старейшина и голова…» Ведь не «голова и старейшина», а именно «старейшина и голова»… Понимал старик!
– Выпьем за это! – вклинился Дерт, сын Дарта, и мы выпили.
Голоса звучали все громче, краски становились ярче и в то же время трудноопределимей.
– Ну, кумекал дед в мех… механике, – промямлил я. – Что ж тут странного?
– Да вот еще гости его…
– Точно, были гости, – подтвердил Дерт, сын Дарта.
Я заинтересовался:
– Какие гости?
– Все странные людищи, в одеже городской, но не такой, как у тебя, а чудной, невиданной… Бывало, вроде нет у него никого, а потом вдруг утром вываливают… или, наоборот, несколько человек приходят, шасть в дом, а назад и не выходят. И вечером не выходят, и на следующий день не выходят, и вообще не выходят…
Много у Хита было поставщиков краденого вроде меня, решил я, а вслух предположил:
– Да, может, они ночью уходили. Под утро. Дом-то на отшибе стоит, за пригорком, из селения не видать… Или кто намеренно наблюдал?
Старейшина махнул рукой и пыхнул дурманным дымком.
– Нет, конешно. Кому оно надо, наблюдать? Но тады почему нощью? От кого прятались и зачем? А ранее с ним еще какой-то мужичок жил – здоровый брунет, хмурый, ни с кем не водился… Рожей – чистый зверь, для такого бошку кому-нибудь снести – тьфу и растереть. После исчез… Не, че ни говори, чудным был твой старик. И почему, спрашивается, аккурат в ночь перед его смертью исчезло тело кузнеца?
Я возразил:
– Ну, уж это вы загнули, дед Заяц. Кузнеца приплели! Спору нет, случай невиданный, но одно к другому совсем не лепится.
– Вот я и размышляю…
– Нечаво! – высказался Дерт, сын Дарта. – Хит, може, и смурной старичок был, а Уиш свой паренек. Так шо выпьем по этому случаю.
– Може, еще кто из его странных знакомцев заявится, – резюмировал старейшина. – Так что будь осторожен, Уиш.
– А я всегда осторожен.
– За это и выпьем!
После этого меня окончательно развезло. Смутно запомнилось то надвигающееся, то отступающее лицо деда Зайца, что-то долдонящего мне на ухо, Дерт, сын Дарта, вначале поддакивающий ему, а потом впавший в прострацию, вьющийся вокруг пряный запашок безумной травы…
Потом откуда ни возьмись появилась молодая селянка, видимо плененная моей городской одеждой и светскими манерами, и стала приставать, но я, один Деметриус знает почему, принял ее за вдову кузнеца и все повторял: «Уйдите, тетка, нет у меня сейчас десяти монет!» – «Какая я тебе тетка? – говорила она. – Я ж моложее тебя буду. И денег мне не надо». Так и не добившись от меня толку, селянка исчезла, а на ее месте вновь возник Дерт, сын Дарта, с прилипшей к губе стружкой квашеной капусты, которую он безуспешно пытался слизнуть. Вслед за этим откуда-то выплыл лекарь. Размахивая слухательной трубкой, он кричал: «Хоть ты меня расчлени, а не было ему восьмидесяти! Ему и шестидесяти, если хошь, не было!» Затем из продымленного воздуха оформилась фигура обозленного на весь свет головы, так и не закончившего со своей писулькой в связи с общей туманностью и трудноописуемостью случившегося. Дерт, сын Дарта, поднес ему полный стакан, голова опрокинул его одним махом, и отпрыск Дарта полез к нему целоваться, но голова с размаху залепил ему здоровенным кулачищем в ухо. Дерт, сын Дарта, скрылся под столом и прилег там передохнуть; кто-то закричал, заколотил по лавке, кто-то запел, но этого я уже почти не слышал, потому что пение и голоса слились в однообразный гул, горница вместе с мебелью и людьми закружилась, огни свечей замерцали, краски смазались в тошнотворном водовороте, и все исчезло.
* * *
Я проснулся в темноте от жажды и ощущения, что язык прилип к нёбу, губы спеклись, а гортань превратилась в обильно посыпанный сухим песком жестяной желоб.
Проснулся и, как водится, не сразу понял, где нахожусь.
Поскрипывали половицы, что-то тикало, а в общем – тишина и темнота, хоть глаза выколи.
«Это часы тикают», – сообразил я. Они тут же закряхтели, засипели, в темноте вспыхнули голубые искры. Невидимая мне голова дракона прокашлялась два раза и скрылась в таинственных недрах часового механизма. «Два часа ночи», – проницательно подумал я и осторожно сел. В голове противно зазвенело, меня подташнивало.
Темнота периодически начинала покачиваться и куда-то плыть. Вскоре в ней обнаружилось чуть более светлое пятно, я осторожно встал с лавки и на подгибающихся ногах пошел в его сторону.
Тусклый свет звезд лился в окно. Я приник лбом к холодному стеклу и увидел колодец. Это придало моим действиям целеустремленность – шаря перед собой руками, я пошел в направлении двери и тут же ударился об угол стола тем местом, которым ударяться хотелось бы менее всего. От боли затошнило сильнее.
– …! – высказался я, скрипя зубами.
На столе звякнуло, опустив руку, я нащупал бутыль. Поднял ее, на несколько секунд приник спекшимися губами. Звон в голове стих. Двигаясь уже более уверенно, я отыскал дверь и вышел из дому.
Одно ведро я вылил на голову, чуть ли не половину второго выпил – никогда еще обычная колодезная вода не казалась мне такой вкусной.
Вернулся в дом, натыкаясь на мебель, отыскал свечу, зажег ее, для порядка еще раз приложился к бутылке и сел на лавку. Так, уже лучше… Можно было ожидать, что кто-нибудь из перепившихся беляновцев без приглашения расположится на ночлег, но нет, в горнице и, наверное, во всем доме, никого, кроме меня, не оказалось.
«Скрр… скрр…» – поскрипывали где-то за стеной половицы. Взяв со стола яблоко, я задумчиво откусил. Итак, Хуансло Хит умер от сердечного удара, как и кузнец за день до того. Что-то в этом было, но я пока не мог сообразить, что именно. Случай с кузнецом вообще непонятен, и не лез ни в какие ворота. Кому, Великий Ливий, могло понадобиться его тело? И зачем? Ясно дело, одна смерть связана с другой, вот и старейшина что-то подозревает… Да, дед Заяц хитрющий старикан, не чета гробовщику и Дерту, сыну Дарта. Заметил неувязочку с письмом, да виду не подал. Нет ему в том никакой выгоды, да и рассчитывает наверняка позже что-нибудь с меня поиметь. Ладно-ладно, подумал я, со старым хрычом мы еще разберемся. Надо будет завтра, то есть уже сегодня, хорошенько пошарить в доме. А вообще, по большому счету у меня свои заботы, и вся эта местная суета мне до фени. Хуансло Хит помер от удара – так не я ведь тому причина, тело кузнеца из церкви исчезло – но не я ж его спер. Организм у старика оказался не по возрасту крепкий – что ж мне теперь, удавиться?
Под окном застрекотало какое-то насекомое. Половицы скрипели, часы тикали. Я еще раз приложился к бутылке и закусил яблоком. Эх, покурить бы. Интересно, есть здесь где-нибудь табак? Надо поискать… Не успев додумать мысль, я вскочил с лавки, судорожно нашаривая в кармане рукоятку бритвенного ножика.
Дом был очень старый, и, в соответствии с природой всех старых домов, он оседал медленно, но неуклонно. Так что деревянным рамам в окнах было положено время от времени потрескивать, а деревянным половицам – скрипеть, но дело в том, что половицы скрипели только в одном месте, где-то за стеной в глубине коридора, и скрипели очень уж равномерно, как будто там кто-то медленно ходил.
В темном доме на окраине селения Беляны кроме меня находился кто-то еще.
Глава 3
За одно мгновение я успел подумать об исчезнувшем теле кузнеца, теперь вот самостоятельно пришедшем сюда – неизвестно зачем… Об умершем старике, выползшем из гроба и вернувшемся – непонятно для чего… Просто о грабителе, забравшемся в дом, чтобы украсть… Один Деметриус ведает что.
И тут вспомнил: селяне считают, что у Хита припрятаны деньги. Наверное, кто-то решил утащить капиталец, пока новоявленный внук-наследник валяется пьяный. Точно, так и есть! И никаких выползающих из гробов мертвецов и бродячих трупов.
Страх исчез, вытесненный злостью и решимостью помешать непрошеному претенденту. Сжимая одной рукой ножик, другой я взял свечу, на цыпочках подкрался к двери и приложил к ней ухо.
«Скрр… скрр…» – половицы скрипели в другом конце коридора. Я плечом распахнул дверь и вывалился из горницы, вытянув перед собой руку с ножом.
Коридор был пуст. Огонь свечи колебался, моя тень то удлинялась, то съеживалась на полу. Затаив дыхание, я прислушался.
«Скрр… скрр…» – звук, как казалось теперь, доносился сверху, из круглой комнаты в башенке. Что ж, кто бы он ни был, оттуда никуда не денется…
Свеча уже почти догорела. Возле лестницы я задул огонь, положил свечу на пол и начал подниматься, очень осторожно ступая в темноте.
Скрип стал громче, но затем, когда я преодолел уже почти всю лестницу, смолк. Я замер. Раздался такой звук, будто кто-то приоткрыл ящик, потом приглушенное звяканье. Я перенес вес тела вперед, на последнюю ступень. Опять тот же звук – ящик закрыли, – затем «скрр… скрр…» – и тихое бормотание.
Под ногой громко и протяжно затрещала ступень.
«СКРР! СКРР! СКРР!» – раздалось в комнате, а затем послышатся еще какой-то звук непонятной природы.
Я рванулся вперед, ударился грудью о дверной косяк, охнул, нащупал ручку, рванул ее и ввалился в комнату, размахивая ножиком.
Сквозь эркеры струился тусклый звездный свет, он озарял уже знакомую обстановку – круглый стол-гриб, стулья и огромный шкаф.
И никого здесь не было.
Тяжело дыша, я заглянул за стол, потом за шкаф. Пусто.
И половицы теперь не скрипели.
* * *
Я сидел на полу, скрестив ноги, и пытался отыскать в ящиках стола ключ от шкафа, который, как оказалось, был заперт. В ящиках обнаружились разные вещи, но ключа там не нашлось.
Его мог заменить длинный ржавый гвоздь, но он даже не влез в замочную скважину, хотя, судя по толщине, должен был влезть. Когда я попытался вставить его, в шкафу что-то еле слышно прожужжало… Или мне показалось? Я уже не верил своим ушам. Но половицы точно скрипели, я же слышал… Или все же показалось? Куда делся тот, кто скрипел? Через эркеры он выпрыгнуть не мог, ни один из них не открывался, я проверил. Никаких скрытых люков и потайных дверей здесь не имелось. Или это призрак, внезапно испугавшийся бритвенного ножика и саморассосавшийся в эфире за мгновение до моего появления? Но, во-первых, я не верил в нечисть, во-вторых, призрак ничем не мог скрипеть просто из-за своей потусторонней природы.
Спустившись, я перелил содержимое одной из бутылей во флягу, прихватил огниво, огарок свечи, вернулся и сел возле стола. Содержимое ящиков оказалось любопытным.
Перво-наперво обращала на себя внимание выполненная в виде галеры массивная пепельница из дымчатого стекла. В ней даже имелись уключины, в одной лежала наполовину выкуренная толстая как сарделька сигара с тремя золотыми колечками посередине. Интересно, где это в Западном Ливии делают такие сигары? Отхлебнув из фляги, я прикурил и осторожно затянулся. У дыма был сладковатый незнакомый привкус, но без признаков какого-нибудь дурмана.
Еще здесь лежали несколько деревянных палочек с заточенными концами, назначения которых я не понял, и маленькая коробочка из плотного негнущегося пергамента. Две более узкие стороны коробочки покрыты шершавым коричневым налетом, на одной из широких сторон изображена та же стеклянная пирамида, что и на панно, но без одноглазого чудища. Внутри я обнаружил спички, непривычно тонкие и с очень маленькими коричневыми головками. Достав одну, я чиркнул о подошву сапога… и ничего не произошло. Чиркнул еще раз – и опять ничего, только головка раскрошилась. Я достал вторую спичку, повертел в руках коробочку, подумал и чиркнул об одну из коричневых сторон. Спичка загорелась, но как-то непривычно – без шипения, без запаха серы, почти без дыма, ровным красным огоньком. Когда спичка догорела до середины, я уронил ее в пепельницу и проверил оставшиеся ящики.
В одном лежал скомканный лист пергамента… нет, не пергамента, а чего-то очень похожего на пергамент, но более тонкого с виду и белого цвета. Он, кажется, был вырван из какой-то книги, потому что вверху на нем стояли цифры – «235», а под ними шел текст, начинавшийся с отдельно выделенных слов: «Издательство „ТОШИ ЗЕТ". Иеронимус Шейляни, „КРУПНЕЙШИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ ВЕКА", Том – I». Шрифт был вычурный, и фразы составлены как-то непривычно, но все буквы знакомы. Я прочитал: