Лизи пропылесосила гостиную, которая в уборке не нуждалась, потом запустила стиральную машину, хотя грязного белья набралось лишь на полбарабана; теперь, когда она жила одна, корзина с грязным наполнялась так медленно. Прошло два года, а она все равно не могла к этому привыкнуть. Наконец, она надела купальник и поплавала в бассейне за домом: проплыла туда-обратно пять раз, десять, пятнадцать, семнадцать и выдохлась. Держась за бортик на мелкой части, не касаясь ногами дна, тяжело дышала; черные мокрые волосы, как блестящий шлем, облегали щеки, лоб, шею, и все равно она видела движущуюся руку с длинными пальцами, видела поворачивающийся «ледисмит» (не было никакой возможности думать об этом оружии как об обычном револьвере, узнав его смертоносное блядское название), видела маленькую черную дыру с затаившейся внутри смертью Скотта, которая перемещалась справа налево, и серебряная лопатка была такой тяжелой. Казалось, уже невозможно успеть вовремя, обогнать безумие Коула.
Она медленно шевелила ногами, поднимая фонтанчики брызг. Скотту нравился их бассейн, но плавал он редко. Относился к тем людям, которые предпочитают книгу, пиво, телевизор. Когда, естественно, не был в разъездах. И, конечно, много времени он проводил в кабинете, работал, неизменно под музыку. Или зимней ночью сидел в кресле-качалке в спальне для гостей, завернувшись в один из пледов доброго мамика Дебушер, в два часа ночи, с широко-широко-широко раскрытыми глазами, а за стенами ревел ужасный ветер, долетающий от Йеллоунайфа[27], и это был другой Скотт; один удрал на север, другой на юг умчал, и, Господи, она любила их обоих одинаково, всегда и во всем одинаково.
– Хватит, – с раздражением бросила Лизи. – Я успела вовремя, успела, так что давай это забудем. Этот безумный мальчишка смог только пробить ему легкое, вот и все.
И однако мысленным взором (там прошлое – всегда настоящее) она видела, как «ледисмит» вновь начинает поворачиваться, и выбралась из бассейна в надежде, что физическое усилие прогонит этот образ. Сработало, но Блонди появился вновь, когда она вытиралась в раздевалке после душа, Герд Аллен Коул вернулся, стоит перед глазами, говорит: «Я должен положить конец всему этому динг-донгу ради фрезий», – и Лизи-1988 размахивается серебряной лопаткой, но на этот раз долбаный воздух в долбаном времени Лизи слишком густой, и ей суждено опоздать на какое-то мгновение, она увидит всю дульную вспышку, а не ее часть, черная дыра появится также на левом лацкане, и пиджак спортивного покроя станет для Скотта саваном…
– Прекрати! – зарычала Лизи и бросила полотенце в корзинку для грязного белья. – Угомонись!
Она вернулась в дом голой, с одеждой под мышкой – именно для таких случаев двор и огородили высоким дощатым забором.
2
Поплавав, она проголодалась (просто умирала от голода) и, пусть шел только пятый час, решила приготовить себе большой сковородный ужин. Дарла, вторая по старшинству из сестер Дебушер, сказала бы, что Лизи собралась плотно поесть, а вот Скотт заявил бы, что у нее возникло желание нажраться. В морозильнике лежал фунт вырезки, в кладовой – упаковка полуфабриката для чизбургерного пирога. Лизи все вывалила на сковороду. Пока блюдо жарилось, приготовила себе графин лаймового «кулэйда»[28] с двойным содержанием сахара. К пяти двадцати, когда кухню заполнили запахи, поднимающиеся от сковороды, все мысли о Герде Аллене Коуле вылетели у нее из головы, по крайней мере на время. Думать она могла только о еде. Съела две большие порции запеканки, получившейся из сочетания полуфабриката чизбургерного пирога и мяса, запила двумя большими стаканами «кулэйда». Когда со второй порцией и со вторым стаканом (на дне осталось чуть-чуть сахара) было покончено, Лизи удовлетворенно рыгнула и изрекла: «Эх, мне бы сейчас эту чертову долбаную сигарету».
Она говорила правду; ей редко так отчаянно хотелось покурить. «Салем лайтс». Скотт курил, когда они впервые встретились в университете Мэна, где он был студентом-выпускником и, как сам себя называл, «самым юным писателем мира среди здесь проживающих». Лизи училась (это продолжалось недолго) в свободное от работы время: она тогда была официанткой в кафе «У Пэт» в центре города, разносила пиццы и бургеры. К курению пристрастилась в компании Скотта, который предпочитал исключительно «Герберта Тейритона». Курить они бросили одновременно, чтобы выяснить, кто первым не выдержит. Произошло это в 1987 году, за год до того, как Герд Аллен Коул наглядно продемонстрировал, что сигареты – не единственный источник проблем с легкими. В последующие годы Лизи, бывало, много дней и не вспоминала о сигаретах, а потом вдруг возникало дикое желание покурить. И, нужно отметить, от мысли о сигаретах была немалая польза. Они позволяли забыть о
(«Я должен положить конец всему этому динг-донгу ради фрезий», – говорит Герд Аллен Коул ясно и отчетливо и чуть поворачивает руку)
Блонди
(плавно)
и Нашвилле,
(чтобы нацелить дымящийся ствол револьвера «ледисмит» на левую половину груди Скотта)
и, черт, она опять к тому же и вернулась.
На десерт можно взять купленный в магазине кекс и замороженные сладкие взбитые сливки (жрать так жрать), но Лизи слишком сыта, чтобы думать о продолжении банкета. И опечалена тем, что эти отвратительные воспоминания возвращаются даже после того, как она наелась до отвала горячей высококалорийной пищей. Она полагает, что у нее возникла проблема, с какой обычно сталкиваются ветераны войны. Это была ее единственная битва, но…
(нет, Лизи)
– Прекрати, – прошептала она и резко
(нет, любимая)
отодвинула от себя тарелку. Господи, но ей хотелось
(ты знаешь, что нет)
сигарету. А еще больше она хотела, чтобы все эти воспоминания ушли к чер…
Лизи!
Это был голос Скотта, прозвучавший у нее в голове так ясно, что она ответила вслух, просто и естественно:
– Что, дорогой?
Найди серебряную лопатку, и все это дерьмо исчезнет… как случалось с запахом металлургического завода, когда ветер менялся и дул с юга. Помнишь?
Разумеется, она помнила. Ее квартира находилась в маленьком городке Кливс-Миллс, к востоку от Ороно. К тому времени, когда Лизи поселилась в Кливс-Миллс, никаких заводов там не было, но их хватало в Олдтауне, и когда ветер дул с севера (особенно если день был влажный и облачный), вонь стояла ужасная. Потом, если ветер менялся… Господи! Вдыхаешь запах океана и, казалось, рождаешься заново. На какое-то время выражение «жди ветра перемен» стало частью их внутреннего семейного языка, как «очистить», «СОВИСА» и «долбаный» вместо «гребаный». Затем оно забылось, и Лизи не вспоминала о нем много лет. «Жди ветра перемен» означало «держись, крошка». В смысле, пока не сдавайся. Может, оно говорило об оптимистическом отношении к жизни, свойственном молодым семейным парам. Она не знала. Скотт мог бы предложить обоснованную точку зрения; он вел дневник и тогда, в их
(РАННИЕ ГОДЫ!)
сумбурные дни, писал по пятнадцать минут каждый вечер, пока она смотрела сериалы или разбиралась с семейными расходами. Иногда, вместо того чтобы смотреть телевизор или подписывать чеки, она наблюдала за ним. Ей нравилось, как свет лампы подсвечивал ему волосы, бросал треугольные тени ему на щеки, когда он наклонялся над блокнотом. В те дни волосы у него были более длинными и темными, не тронутыми сединой, которая начала все сильнее проступать в последние годы его жизни. Ей нравились истории Скотта, но ничуть не меньше ей нравились и его волосы, подсвеченные светом настольной лампы. Она думала, что его волосы в свете лампы – сама по себе история, просто он этого не знал. Ей нравилось гладить его кожу. Что лоб, что крайнюю плоть, ощущения всегда были приятными. Она не поменяла бы одно на другое. Ей хотелось все и сразу.
Лизи! Найди лопату!
Она убрала со стола, положила остатки чизбургерного пирога с мясом в пластиковый контейнер. Не сомневалась, что никогда больше к ним не притронется (безумие прошло), но еды осталось слишком много, чтобы спустить все в раковину. Добрый мамик Дебушер, которая по-прежнему проживала в ее голове, устроила бы скандал, попытайся она это сделать! И лучше поставить контейнер в холодильник, за спаржей и йогуртом, где его содержимое сможет спокойно стареть. Занимаясь этими простыми хозяйственными делами, она гадала, каким образом, во имя Иисуса, Марии и Иосифа-Плотника, успешный поиск той дурацкой маленькой лопатки мог успокоить ее? Может, дело в волшебных свойствах серебра? Ей вспомнился какой-то фильм, который она смотрела с Дарлой и Кантатой в программе «Кино для полуночников», какой-то «ужастик» о вервольфе… только Лизи не сильно испугалась, если испугалась вообще. Вервольф показался ей скорее грустным, чем страшным, а кроме того, было заметно, что киношники останавливали камеру, потом накладывали актеру на лицо соответствующий грим и продолжали съемку. Безусловно, следовало поставить им высокие оценки за старание, но конечному продукту, по ее личному мнению, явно не хватало достоверности. Сюжет, правда, вызывал определенный интерес. Поначалу действие разворачивалось в английском пабе, где один из бывалых завсегдатаев мимоходом говорил, что вервольфа можно убить только серебряной пулей. А разве Герд Аллен Коул не был в какой-то степени вервольфом?
– Перестань, девочка, – сказала она себе, сполоснув тарелку и поставив ее в практически пустую посудомоечную машину. – Возможно, Скотт смог бы обыграть эту версию в одной из своих книг, но рассказывать истории – не по твоей части. Не так ли? – Она захлопнула дверцу посудомоечной машины. При такой скорости заполнения она сможет помыть посуду только к Четвертому июля. – Если ты хочешь поискать эту лопатку, так поищи ее! Ты хочешь?
Прежде чем она успела ответить на этот сугубо риторический вопрос, в голове вновь раздался голос Скотта, четкий и ясный:
Я оставил тебе записку, любимая.
Лизи застыла, не дотянувшись до кухонного полотенца, которым хотела вытереть руки. Она знала этот голос, само собой, знала. Все еще слышала три или четыре раза в неделю и сама пыталась говорить с его интонациями, кто же откажется от такой безобидной компании и в большом доме. Только вот эта фраза, чуть ли не сразу после всего этого дерьма насчет лопаты…
Какую записку?
Какую записку?
Лизи вытерла руки и вернула полотенце на сушилку. Повернулась спиной к раковине, лицом – к остальной кухне, которую по-прежнему наполнял солнечный свет и аромат чизбургерного пирога, правда, теперь, на сытый желудок, не такой аппетитный. Лизи закрыла глаза, сосчитала до десяти, потом резко их открыла. Свет послеполуденного летнего солнца вспыхнул вокруг нее. В ней.
– Скотт? – позвала она, чувствуя, что стала такой же, как ее старшая сестра Аманда, то есть наполовину чокнутой. – Ты же не превратился в призрака, не превратился?
Она не ожидала ответа (маленькая Лизи Дебушер, которая радовалась грозам и не находила достоверным вервольфа, которого показывали в программе «Кино для полуночников», отказывалась в это поверить), но неожиданный порыв ветра, ворвавшийся в открытое окно над кухней, раздувший занавески, поднявший кончики ее все еще влажных волос, принесший ароматы цветов… можно было расценить как ответ. Лизи вновь закрыла глаза и вроде бы услышала едва слышную музыку, не высших сфер, а всего лишь старую песню Хэнка Уильямса[29]: «Прощай, Джо, я должен идти…»
Ее руки покрылись «гусиной кожей».
Но порыв стих, и она стала прежней Лизи. Не Анди, не Канти, не Дарлой; конечно же, не
(одна умчалась на юг)
убежавшей в Майами Джоди. Она была совершенно современной Лизи, Лизи-2006, вдовой Лэндон. Никаких призраков не было. В доме только она, одинокая Лизи.
Но ей хотелось найти эту серебряную лопату, с помощью которой она спасла своего мужа, и он прожил еще шестнадцать лет и написал семь романов. Не говоря уже о фотографии на обложке «Ньюсуик» в 1992 г., психоделический Скотт, ниже – строка «МАГИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ И КУЛЬТ ЛЭНДОНА», набранная большими буквами. Она задалась вопросом, как Роджер «Трусохвост» Дэшмайл воспринимал появление каждого из романов, не говоря уж про фотографию и статью в «Ньюсуик».
Лизи решила, что поищет лопату прямо сейчас, пока не начал таять свет долгого летнего вечера. Были призраки или нет, ей хотелось покинуть амбар и рабочие апартаменты над ним до наступления темноты.
3
В темных и пыльных клетушках напротив ее так и не доведенного до ума кабинета когда-то держали инструменты и запасные части для сельскохозяйственных машин и механизмов. В то время дом Лэндонов назывался «ферма Шугар-Топ». Самое большое помещение использовалось как курятник, и хотя его уборкой и чисткой занималась компания, специализировавшаяся на такого вида работах, а стены потом побелили (белил их сам Скотт, не раз и не два поминавший Тома Сойера), там все равно остался очень слабый, но, вероятно, въевшийся в пол, стены и потолок аммиачный запах куриного помета. Запах этот Лизи помнила с детства и ненавидела… возможно, потому, что ее бабушка Ди упала и умерла, когда кормила кур.
В двух других клетушках стояли коробки (по большей части картонные ящики из винного магазина), но садовых инструментов, серебряных или из какого другого металла, там не было. В бывшем курятнике центральное место занимала двуспальная кровать, единственный сувенир из их девятимесячной экспедиции в Германию. Кровать они купили в Бремене и перевезли в Америку за фантастические деньги – Скотт настоял. Она напрочь забыла про бременскую кровать, пока вновь не увидела ее.
Поговорим о том, что вываливается из собачьей жопы, в нервном возбуждении подумала Лизи, но вслух произнесла другое:
– Если ты думаешь, что я буду спать в кровати, которая больше двадцати лет простояла в чертовом курятнике, Скотт…
«…тогда ты – псих!» – намеревалась закончить она, но не смогла. Вместо этого громко расхохоталась. Господи, вот оно, проклятие денег! Долбаное проклятие! Сколько стоила эта кровать? Тысячу американских баксов? Скажем, тысячу. А сколько стоила ее перевозка в Америку? Еще тысячу? Возможно. И вот она стоит, расслабляется, как сказал бы Скотт, в ароматах куриного дерьма. И будет продолжать расслабляться, пока мир не сгорит в огне или не замерзнет во льдах, потому что она к этой кровати не подойдет. Вся эта поездка в Германию обернулась полным провалом: Скотт не написал книгу, спор с хозяином квартиры, которую они снимали, едва не перешел в кулачный бой, даже лекции Скотта не принесли успеха – то ли у слушателей отсутствовало чувство юмора, то ли они не понимали его юмора, и…
За дверью по другую сторону центрального прохода, на которой теперь висела табличка «ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ», вновь зазвонил телефон. Лизи застыла как вкопанная, кожа опять покрылась мурашками. И при этом возникло ощущение неизбежности, будто она пришла сюда не для того, чтобы найти серебряную лопатку, а чтобы ответить на звонок.
Она повернулась, когда раздался второй звонок, и пересекла полутемный центральный проход амбара. Подошла к двери на третьем звонке. Отодвинула защелку, и дверь легко открылась, чуть скрипнув изношенными петлями, которые давно уже не использовались, приглашая маленькую Лизи войти в склеп, говоря, как давно мы тебя не видели, хе-хе-хе. Ветерок, вдруг закруживший вокруг нее, прижал блузку к пояснице. Она нащупала выключатель, щелкнула им, не зная, чего ожидать, но под потолком зажегся свет. Разумеется, зажегся. В списках клиентов «Энергетической компании Центрального Мэна» бывший амбар назывался «Кабинет Лэндона, отделение БДП № 2, Шугар-Топ-Хилл-роуд, Касл-Рок, штат Мэн». И ЭКЦМ не делала различий между первым и вторым этажами.