– Батюшки… Роман Лексеич…
– Здравствуй, Матрёна! – весело проговорил Роман, стараясь голосом пересилить заливающегося хриплым лаем пса.
– Ой, здравствуйте, – тихо, нараспев протянула она, качнув головой, и тут же прикрикнула на собаку уже другим – сильным звонким голосом: – Да уймись ты, рыжий чёрт!
Пёс смолк, завилял хвостом и отошёл, лениво переставляя лапы.
Из сеней высунулись любопытные личики двух ребятишек.
– Как живёшь, Матрёна?
– Ой, да как мы живём! – протянула она с улыбкой. – Хлеб жуём, да и рады. Вы-то коли проехали-то?
– Только что.
– Господи… – качнула она головой, поправляя слезший на лоб платок. – Ну и красавец же. Не насмотрисси.
– А где же хозяин? Неужель уже стадо гоняет?
– А как же, родимый, не гонять? – оживлённо запела Матрёна. – Чай, и травы-то нету ещё, а что ж ей, скотине-то, в хлеву сидеть, пущай хоть ветки погложет! У меня вон и то, корми не корми – всё одно худая, хоть на рёбрах палкою играй, так пущай уж походит!
Тем временем босоногие ребятишки, выбежав из сеней, стояли рядом с матерью, во все голубые глаза глядя на Романа. По всей вероятности, они были погодки – белобрысые, веснушчатые, в просторных рубахах, заправленных в синие сатиновые портки.
– Милые какие дети у тебя.
– А, сорванцы, – довольно проговорила она, опуская свои загрубевшие ладони на белобрысые головки, – на месте не удержишь… Роман Лексеич, медовухи не желаете?
– Спасибо, Матрёна, как-нибудь в другой раз. Будь здорова. – Роман нетерпеливо двинулся дальше.
– И ты будь здоров, сокол ты ясный! – улыбнулась Матрёна, провожая его добрым взглядом.
Возле следующей избы Романа громко приветствовал высокий сутулый мужик, стоящий возле распахнутых ворот с топором в руках.
Усмехаясь щербатым ртом, он приподнял с головы выцветшую фуражку:
– Здравствуйте вам, Роман Алексеич!
– Здравствуй, Фёдор, здравствуй.
– Надолго к нам?
– Надолго.
– Ну и слава Богу.
Он взмахнул топором и, не переставая усмехаться, принялся затёсывать торец одной из створ, видимо просевшей за зиму и поэтому цепляющуюся за другую.
С аккуратной избой Фёдора соседствовала большая каменная хата Черновых – многочисленного семейства, скорого на работу, на гульбу и дебоши. Во всём обличии этого просторного дома с двумя резными крыльцами, жестяной крышей, большими палисадом и скотным двором чувствовался достаток – следствие доброй дюжины спорых мужицких рук. Жестяной петух, украшавший крышу, блестел на выглянувшем солнце, у ворот стояла телега, запряжённая широкогрудым жеребцом. Возле телеги суетились два брата Чернова – Степан и Михаил. Один разбирал спутанные вожжи, другой обёртывал холстиной полотно двуручной пилы, дабы не порезаться во время езды. Оба брата были в серых косоворотках, чёрных распахнутых долгополых пальто и чёрных картузах, которые они охотно приподняли, завидя идущего мимо Романа.
– Здравствуйте вам! – проговорил Степан, а Михаил только качнул кучерявой головой.
– Здравствуйте, – ответил Роман.
В распахнутые ворота было видно, как на дворе круглолицая молодка в расшитом деревенском платье и новеньких сапожках раздувала большой медный самовар, а двое ребятишек – мальчик и девочка – сидели на корточках и смотрели.
“Неужели это Катя Большакова? – подумал Роман, успевая на ходу пристально вглядеться в миловидное личико с чёрными глазами и высокими красивыми бровями. – Да. Сомнения нет. Это Катя”.
Она же, не замечая постороннего взгляда, продолжала раздувать самовар сапогом уверенным движением хозяйки. А Роман живо вспомнил другую Катю – босоногого худенького подростка в ситцевом коротеньком платьице, с плетёным кузовком в руке, прибегавшую ранним утром под окно воспенниковского дома и будящую тяжёлых на ранний подъём обитателей дробным постукиванием в окна:
– Вставайтя!
Она изумительно ориентировалась в родном лесу, выводила на земляничные поляны, залитые солнцем и обрызганные росой, бежала на середину, смешно поднимая худые коленки, припевая: “Сярёдочка мне, сярёдочка мне!”, садилась, и смуглые пальцы с непостижимой для городского человека быстротой обирали ягоду. У ручья она смешно пила из ладошки, по дороге рассказывала деревенские небылицы про ведьм и леших, испуганно крестясь; за обедом у Воспенниковых притихала, ела молча, искоса поглядывая на хозяев.
“А теперь она женщина. Мать двоих детей”, – грустно усмехнулся Роман, следуя дальше по крутояровской дороге.
Кругом стояли лужи.
Солнце вышло из-за туч и поблёскивало в воде. Роман миновал долгий забор по правую руку, череду бань, погребков и ледников по левую и, пройдя овраг с остатками чёрного снега, оказался возле двух домов, стоящих друг против друга по обеим сторонам дороги.
Это были дома двух братьев Егоровых – Бориса и Петра.
Старший, Борис, жил справа, младший, Пётр, – слева. Дома их были похожи как две капли воды – крепкие, добротно поставленные срубы с дощатыми крышами, палисадами, большими воротами, просторными сенниками, скотными дворами и огородами.
Да и сами братья походили на свои дома, оба коренастые, широкоплечие, с сильными мускулистыми руками, с толстомордыми жёнами и многочисленными детьми.
Подходя ближе к домам и присматриваясь к ним, Роман живо вспомнил оба егоровских семейства – образцы деревенской хозяйственности и достатка.
Но чем ближе приближался он к ним, тем более странным казался правый дом: если возле Петровского подворья оживлённо сновала детвора, лаяла собака, двое мужиков в пространных рубахах пилили берёзовые дрова, а третий – голый по пояс – громко крякая и ухая, тут же рубил их колуном, то возле избы Бориса не было никакого движения: никто не хлопал дверьми, не кричал и не бегал.
Роман невольно поднял голову и заметил, что дым из трубы в этом доме не шёл, в то время как во всём Крутом Яре в этот час топились печи.
Роман подошёл ближе.
Мужики прекратили пилить и колоть, повернулись к нему. Сидящая на крыльце старуха приподнялась и, опершись на клюку, прищурилась на Романа.
– Бог в помощь! – громко произнёс Роман, подходя.
Раскрасневшийся Петр с размаху воткнул колун в колоду, шагнул к Роману:
– Никак Роман Лексеич. С приездом, здравия желаем.
Роман пожал его крепкую руку, двое мужиков, видимо нанятые работники, молча поклонились.
– Здравствуйте, батюшка, – скрипучим голосом проговорила старуха и стала медленно спускаться по деревянным ступенькам.
– Давыно не были у нас – давыно, – качал головой Пётр, разглядывая по-столичному одетого Романа маленькими живыми глазами, спрятанными под густыми рыжеватыми бровями. Рыжая шевелюра его торчала во все стороны, под расплющенным веснушчатым носом пушились такие же непослушные, но густые усы. На голой груди в рыжеватой растительности блестел серебряный крестик.
– Здравствуй, Пётр. – Роман сунул руки в карманы пальто, разглядывая всё вокруг. – Как живёшь? Как семейство твоё?
– Да слава Богу, не жалуемсь.
– Сколько же детей у тебя? – Роман посмотрел на трёх ребятишек, подбежавших и, как и подобает всем без исключения деревенским детям, бессловесно осматривавших незнакомца.
– Семеро Бог дал, – усмехнулся Пётр.
– Где ж старшие?
– Семён в плотники в город нанялсь, Любашка замужем, Васька с Серёжкой рыбу бить поехали.
– Хорошее дело. И что, много рыбы в этом году?
– Да хватает. Мы с Ваською вчерась трёх вот таких щук ляпнули. – Он развёл широко ладони.
– Молодцы. – Роман повернулся к подошедшей старухе и вдруг заметил, что все окна Борисова дома наглухо закрыты ставнями.
– А что, Пётр, брат твой не живёт здесь? – спросил он, в то время как старуха снова повторила своим скрипучим голосом: “Здравствуйте, батюшка”.
Широкое лицо Петра приняло выражение унылого безразличия, по которому Роман, ещё не услыхав ответа, понял, что отвечал на этот вопрос Пётр уже не однажды.
– Так он ведь помер у прошлом годе.
– Умер? – искренне удивлённо проговорил Роман, глядя в маленькие глаза Петра.
– Помер, помер, батюшка, царство ему небесное, – заскрипела старуха, крестясь и морща маленькое белёсое личико. Руки и голова у неё мелко тряслись, словно держались на нитках.
– Отчегоже?
– Так от дифтериту. – Пётр кивнул одному из крутящих себе цигарки мужиков, и тот подал ему лежащий прямо на дровах тулуп.
– А что же доктор ваш, Клюгин?
– Ну, дохтур… – равнодушно протянул Пётр, набрасывая тулуп на свои голые плечи. – Коли б дохтур был, рази ж они померли?
– Кто они?
– Так Борис, Марья да младшой их.
– Что, и Марья умерла?
– И Марья, и Марья-то, сердешная, батюшка, прости господи, – всхлипывая, тряслась старуха, опершись на клюку.
– Они ведь как, дохтур-то, – развёл руками Пётр, подступая к Роману и не обращая внимания на причитания старухи, – у них ведь тоже оказия вышла – мать пралич разбил у городе, так Андрей-то Викторович и поехали. А как же, всё-таки мать – не кто-нибудь. А тут Бориска с заработков возвертался и на второй ден – на тебе, слёг, да и всё. А потом Марья и Матюха. А Федьку с Нюркой мы к себе забрали. А через девять ден-то и померли. Сначала Матюха, апосля Марья, да и Бориска…
Он замолчал, отошёл и вытянул из колоды топор рывком крепкой руки.
Старуха по-прежнему причитала, тряслась, глядя в землю.
Роман помолчал, ярко представив себе лежащего в гробу Бориса, потом спросил:
– А детишки как же?
Пётр поставил полено на колоду, поплевал на руки:
– А что детишки. У нас живут. А подрастут, так хата за ними, куцы она денется. – Он размахнулся и, ухнув, легко расколол полено.
Мужики, не вынимая цигарок из ртов, поднялись, не торопясь взялись за пилу. Постояв немного, Роман достал бумажник, шагнул к Петру.
Тот снова воткнул топор в колоду.
– Вот. – Роман отсчитал несколько бумажек, протянул Петру. – Купи Борисовым детям что-нибудь.
– Благодарствуйте. – Пётр взял деньги, быстро поклонившись, спрятал их во внутренний карман тулупа.
Чувствуя какое-то внутреннее неудобство от всей этой сцены, Роман, сказав “до свидания”, повернулся и зашагал прочь.
А за спиной звенела пила, ухал Пётр, расшибая поленья, и еле слышно причитала старуха.
“Да. Какие суровые повороты судьбы, – печально рассуждал Роман про себя, шагая своим широким шагом. – Три года назад, идя с охоты или с рыбалки, я часто останавливался возле подворья Бориса, пил прохладный домашний квас, вынесенный радушной Марьяшей в большой белой кружке. А Петра я почти не знал. Борис, Марьяша. Какие спокойные, приветливые люди были. Да и красивые, статные. Работящие. И вот – под гробовой доской. Как быстро и безжалостно”.
Проходя мимо старой, лежащей на земле ивы, он сломал ветку с набухшими почками, похлёстывая себя по сапогу, подошёл к реке. Деревенская дорога шла по самому берегу, поросшему осокой, через которую тянулись к воде деревянные мосточки. На одном из них, наверно ближнем к дому, обычно мыла бельё Марьяша – белые полные руки, босые ступни из-под подобранного платья, улыбчивое лицо.
– Роман Алексеевич! – раздалось позади. Он обернулся. В десяти шагах по дороге стоял, оперевшись на палку, деревенский учитель – неизменный Николай Иванович Рукавитинов.
– Николай Иванович! – радостно воскликнул Роман и поспешил подойти.
– Роман Алексеевич. – Улыбаясь тихой улыбкой пожилого интеллигента, Рукавитинов приподнял старомодную широкополую шляпу, обнажая маленькую аккуратную головку, с прядями белых, слегка вьющихся волос. Лицо его с прямым, маленьким, острым, как у птицы, носом и выцветшими глазами, спрятанными за круглыми линзами очков, светилось радостью и благожеланием.
Роман в свою очередь снял шляпу и пожал неширокую, но крепкую руку Николая Ивановича.
– Видеть вас здесь, на берегу этой речки, так, право, странно и удивительно! – проговорил Рукавитинов, не выпуская руки Романа.
– Любезный Николай Иванович, что ж здесь удивительного? – рассмеялся Роман, искренне радуясь встрече.
– Ну как же, не говорите, не говорите, Роман Алексеевич. Я издали вас заметил и, право, не узнавал долго. А потом удивился, признаться. Вы – здесь, в это время, весной. Удивительно!
– Да полноте, Николай Иванович, – Роман взял Рукавитинова под руку, и они пошли рядом. – Что же здесь необычайного? Просто я теперь свободный человек.
– Как? Вы больше не служите русской Фемиде?
– Увы! – усмехнулся Роман, отбрасывая прутик. – Не служу.
– И не жалеете об этом?
– Ничуть.
Николай Иванович покачал головой, достал платок из кармана чёрного, слегка потёртого пальто, вытер край глаза. – Да… Вы решительный человек. Я помню, как тогда на Троицу скакали наперегонки на лошадях. С тем, с объездчиком.
Он задумался, неторопливо ступая, опустил голову. Его чёрные ботинки были обуты в калоши, толстая палка с медным наконечником осторожно трогала дорогу. Без малого тридцать лет прожил в Крутом Яре Николай Иванович в небольшом каменном доме возле деревенской школы. Роман привык видеть его в окружении детворы, со стопкой школьных тетрадей под мышкой, в белой летней панаме. Был он холост, или, точнее, вдов, жена его умерла весьма давно – когда ещё жили они в Киеве, где Николай Иванович служил инженером. После смерти жены он сразу взял расчёт, продал имущество и с небольшим саквояжем приехал в Крутой Яр, где в те времена учительствовала его дальняя родственница. Вскоре она, по причине почтенных лет, уступила ему место деревенского учителя, сама же перебралась в Калугу доживать свой век в спокойствии и уюте. Николай Иванович принял новый статус с той спокойной решительностью, на которую по-настоящему способны лишь русские интеллигенты, ломающие свою судьбу раз и навсегда. Все эти тридцать лет он нёс свой нелёгкий крест мужественно и безропотно, борясь со скукой и однообразием деревенской жизни энтомологией и книгами, доставшимися ему в наследство от добросердечной предшественницы. Их было более тысячи, и в скромном, хотя и просторном доме они по праву занимали главное место.
Роман любил и уважал этого человека. Ему нравились добросердечность, простота и бескорыстие Николая Ивановича, он ценил его светлый ум, эрудицию и деликатность. И сейчас, ступая с ним рядом, Роман с удовольствием отмечал постоянство и неизменность всех этих качеств, ничуть не утраченных за три года.
– Так где же ваши ученики? – спросил Роман, помогая Рукавитинову перебраться через лужу.
– Отдыхают. Сегодня воскресенье.
– Да. Я забыл, что дети не учатся по воскресеньям.
– Но, Роман Алексеевич, взрослые, как мне разумеется, тоже не учатся по воскресеньям.
– Вы правы… Да и вообще, ну её к чертям, эту учёбу, службу, зависимость! – весело воскликнул Роман, сдвигая шляпу на затылок и всей грудью вдыхая чудный весенний воздух. – Посмотрите, какая прелесть вокруг! Эти поля, этот лес, ждущий пробуждения. И скоро всё это оживёт, засверкает, зашумит… Дорогой Николай Иванович, – Роман сильнее сжал локоть учителя, – я так рад, что снова здесь! Как здесь хорошо. Как чудно. Ей-богу, теперь отсюда – никуда. К чёрту эти города, эти спруты, перемалывающие людей. Нет ничего лучше и выше природы.
Николай Иванович, улыбаясь, кивал головой:
– Да, да. Но это, милый Роман Алексеевич, вы теперь говорите. А пройдёт месячишко-другой, и завоете от тоски. И побежите от этой самой расчудесной природы в ваши, как это вы выразились, спруты-города.
– Да нет же, нет! – горячо перебил Роман. – Не побегу! Вот сердцем чувствую – не побегу! Нет у меня в городе ничего – ни дома, ни семьи, ни друзей. Omnia mea mecum porto. Так что и возвращаться незачем.
– Ну что ж. Посмотрим, – проговорил Рукавитинов, продолжая улыбаться своей тихой, с оттенкой загадочности улыбкой. Они были почти возле его дома, стоящего по соседству с двумя избами и школой.