– Есть тут кто-нибудь?
Субтитры на японском, сам же язык шипящий, хлюпающий, трескучий.
– Я доктор Полонски. Начальник тюрьмы Бентам ждет меня.
Он прикладывает консервную банку к уху и слышит что-то вроде криков тонущих моряков. Дверь открывается сама собой, за ней продуваемый ветром двор. Пригнувшись, доктор входит. Ветер разносит странное напевное эхо.
– Жаблинг, к вашим услугам, доктор. – Человечек очень маленького роста распрямляет согнутую в поклоне спину, и доктор отшатывается. – Сюда, пожалуйста.
Под ногами скрипит снег. Напевы кружат, стихают и снова начинаются. На поясном ремне Жаблинга позвякивают ключи. Лабиринт тюремных коридоров; надзиратели играют в карты.
– Вот мы и пришли, – хрипит Жаблинг.
Доктор холодно кивает, стучит и входит в обшарпанный кабинет.
– Доктор! – Начальник тюрьмы дряхл и пьян вдрабадан. – Присаживайтесь, прошу вас.
– Спасибо.
Доктор Полонски ступает осторожно – половицы голые, половина из них выломана. Он садится на стул, который размером больше подошел бы школьнику. Начальник тюрьмы фотографирует земляной орех в высоком стакане с жидкостью.
– Я пишу трактат, посвященный поведению закусок в бренди с содовой, – объясняет начальник тюрьмы.
– Вот как?
Начальник тюрьмы сверяется с секундомером.
– Что будете пить, док?
– Спасибо. На работе не пью.
Начальник тюрьмы выливает последнюю каплю из бутылки бренди в яичную рюмку и швыряет бутылку в дыру между половицами. Отдаленный вскрик и звон.
– Ваше здоровье! – Начальник тюрьмы махом опустошает рюмку. – Дорогой доктор, если позволите, я буду резать крякву-матку. То есть правду-матку. Наш доктор Кениг умер от чахотки перед Рождеством, а из-за войны на Востоке нам пока не прислали никого взамен. В военное время тюрьмы не представляют первостепенной важности, в них сажают только политических. А у нас были такие планы! Утопия. Идеальная тюрьма, где повышают умственные способности заключенных, чтобы они давали волю своему воображению и обретали в нем свободу. Чтобы…
– Мистер Бентам, – прерывает его доктор Полонски. – А в чем же правда-матка?
– Правда в том, – начальник тюрьмы подается вперед, – что у нас проблемы с Воорманом.
Полонски ерзает на крошечном стульчике, боясь последовать за бутылкой.
– Воорман – ваш заключенный?
– Именно так, доктор. Воорман – заключенный, который утверждает, что он Бог.
– Бог.
– Ну, как говорится, каждому свое, но он убедил все население тюрьмы в своей бредовой идее. Мы его изолировали, а что толку? Слышали пение? Это псалом Воормана. Я боюсь беспорядков, доктор. А то и бунта.
– Я понимаю, вы в трудном положении, но как…
– Я прошу вас обследовать Воормана. Выяснить, симулирует он сумасшествие или у него действительно съехала крыша. Если вы решите, что он клинически ненормален, я отошлю его в психушку, и мы разойдемся по домам пить чай с пирожными.
– За какое преступление осудили Воормана?
Начальник Бентам пожимает плечами:
– Прошлой зимой все личные дела заключенных пошли на растопку.
– Как же вы определяете, когда кого освобождать?
Начальник тюрьмы в недоумении:
– Освобождать? Заключенных?
Акико Като оглядывается. Я приседаю – надеюсь, успел. В конце ряда, в серебристой лужице экранных отсветов, крыса встает на задние лапки, смотрит на меня и шмыгает под обивку кресла.
– Надеюсь, – вполголоса говорит спутник Акико Като, – что это действительно срочно.
– Вчера в Токио появился призрак.
– Вы вызвали меня из Министерства обороны, чтобы поведать историю о призраках?
– Конгрессмен, этот призрак – ваш сын.
Отец ошеломлен не меньше, чем я.
Акико Като отводит прядку волос.
– Уверяю вас, он очень бойкий призрак. Вполне себе живой. Он в Токио и ищет вас.
Очень долго отец ничего не говорит.
– Он хочет денег?
– Крови. – Я выжидаю, а Акико Като продолжает затягивать петлю на своей же шее. – И позвольте мне сказать без прикрас: ваш сын – героиновый наркоман. Он заявил мне, что убьет вас, потому что вы украли у него детство. Мне встречалось немало юных извращенцев, но ваш сын – полный психопат с пеной у рта. И ему нужны не только вы. Он сказал, что сначала разрушит вашу семью, чтобы наказать вас за то, что случилось с его сестрой.
Камера Воормана – царство отбросов.
– Итак, мистер Воорман… – Доктор Полонски расхаживает среди фекалий и мух. – Как давно вы полагаете себя Богом?
Воорман в смирительной рубашке.
– Позвольте задать вам тот же вопрос.
– Я не полагаю себя Богом.
Под ботинком доктора что-то хрустит.
– Но вы полагаете себя психиатром.
– Верно. Я – психиатр с тех самых пор, как с отличием окончил медицинский институт и начал практиковать.
Доктор поднимает ногу – к подошве прилип дергающийся таракан. Доктор соскребает насекомое об обломок каменной кладки.
Воорман кивает:
– А я – Бог с тех самых пор, как начал практиковать в своей области.
– Понятно. – Доктор отрывается от своих записей. – Из чего же состоит ваша деятельность?
– В основном из поддержания вселенной в надлежащем состоянии.
– Так это вы создали нашу вселенную?
– Именно. Девять дней назад.
Полонски осмысливает это заявление.
– Однако существует масса веских доказательств, что вселенная несколько старше.
– Знаю. Эти доказательства тоже создал я.
Доктор сидит на откидной койке напротив.
– Мне сорок пять лет, мистер Воорман. Как вы объясните мои воспоминания о прошлой весне или о детстве?
– Я создал ваши воспоминания вместе с вами.
– Значит, все в этой вселенной – плод вашего воображения?
– Совершенно верно. Вы, эта тюрьма, крыжовник, туманность Конская Голова.
Полонски дописывает предложение.
– Вероятно, у вас работы невпроворот.
– Больше, чем может представить ваш хилый гиппокамп – не в обиду будь сказано. Приходится воображать каждый атом, иначе – фьють! «Солипсист» пишется с одним «л», доктор.
Полонски морщится и перекладывает блокнот.
Воорман вздыхает:
– Я знаю, что вы скептик, доктор. Я вас таким создал. Позвольте предложить вам объективный эксперимент, чтобы подтвердить мои притязания.
– Что именно?
– Бельгию.
– Бельгию?
– По-моему, даже бельгийцы не заметят ее отсутствия. А вы как считаете?
Отец не отвечает. Он сидит склонив голову. У него густая шевелюра – можно не бояться, что к старости я облысею. События разворачиваются таинственным, захватывающим и непредсказуемым образом. Я могу в любой момент заявить о своем присутствии и выставить Акико Като лживой гадиной, но лучше подождать, воспользоваться недолгим преимуществом, вооружиться перед предстоящей схваткой. У Акико Като звонит мобильник. Она достает его из сумочки, бросает: «Перезвоню позже, я занята» – и снова прячет.
– Конгрессмен, выборы через четыре недели. Ваш портрет будет расклеен по всему Токио. Вы будете каждый день выступать по телевизору. Вам никуда не скрыться.
– Если бы я мог встретиться с сыном…
– Если он узнает, кто вы, вы обречены.
– У каждого есть хоть капля благоразумия.
– Преступлений – тяжкие телесные повреждения, кража со взломом, наркотики – за ним числится не меньше, чем мехов в гардеробе вашей жены. Жуткая кокаиновая зависимость. Представьте реакцию оппозиции. «Побочный сын министра встал на стезю преступности и готов убить отца!»
Отец вздыхает в мерцающей темноте:
– Что вы предлагаете?
– Ликвидировать эту проблему, пока она не стала причиной вашей политической смерти.
Отец чуть поворачивается к ней.
– Надеюсь, вы не имеете в виду насильственные меры?
Акико Като осторожно подбирает слова:
– Я предвидела, что такой день настанет. Все подготовлено. В этом городе несчастные случаи не редкость, а я знаю людей, которые знают людей, которые помогают несчастным случаям произойти раньше, а не позже.
Жду, что ответит отец.
Чета Полонски обитает в квартире на четвертом этаже старого дома с двориком и воротами. Вот уже несколько месяцев они живут впроголодь и почти без сна. В полумраке подрагивает бледный огонь. За окном грохочет танковая колонна. Госпожа Полонски нарезает черствый хлеб тупым ножом и разливает по тарелкам пустой суп.
– Тебя беспокоит этот, как его, Бурмен?
– Воорман? Да.
– На тебя возложили обязанности судьи. Это несправедливо.
– Это меня совсем не беспокоит. В этом городе тюрьма мало чем отличается от сумасшедшего дома.
Ложкой он вылавливает из супа хвостик морковки.
– Тогда в чем же дело?
– Раб он или хозяин своего воображения? Он заявил, что к ужину Бельгия исчезнет с лица земли.
– Бельгия – это тоже заключенный?
Полонски жует.
– Бельгия.
– Новый сорт сыра?
– Бельгия. Страна. Между Францией и Голландией. Бельгия.
Госпожа Полонски недоверчиво качает головой.
В улыбке мужа сквозит раздражение.
– Бель-ги-я.
– Ты шутишь, дорогой?
– Ты же знаешь, я никогда не шучу, когда говорю о пациентах.
– Бельгия… Может, это графство или деревня в Люксембурге?
– Принеси атлас!
Доктор открывает карту Европы и каменеет лицом. Между Францией и Голландией находится нечто под названием Валлонская лагуна. Как громом пораженный, Полонски вглядывается в карту:
– Не может быть. Не может быть. Не может быть.
– Я отказываюсь верить, – настаивает отец, – что мой отпрыск способен на убийство. Возможно, разговаривая с вами, он потерял самообладание, а вы превратно истолковали его слова, потому что у вас разыгралось воображение.
– Я адвокат, – отвечает Акико Като, – мне платят не за воображение.
– Если бы я мог встретиться с ним и объяснить…
– Сколько раз вам повторять, господин министр? Он вас убьет.
– Значит, я должен санкционировать его смерть?
– Вы любите свою настоящую семью?
– Что за вопрос?
– Тогда вам должны быть очевидны шаги, которые нужно предпринять для ее защиты.
Отец качает головой:
– Это форменное безумие! – Он приглаживает прическу. – Позвольте спросить вас начистоту…
– Вы же здесь главный, – отвечает Акико Като далеко не тоном подчиненной.
– Как именно наш с вами договор о сохранении секретности влияет на ваши дальнейшие действия?
Акико Като дает жесткий отпор:
– Я возмущена подобным предположением.
– Но признайте…
– Я так возмущена подобным предположением, что удваиваю цену молчания.
Отец сдавленно выкрикивает:
– Не забывайте, кто я, госпожа Като!
– Я помню, кто вы, господин министр. Вы тот, кто может все потерять.
Время пришло. Я встаю во весь рост в двух рядах от отца и этой гадюки, которая им манипулирует.
– Прошу прощения.
Они оборачиваются – виновато, удивленно, встревоженно.
– В чем дело? – шипит Акико Като.
Я перевожу взгляд с нее на отца и обратно. Ни один из них меня не узнает.
– Что за фигня?
Я сглатываю:
– Тут дело простое. Мне известно ваше имя, а некогда вам было известно мое: Эйдзи Миякэ. Да, тот самый Эйдзи Миякэ. Правда. Прошло много лет…
За окном камеры Воормана торчат клыки сосулек. Веки Воормана очень-очень медленно поднимаются. В небе гудят бомбардировщики.
– Доброе утро, доктор. Фигурирует ли Бельгия в ваших сегодняшних заметках?
Надзиратель с электрошокером в руке захлопывает дверь. Полонски притворяется, что не замечает. Под припухшими глазами у него темные круги.
– Плохо спали, доктор?
Полонски с напускным спокойствием открывает саквояж.
– Дурные мысли! – Воорман облизывает губы. – И это ваше медицинское заключение, доктор? Значит, я не сумасшедший, не симулянт, а дьявол? Будете изгонять дьявола?
Полонски пристально смотрит на заключенного:
– Вы полагаете, поможет?
Воорман пожимает плечами:
– Демоны – это всего лишь люди с демоническим воображением.
Доктор садится. Скрипит стул.
– Предположим, вы действительно обладаете… властью…
Воорман улыбается:
– Говорите, доктор, говорите.
– Почему же тогда Бог – в тюрьме, в смирительной рубашке?
Воорман сыто зевает.
– А что делали бы вы, если бы были Богом? Целыми днями играли бы в гольф на Гавайях? Вряд ли. Гольф – это так скучно, особенно если знаешь наверняка, что первым же ударом отправишь мяч прямиком в лунку. Существование тянется так… несущественно.
Полонски уже ничего не записывает.
– Так как же вы проводите время?
– Я ищу развлечение в вас. Вот, к примеру, эта война. Дешевый фарс.
– Я не религиозен, мистер Воорман…
– Поэтому я вас и выбрал.
– …но что же это за бог, который считает войну развлечением?
– Бог, которому скучно. Да. Вам, людям, даровано воображение, чтобы вы придумывали новые способы меня развлечь.
– А вы будете развлекаться в роскоши своей камеры?
Из соседнего квартала слышен треск перестрелки.
– Роскошь, нищета – какая разница, если ты бессмертен? Мне нравятся тюрьмы. Для меня они как шахты, где добывают иронию. К тому же узники забавнее, чем сытая паства. Вы тоже меня развлекаете, добрый доктор. Вам приказано доказать, что я либо мошенник, либо безумец, а вы доказываете мое божественное могущество.
– Ничего подобного я не доказываю.
– Верно, доктор Крепкий Орешек, верно. Но не бойтесь, я несу вам благую весть. Мы с вами поменяемся местами. Пожонглируете временем, силой земного притяжения, волнами и частицами. Просеете шлак человеческих устремлений в поисках крупиц незаурядности. Полюбуетесь, как падают на землю птицы малые[26] и как во имя вас разграбляют континенты. Вот. А я верну вашей жене способность невольно улыбаться и отведаю бренди начальника тюрьмы.
– Вы больной человек, мистер Воорман. Да, фокус с Бельгией меня озадачил, но…
Доктор Полонски цепенеет.
Воорман насвистывает французский гимн.
Смена кадра.
– Как время пролетело, – говорит доктор. – Мне пора.
– Что… – У заключенного перехватывает горло.
Доктор разминает новообретенные мускулы.
– Что вы со мной сделали? – пронзительно кричит заключенный.
– Если вы не способны поддерживать разумную беседу, я ее прекращу.
– Верните меня обратно, чудовище!
– Ничего страшного, вы быстро всему научитесь. – Доктор защелкивает саквояж. – Следите за Балканами. Горячая точка.
Заключенный вопит:
– Охрана! Охрана!
Дверь со скрипом отворяется, и доктор сокрушенно качает головой. Узник бьется в истерике. К нему подступают надзиратели с жужжащими электрошокерами.
– Арестуйте этого самозванца! Я настоящий доктор Полонски! Это исчадье ада, вчера он стер Бельгию с лица земли!
Охранники пропускают через его тело пять тысяч вольт. Заключенный визжит и корчится:
– Остановите этого аспида! Он намерен надругаться над моей женой!
Ноги в кандалах колотят по полу. Тук, тук, тук.
Лучше бы я не трогал угри – теперь физиономия как у жертвы нападения летучего краба. Снаружи стучат и дергают ручку. Я зачесываю назад смазанные гелем волосы и открываю дверь. Это Лао-цзы.
– Вы не торопитесь, Капитан.
Я извиняюсь и решаю, что почти настало время штурмовать «Паноптикум». Вот только выкурю последнюю. Рабочие устанавливают гигантский телеэкран на стену здания по соседству с «Паноптикумом». Официантка с прекрасной шеей закончила работу – на часах без шести минут три – и сменила униформу на лиловый свитер и белые джинсы. Выглядит она круто. Вдова отчитывает ее у автомата с сигаретами, но тут Ослица взывает о помощи. Вдова бросает мою официантку на полуслове и идет разбираться с внезапным наплывом посетителей. Девушка с прекрасной шеей беспокойно поглядывает на часы. Ее мобильник вибрирует. Она, повернувшись в мою сторону, отвечает на звонок и прикрывает рот ладонью, чтобы никто не слышал разговора. Ее лицо светлеет. Я чувствую укол ревности и вот уже стою у автомата рядом с ней – выбираю сигареты. Подслушивать нехорошо, но кто обвинит меня, если я случайно услышу, о чем она говорит?
– Да-да. Позовите Нао, пожалуйста.
Наоки – парень или Наоко – девушка?
– Я немного задержусь, начинайте без меня.
Начинайте – что?
– Фантастический ливень, правда? – Она делает движения свободной рукой, как будто играет на пианино. – Да, я помню, как добраться.
Куда?
– Комната сто шестьдесят два. Я знаю, что осталось две недели.
До чего? Тут она смотрит на меня и замечает, что я смотрю на нее. Вспоминаю, что должен выбрать сигареты, и начинаю изучать ассортимент. На рекламной картинке женщина, напоминающая юриста, курит «Салем».