После двух-трёх выездов в парной упряжке мы с Джинджер нашли общий язык и даже сдружились, что меня радовало, ибо теперь я чувствовал себя совсем дома.
Что же до Весёлого Копытца, то с ним я подружился ещё раньше. Маленький пони, весёлый, жизнерадостный и добродушный, был всеобщим любимцем; больше всех его любили мисс Флора и мисс Джесси, которые катались на нём по двору и саду, затевая игры с ним и с собачонкой Фриски.
У нашего хозяина были ещё две лошади, но их держали в другой конюшне: пегий Судья, который ходил под седлом и возил грузовую повозку, и старый гнедой по имени Сэр Оливер, который уже не работал, но хозяин очень любил его и выпускал бегать по парку. Сэр Оливер иногда развозил по имению небольшие грузы или катал одну из девочек, когда отец брал их с собой на верховые прогулки: Сэр Оливер был смирным конём, ему, как и Весёлому Копытцу, можно было доверить ребёнка.
Судья был конём сильным, хорошего сложения и доброго нрава, мы с ним иной раз останавливались поболтать во дворе, но, естественно, между нами не могла возникнуть такая близость, как с Джинджер, стоявшей в соседнем стойле.
Глава VI
Воля
Мне очень счастливо жилось на новом месте, и если я признаюсь, что тосковал по одной вещи, то из этого не следует делать вывод, будто я не всем был доволен: со мной все хорошо обращались, мне отвели превосходное стойло, где было много света и воздуха, меня отлично кормили. Чего же мне оставалось ещё желать? Конечно, приволья. Я прожил на воле первые три с половиной года жизни, а теперь потянулись недели, месяцы и, скорее всего, потянутся целые годы, которые я буду проводить, стоя в стойле, покидая его, только когда понадоблюсь, да и тогда я должен буду вести себя смирно и послушно, как старая лошадь, отработавшая уже двадцать лет. Весь в сбруе, с мундштуком во рту, с шорами на глазах. Нет, я не ропщу, я знаю, что таков порядок вещей. Я просто хочу сказать, что молодому коню, полному сил и азарта, привыкшему к приволью лугов и полей, где можно задрать голову, откинуть хвост и помчаться во весь опор куда глаза глядят, вернуться, снова поскакать, фыркнув что-то на ходу приятелям, – трудно такому коню привыкнуть к мысли о том, что он больше никогда не будет волен делать что захочется.
В иные дни, когда я застаивался, жизненная энергия до такой степени переполняла меня, что во время выездки Джону приходилось утихомиривать мой пыл. Я же нипочём не мог сдержаться: приплясывал, взбрыкивал, неожиданно срывался в галоп, не давая Джону ни минуты покоя, в особенности поначалу, однако он оставался неизменно спокоен и терпелив.
– Потише, мальчик, потише, – говорил он мне. – Сейчас хорошенько разомнёмся – и ты успокоишься!
Едва мы оказывались за деревенской околицей, Джон давал мне несколько миль хорошей рыси, и в конюшню я возвращался бодрый, но «без нервов», как называл Джон моё возбуждённое состояние. Норовистых лошадей, когда они, застоявшись, начинают играть, иные конюхи наказывают, но наш Джон так никогда не поступал, понимая, что причина в избытке сил и энергии. Джон умел сдержать меня тоном своего голоса или лёгким натягиванием поводьев. Я всегда понимал по его голосу, когда он серьёзен и решительно требует от меня повиновения, это действовало сильнее всего, потому что я очень любил его.
Надо сказать, что время от времени мы получали несколько часов свободы: обыкновенно это бывало по воскресеньям, в погожие летние дни. Церковь была совсем близко, а потому по воскресеньям экипажи не закладывали и мы, лошади, были свободны.
Что за радость это бывала: выбежать на волю в сад или порезвиться на домашнем паддоке. Прохладная трава мягко стлалась под ноги, воздух благоухал запахами лета, мы были вольны делать что в голову придёт: носиться или лежать, кататься по траве или щипать её. Можно было и поговорить всласть, собравшись в тени огромного каштана.
Глава VII
Джинджер
Однажды мы с Джинджер оказались наедине под каштаном, и между нами завязался откровенный разговор. Его начала Джинджер с расспросов о моём детстве и о том, как меня обучали. Я отвечал.
Выслушав меня, Джинджер заметила:
– Возможно, если бы и меня обучали лаской, я тоже выросла бы доброй и послушной лошадью, однако я не думаю, что смогу перемениться теперь.
– Да отчего же? – удивился я.
– Оттого что вся моя жизнь сложилась по-другому, – сказала Джинджер. – Никто никогда не проявлял доброту ко мне, ни люди, ни лошади, и я тоже не старалась никому понравиться и никого не любила. Когда меня отлучили от матери, я попала в табун, где было множество жеребят, однако они не выказывали желания подружиться со мной. У меня не было друзей. В отличие от тебя у меня не было заботливого хозяина. Никто обо мне не заботился, не говорил ласковые слова, не угощал вкусными вещами. Человек, который присматривал за жеребятами, ни разу не нашёл для меня доброго слова. Не могу обвинить его в том, что он обижал лошадей, нет, он просто не испытывал к нам особых чувств: сыты, здоровы, укрыты от непогоды – чего же ещё? Через луг, где мы паслись, вела тропинка, по которой бегали мальчишки и швырялись в жеребят камнями. Жеребята скакали, уворачиваясь от камней, а мальчишки радовались. В меня они ни разу не попали, но другому жеребёнку угодили камнем прямо в морду, у него, наверное, шрам остался на всю жизнь. Мальчишки просто проказничали, но мы приходили в бешенство от их выходок и твёрдо усвоили, что мальчишки – наши враги.
Конечно, нам всё равно хорошо жилось, пока мы бегали на воле, носились по лугам, до изнеможения гонялись друг за дружкой, а потом отдыхали, стоя под тенистыми деревьями. Однако наступило время объезжать нас, которое для меня стало плохим временем. Несколько человек пытались меня поймать, ловили долго, когда же я была окружена и загнана в угол, один из них ухватил меня за чёлку, другой с такой силой зажал мне ноздри, что я едва могла дышать. Ещё один человек, крепко держа меня за нижнюю челюсть, раскрыл мне рот и насильно запихнул в зубы кусок железа, а затем надел узду. Потом один поволок за узду, а второй сзади нещадно нахлёстывал меня кнутом. Так я впервые познала, что такое человеческая доброта. Это было насилие, мне не дали возможности постараться понять, что от меня требуется. Породистые лошади очень норовисты, и я не сомневаюсь, что доставила им немало хлопот, но мне было чрезвычайно трудно сменить привольную жизнь на тесноту стойла, в котором я вынуждена была проводить все мои дни, и я металась, тосковала, пыталась вырваться на волю. Ты рассказывал, что и тебе было нелегко привыкнуть к несвободе, несмотря на ласковые уговоры доброго хозяина, а у меня ничего подобного никогда и не бывало.
Был, правда, один человек, старик-хозяин по имени мистер Райдер, который, мне казалось, мог бы быстро объездить меня, так как ему я бы охотно подчинилась, однако он уже не занимался объездкой, поручив эту часть работы сыну и опытному конюху, сам же изредка появлялся посмотреть, как идут у них дела.
Сына мистера Райдера звали Самсон, он был рослый, сильный, смелый и любил хвастаться тем, что не видел лошади, которая могла бы выбросить его из седла. У Самсона совершенно отсутствовала отцовская мягкость, он действовал исключительно твёрдостью: твёрдый голос, твёрдый глаз, твёрдая рука. Я с самого начала почувствовала, что Самсон вознамерился сломить мой дух и сделать из меня смирное, забитое, покорное животное. Смирное животное! Самсон ни о чём другом и не помышлял!
Джинджер даже ударила копытом, настолько её рассердило воспоминание о грубости Самсона.
– Если я не исполняла мгновенно его приказания, он выходил из себя и начинал кругами гонять меня на корде, пока я совершенно не выбивалась из сил. Самсон любил выпить, и я отлично знала, что чем больше он выпьет, тем хуже мне придётся. Однажды он совсем загонял меня; измученная, несчастная и злая, легла я на траву: жизнь представлялась мне беспросветной. На другое утро он явился совсем рано и снова принялся гонять меня кругами. Я и часа после этого не передохнула, как Самсон снова пришёл с седлом, уздечкой и каким-то новым мундштуком. Я и сама не знаю, как случилось то, что произошло потом: едва успел он сесть в седло и вывести меня на площадку, как я чем-то вызвала его неудовольствие и он с силой хлестнул меня кнутом. Новый мундштук причинял мне непереносимую боль, я неожиданно взбрыкнула задними ногами, чем привела Самсона в неистовую ярость, и он принялся избивать меня. Тут во мне взыграло: я стала брыкаться, взлягивая то передними, то задними ногами, как никогда в жизни ещё не делала. Самсон сражался со мной, он долго удерживался в седле, истязая меня кнутом и шпорами, но кровь моя кипела, я должна была во что бы то ни стало сбросить его на землю! Наконец наша яростная схватка закончилась: я сбросила его назад. Я слышала, как он тяжело ударился о землю, но, не оглядываясь, понеслась галопом на другой конец поля. Оттуда я наблюдала за тем, как Самсон с трудом поднимается на ноги и, хромая, уходит в конюшню. Я стояла под дубом в настороженном ожидании, но никто не появлялся, никто не пытался ловить меня.
Шло время, солнце припекало всё сильнее, вокруг меня роились мухи, садясь на мои окровавленные шпорами бока. Я с самого утра не ела и сильно проголодалась, но на этом вытоптанном поле травы не хватило бы и гусю. Мне хотелось прилечь и отдохнуть, но я была туго засёдлана, к тому же я умирала от жажды, а вокруг не было ни капли воды. День проходил, солнце уже клонилось к горизонту. Я видела, как загоняют других лошадей, и знала, что их ожидают полные кормушки. Наконец, когда солнце совсем закатилось, из конюшни показался старый хозяин, неся в руках лукошко. Мистер Райдер был приятным стариком с совершенно белыми волосами, а голос у него был такой, что я могла бы его различить среди тысячи других. Голос не был ни высок, ни низок, но очень звучен, слова он выговаривал ясно и ласково, когда же мистер Райдер отдавал распоряжения, его голос приобретал решительность и властность, которые и лошадям, и людям внушали необходимость повиноваться.
Мистер Райдер без поспешности приблизился ко мне и, потряхивая овсом в лукошке, мягко и спокойно заговорил: «Пойдём, моя девочка, ну пойдём же, пойдём!»
Я не двинулась с места и позволила ему подойти ко мне, он протянул лукошко с овсом, я принялась есть, не испытывая ни малейшего страха, все мои страхи исчезли при первых же звуках его голоса. Пока я ела, он стоял рядом, похлопывая и поглаживая меня; заметив же на моих боках запёкшуюся кровь, пришёл в сильное негодование. «Ах ты, моя бедная, – приговаривал он, – с тобой плохо обошлись, очень плохо обошлись с тобой!»
Потом он осторожно взялся за повод и повёл меня в конюшню. У дверей конюшни стоял Самсон. Завидев его, я прижала уши и ощерила зубы. «Отойди в сторону, – сказал хозяин, – и держись подальше! Кобылке и так досталось от тебя сегодня». Самсон проворчал что-то насчёт злобной твари. «Запомни, – сказал ему отец, – человеку с дурным характером никогда не вырастить добрую лошадь. Ты ещё плохо знаешь своё дело, Самсон».
Хозяин сам поставил меня в стойло, собственноручно снял седло и уздечку и привязал меня. Он распорядился принести ведро тёплой воды и губку и, приказав конюху держать ведро, долго и осторожно очищал мои бока от запёкшейся крови. Его руки двигались так бережно, как будто они ощущали мою боль. «Спокойно, моя прелесть, спокойно», – убеждал меня он, и мне становилось легче от его голоса.
Тёплая вода тоже облегчала боль. Углы моего рта были так изодраны мундштуком, что я не могла есть сено: стебельки царапали. Хозяин внимательно осмотрел мои губы, покачал головой и велел конюху принести кашу из отрубей, добавив туда и муки. Как же это было вкусно!
Хозяин стоял возле меня, пока я не доела весь корм, изредка потрёпывая меня по холке и разговаривая с конюхом. Хозяин говорил: «Если породистую, норовистую кобылку не обучать без насилия, она так и не станет хорошей лошадью».
После этой истории хозяин часто навещал меня, а когда мой рот зажил, поручил моё дальнейшее обучение другому объездчику, которого звали Джоб. Джоб был со мною ровен и внимателен, и я быстро научилась всему необходимому.
Глава VIII
Продолжение рассказа Джинджер
В другой раз, когда меня и Джинджер опять вывели вместе в паддок, она продолжила свой рассказ:
– После того как я была объезжена, меня продали барышнику, который подыскивал пару к другой каурой лошади. Мы с ней проходили некоторое время в парной упряжке, затем вдвоём были проданы одному щеголеватому джентльмену и отосланы в Лондон.
У барышника я впервые узнала, что такое мартингал, и больше всего на свете возненавидела этот ремень, который прикрепляют к особому мундштуку и под брюхом протягивают к подпруге, чтобы голова у лошади была постоянно задрана вверх! В Лондоне наш кучер и наш хозяин видели шик выезда в том, чтобы лошади бежали с высоко вскинутыми головами, поэтому мартингал затягивался нестерпимо туго. Мы часто выезжали в парк и прочие фешенебельные места. Тебя никогда не запрягали с этим ремнём, и ты не можешь себе представить, что это значит, но поверь моим словам: это ужасная вещь!
Мне нравится закидывать голову и высоко нести её, в этом отношении я ничуть не уступаю другим лошадям, но вообрази, как бы ты себя чувствовал, если бы, закинув голову, был принуждён часами удерживать её в этом положении, имея возможность только вздёргивать её ещё выше до тех пор, пока шея не заболит так, что не будет сил терпеть! Мало того, у тебя во рту ещё и дополнительный мундштук; мне достался очень острый, царапавший язык, так что, когда я грызла мундштук и натягивала удила, кровь окрашивала пену в розовый цвет. Труднее всего было дожидаться хозяйку после бала или иного увеселения: если я от нетерпения переступала ногами или била копытом, меня тут же стегали кнутом. От одного этого можно было сойти с ума.
– А что же хозяин, совсем не проявлял заботу о тебе?
– Нет, – ответила Джинджер, – он заботился лишь о том, чтобы иметь щёгольской выезд, как это там называли. В лошадях же, мне кажется, хозяин мало смыслил и всецело доверял их попечению кучера. А кучер докладывал хозяину, что у меня скверный, весьма раздражительный нрав, что я плохо приучена к ремню-мартингалу, но, видимо, скоро привыкну к нему. Однако тот кучер вряд ли мог приучить лошадь к чему бы то ни было: когда я, измученная и обозлённая, оказывалась наконец в стойле, то, вместо того чтобы успокоить и ободрить добрым словом, он награждал меня бранью, а то и тумаком. Будь кучер обходителен со мной, я бы постаралась притерпеться к ремню. Мне хотелось работать, и я не боялась тяжёлой работы, но необходимость терпеть мучения ради глупой моды выводила меня из себя. Какое право имели люди причинять мне столько страданий? Мало того что во рту постоянно саднило и сильно болела шея, начались и боли в груди оттого, что мне было трудно дышать с запрокинутой головой. Я не сомневаюсь, что сорвала бы себе дыхание, останься я надолго у того хозяина. Я становилась всё более раздражительной и капризной, я ничего не могла с собой поделать, я стала обнажать зубы и дыбиться, когда приходили запрягать меня, за что мне доставалось от кучера. Однажды, когда меня уже запрягли в коляску и затягивали мартингал невыносимо туго, я не выдержала и начала брыкаться изо всех сил. Мне удалось высвободиться, изорвав сбрую, но я понимала, что на этом месте мне больше не жить.
Меня отослали продавать на конский аукцион. О моих дурных привычках ничего не было сказано, а красивая внешность и отличные аллюры сделали своё дело: скоро отыскался покупатель. Я попала в руки следующего барышника, который испробовал меня в различной упряжи, с разными мундштуками, и довольно быстро понял, с чем именно я не могу смириться. Поняв, он стал запрягать меня без этого гадкого ремня, я вскорости пришла в себя и в качестве лошади добронравной и спокойной была продана владельцу деревенского имения.
Мне хорошо жилось в этом имении, пока не ушёл с работы старый конюх. На его место наняли другого, а тот оказался человеком вспыльчивым и скорым на расправу. Новый конюх напомнил мне Самсона: он тоже разговаривал грубым и раздражённым тоном, стоило мне не посторониться в стойле или хоть на миг замешкаться после его окрика, он бил меня по подколенкам метлой, вилами или чем под руку попадёт. Грубость проявлялась во всём, и за это я его возненавидела. Он пытался застращать меня, но я была чересчур своенравна и не поддавалась, а когда он однажды разозлил меня сильнее обычного, я его укусила. Это, конечно, привело его в бешенство, и он отхлестал меня кнутом по голове.
После такого он больше не решался заходить ко мне в стойло, отлично зная, что мои зубы и копыта всегда наготове. С хозяином я вела себя смирно, но он, разумеется, поверил наветам конюха и решил продать меня. Слухи об этом дошли до того же барышника, который заявил, что знает, кому меня предложить. «Жалко ведь, – сказал барышник, – такая отличная лошадь пропадает только потому, что никак не попадёт в хорошие руки».