– Но, черт побери, эта, эта штука – не охотничья собака!
У мамы и тут был готов ответ.
– Откуда ты знаешь, дорогой, – спросила она мягко, – если ты еще не испытал его?
Что тут можно было возразить? Предсказать, что вырастет из щенка, было так же невозможно, как разгадать его родословную. Папа обратился за поддержкой ко мне, но я отвел глаза. Он понял, что его перехитрили.
Папа воспринял поражение с присущей ему выдержкой. Я и сейчас отчетливо, с восхищением вспоминаю, что он сказал всего три дня спустя своим друзьям, которые зашли к нам вечерком пропустить по стаканчику. Щенок, относительно чистый и уже начинающий понемногу становиться упитанным, был представлен гостям.
– Он из-за границы, – скромно объяснил папа. – Насколько я понимаю, здесь, на Западе, он единственный экземпляр своей породы: ретривер[10] принца Альберта. Изумительная порода для охоты на равнине.
Не желая признаться в своем невежестве, гости сделали вид, будто что-то припоминают.
– Как его зовут? – спросил один из мужчин. Папа еще не придумал ответа, и я его опередил.
– Я зову его Матт, – выпалил я. Молниеносный взгляд папы потряс меня.
Папа повернулся ко мне спиной и доверительно улыбнулся гостям.
– С этими чистокровными нужна осторожность, – пояснил он. – Им незачем знать свои клубные клички. Лучше давать им простые мещанские имена вроде Рекс, или Малыш, или, – и тут он слегка осекся, – или даже Матт.
Глава 2
Ранняя пора
За первые несколько недель, проведенных с нами, Матт поразил всех зрелостью ума. Он никогда не вел себя по-щенячьи, по крайней мере с того момента, как попал к нам. Может быть, он преждевременно повзрослел из-за испытаний с утятами; может быть, он от рождения обладал умом взрослого. В любом случае пес решительно воздерживался от обычных щенячьих шалостей. Он не оставлял ни покалеченных шлепанцев, ни порванной обивки кресел, ни пятен на коврах. Он не вел притворно свирепой войны с босыми ногами и не превращал ночь в кошмар, когда его оставляли одного в темной кухне. С первого же дня его появления в нашей семье он отличался чувством собственного достоинства, твердостью характера и сдержанностью. Он воспринимал жизнь всерьез и ожидал того же от нас.
И он не поддавался воспитанию. Характер у него был твердым, по-видимому, еще до нашего знакомства, не изменился он и в дальнейшем.
Я подозреваю, что в какой-то ранний момент своего существования он решил, что у собаки в этом мире нет будущего. И поэтому с упорством, которым отличался каждый его поступок, он задался целью стать чем-то еще. Подсознательно он вообще не считал себя собакой, однако, в отличие от многих глупых псов, не ощущал себя и человеком. Впрочем, он терпимо относился и к тем и другим.
Не только по поведению, но и внешне он был ни на кого не похож. По величине Матт ненамного уступал сеттеру, однако во всех других отношениях был очень далек от любой известной породы. Задняя часть его тела была на несколько дюймов выше передней, причем его сильно заносило вправо, и поэтому, когда он приближался, создавалось впечатление, что его сносит ветром градусов на тридцать от намеченного курса. Одновременно возникало жутковатое сходство с подводной лодкой, идущей на срочное погружение. Малознакомому с ним человеку бывало трудно сообразить, куда он направляется или что его интересует в данный момент. Глаза его не давали разгадки: они были посажены так близко, что он выглядел, а может быть, и действительно был немного косоглазым. Этот обманчивый вид имел свои преимущества, так как гоферам и кошкам редко удавалось угадать, куда же пес нацелился. Жертвы слишком поздно обнаруживали, что мчится-то он именно на них.
Еще большее недоумение вызывало то обстоятельство, что его задние ноги двигались медленнее, чем передние. Теоретически это удавалось объяснить тем, что задние ноги были намного длиннее, но после такого объяснения все же не исчезало тревожное впечатление, что передняя часть тела Матта медленно и неумолимо отрывается от запаздывающей задней.
И все же, несмотря ни на что, во внешности Матта была своеобразная привлекательность. У него была красивая, шелковистая черная с белыми пятнами шерсть, лежащая роскошными «штанами» на лапах, и длинный, гибкий и выразительный хвост. Хотя уши у него были довольно большими и обвислыми, зато лоб – высоким и крутым. Черная маска покрывала всю морду, за исключением носа картошкой. Нос был чисто-белым. Матт не был красавцем, но в его карикатурности было то же чувство собственного достоинства, каким отличались Авраам Линкольн и герцог Веллингтон.
Кроме того, Матт умел так себя поставить, что приводил посторонних в замешательство. Он был так убежден в том, что он не просто собака, что ему каким-то непостижимым образом удавалось убедить в этом окружающих.
В один ужасно холодный день в январе мама пошла в город сделать несколько послерождественских покупок, и Матт сопровождал ее. Она оставила его на улице перед универмагом Компании Гудзонова залива. С первых месяцев Матт очень явно проявлял свои твердые предубеждения, в частности, он терпеть не мог этой знаменитой Компании джентльменов – искателей приключений. Мама находилась в универмаге без малого час, и все это время покинутый на тротуаре Матт дрожал на ветру.
Когда мама наконец появилась, Матт уже позабыл, что добровольно остался на улице, и затаил обиду на предумышленное равнодушие к его особе. Он решил выразить свое неудовольствие, а когда он дулся, его было не сдвинуть с места. Что бы мама ни говорила, его невозможно было упросить встать с холодного бетона и проводить ее домой. Мама умоляла. Матт не обращал на нее никакого внимания и сосредоточенно смотрел на запотевшие окна кафе «Звезда» на противоположной стороне улицы.
Ни он, ни она не обращали внимания на кучку зрителей, собравшихся вокруг них. Тут были трое духоборов в их причудливых зимних одеяниях, полисмен в куртке на бизоньем меху и зубной врач из соседней поликлиники. Невзирая на холод, эти прохожие стояли и с возрастающим интересом наблюдали, как мама приказывает, а Матт решительно отказывается слушаться, утробно ворча и слегка обнажив верхние зубы. Оба начинали раздражаться, и тон их восклицаний становился все более резким.
Именно в этот момент дантист утратил ощущение реальности. Он шагнул вперед и обратился к Матту как мужчина к мужчине.
– Послушай, старина, будь благоразумен! – сказал он укоризненно.
Матт ответил глухим презрительным ворчанием, и это окончательно вывело из равновесия полисмена.
– Что здесь происходит? – спросил он.
Мама объяснила:
– Он не хочет идти домой. Не хочет, и все!
Полисмен был человеком действия. Рукой в варежке он помахал перед носом Матта.
– Ты что, не видишь, что даме холодно? – спросил он строго.
Матт закатил глаза и зевнул. Полисмен потерял самообладание.
– Послушай-ка, – закричал он, – ты сейчас же пойдешь домой, или, клянусь, я тебя арестую!
К счастью, в этот момент папа и Эрдли проезжали мимо. Папа и раньше уже бывал свидетелем подобных перепалок между Маттом и мамой; он сразу же принял решительные меры: схватил обоих в охапку и затолкал на переднее сиденье Эрдли. Папа не мешкал, так как не имел ни малейшего желания быть свидетелем реакции рослого полисмена и почтенного дантиста, когда они осознают, что всерьез спорили на людной улице с собакой.
Спорить с Маттом было почти всегда бесполезно. С возрастом он стал более голосистым и еще более упрямым. Когда его просили сделать что-то, чего ему не хотелось делать, он начинал ворчать. Если настаивали – ворчание усиливалось и звучало то громче, то глуше. Это было не рычание, и в нем не было ничего грозного. Это было ни на что не похожее упрямое гудение.
Случилось так, что в ту первую зиму на Западе папа писал роман и моментально раздражался, когда ему мешали во время работы над рукописью.
Однажды вечером он сидел в гостиной, сгорбившись над портативной пишущей машинкой. Его лицо вытянулось и осунулось от сосредоточенности, но на бумаге мало что появлялось. При виде знакомых симптомов мама и я благоразумно перебрались на кухню, а Матт остался спать в гостиной у пылавшего камина.
Матт не умел спать беззвучно. Он храпел с особым присвистом, а так как сны ему виделись бурные, то, когда он мчался по воображаемой прерии в погоне за кроликом, всхрапывание у него часто перемежалось пронзительным тявканьем.
В тот вечер ему, должно быть, повезло. Возможно, он преследовал старого или больного кролика, а может быть, кролик поскользнулся и упал. Во всяком случае, Матт нагнал кролика, схватил его, и в гостиной тут же разразилась страшная сцена.
Творческое настроение папы было грубо нарушено. Он взревел, и Матт, вырванный из сна как раз в момент победы, был явно недоволен.
– Убирайся, несносная тварь! – заорал отец.
Матт приподнял верхнюю губу и приготовился спорить.
Папа был вне себя:
– Я сказал: вон, ты, живая молотилка!
Упрямое ворчание Матта сразу же стало громче. Мы с мамой на кухне вздрогнули, предчувствуя неприятности, и молча посмотрели друг на друга. Звук разбитого стекла подтвердил наши опасения, когда увесистый том энциклопедии грохнулся в стену столовой, пролетев сквозь стеклянную дверь. Матт появился на кухне почти одновременно с этим звуком. Даже не взглянув в нашу сторону, он с шумом скатился по лестнице в погреб, всем своим видом выражая негодование.
Папа тут же раскаялся. Он поспешил за Маттом в погреб, и мы услышали, как он извинялся, но безрезультатно. Три долгих дня Матт просто не замечал папу. Применение силы вместо убеждения было, по мнению Матта, смертным грехом.
Очень рано у нашего пса развилась еще одна несносная привычка, от которой он так и не избавился. Когда упрямое ворчание не помогало уклониться от исполнения какой-нибудь неприятной обязанности, он притворялся глухим. Иногда я терял самообладание и, наклонившись так, чтобы поднять одно из его длинных ушей, кричал ему мои приказания голосом валькирии. Но Матт поворачивал ко мне свою морду с таким выражением, что казалось, он вот-вот вежливо, с несносным спокойствием спросит: «Извините. Вы что-то сказали?»
Мы не могли предпринять никаких мер, чтобы излечить Матта от раздражающей нас привычки, так как точно такая же привычка была у моего дедушки со стороны папы, который иногда навещал нас. Дедушка бывал абсолютно глух ко всему, что требовало с его стороны каких-нибудь усилий. Однако он мог услышать и среагировать на слово «виски», даже если бы его произнесли шепотом в запертой спальне тремя этажами выше того уютного кресла, в котором он обычно сидел.
Читателю уже ясно, что с такой собакой, как Матт, жить было нелегко. Но непреклонность, из-за которой с ним было так трудно справляться, в еще большей степени затрудняла, а иногда делала фактически невозможным его собственное общение с окружающим миром. Упрямство на всю жизнь обрекло его на трагикомическую роль. Но, к несчастью, его борьба с капризницей судьбой не была только его личной борьбой. Она неизбежно вовлекала и тех, кто его окружал, причем часто это вело к катастрофическим последствиям.
Где бы Матт ни проходил, он оставлял по себе неизгладимые воспоминания, то сопровождавшиеся вскриками негодования, то покрытые пеленой почти полного безумия. В нем сидел дух Дон Кихота. Вот в такой атмосфере моя семья и я жили более десяти лет.
Глава 3
Тоска сизая
Пожалуй, самое страшное унижение, какое Матту пришлось претерпеть от нас, было связано с любовью моего папы к английскому языку. Библиотекарь, писатель, начитанный человек, папа был воинствующим защитником святости письменного и устного слова, и, когда он сталкивался с неправильным употреблением слов, возмущение его не знало границ.
Но поскольку североамериканцы говорят именно так, как и положено говорить североамериканцам, у папы частенько были все основания гневаться. Один раз я сам видел, как он с презрением отвернулся от представителя так называемой новой аристократии, известного бизнесмена, услышав, что бедняга собирается «занемедлить» выпуск нового продукта. Папа считал, что такого рода бессмыслица непростительна. А уж когда дело касалось жаргона рекламщиков, у папы просто не находилось слов.
Он испытывал к рекламному стилю такую неприязнь, что популярные журналы редко допускались в наш дом. Маму отсутствие этих журналов огорчало; но вы не можете себе представить, какие неприятности обрушивались на наши головы, если папа случайно обнаруживал экземпляр журнала «Друг женщин», спрятанный за диванными подушками в гостиной. Потрясая возмутительной книжицей, папа разражался обвинительной речью и осыпал своих невольных слушателей целым градом язвительных предсказаний о том, что грозит миру, допускающему такое поругание святая святых.
Такие случаи бывали, к счастью, редки, но время от времени, когда один из нас забывал об осторожности, это повторялось. Именно в результате одного такого инцидента на Матта обрушилась «сизая тоска». Все началось весенним вечером, на второй год жизни Матта. К маме приходили на чай подруги, и одна из дам принесла популярный журнал для женщин, а потом не потрудилась унести его с собой.
В тот вечер папа был не в своей тарелке. Он забыл захватить из библиотеки очередную охапку книг. Предаться своему любимому вечернему занятию он также не мог. Папа любил дергать сорняки в садике за домом, но сегодня москиты были слишком назойливы. Он остался в доме и бесцельно слонялся по гостиной, пока у мамы не лопнуло терпение.
– Ради бога, перестань топать, – сказала она наконец. – Сядь и почитай журнал. Он там, на столе, у моего стула.
Мама, должно быть, была полностью поглощена вязаньем, когда говорила это. Она редко бывала так несообразительна.
Из моей спальни, где я писал сочинение по Шамплену[11], я слышал ее слова, но не обратил на них должного внимания. Матт, который спал у меня в ногах и видел сны, совсем ничего не слышал. Никто из нас не ожидал того отчаянного вопля, который в следующее мгновение огласил весь дом. Папин голос, достойный строевого командира, вгонял в оторопь даже тогда, когда, как в этот раз, сами слова вообще было невозможно понять.
– Что же, черт побери, могут сказать соседи, когда они видят в нашем доме грязное исподнее? – прогремел он.
Матт вскочил так внезапно, что больно стукнулся головой о крышку стола. Шамплен вылетел у меня из головы, и я судорожно стал вспоминать какой-нибудь свой проступок, связанный с бельем. Затем мы услышали успокаивающий, миролюбивый голос мамы, пытавшейся все уладить. Мой пульс снова стал нормальным, и, подгоняемый любопытством, я вышел в холл, чтобы заглянуть в дверь гостиной.
Папа мерил комнату, вышагивая как сержант-майор, и размахивал перед собой раскрытым журналом. Я мельком увидел красочную, во всю страницу рекламу, на которой была изображена невыразимо грязная пара кальсон, как позорный флаг развевающаяся на бельевой веревке. Через всю страницу крупными красными буквами шло убийственно оскорбительное обвинение:
ЭТО, МОЖЕТ БЫТЬ, ВАШИ!
Мама сидела на стуле мирно, но губы поджала.
– Послушай, Ангус! – сказала она. – Возьми себя в руки! Ведь каждый хочет жить, а если эта компания не может иначе продать свою синьку для белья, то как же ей быть?
Папа ответил язвительным и, на мой взгляд, подходящим советом, но мама пропустила его замечание мимо ушей.