«Господи, боже мой, – подумала Елена Андреевна. – Неужели та жизнь действительно была на самом деле? И та комната в коммуналке на Сивцевом Вражке (сойдясь с ней, Петр Петрович ушел от своей первой жены, оставив ей все нажитое – кооперативную квартиру, дачу, машину) тоже была?»
Они жили там какое-то время, а потом Петр Петрович взял и приобрел комфортабельную дачу в окрестностях Внукова. Это был девяносто второй год. Все разваливалось на куски. Дача во Внукове принадлежала семье дипломата, работавшего в ООН. Он не пожелал возвращаться и дачу спешно продал – Петр Петрович заплатил дипломату валютой, она у него была в достаточном количестве уже тогда. Все панически боялись инфляции и за доллары готовы были продать даже фамильное гнездо.
Это был их первый собственный дом там . Эта жалкая дипдача с водопроводом и скрипучей лестницей казалась ей почти дворцом. В девяносто шестом они продали ее – участок в несколько гектаров оказался золотым капиталовложением, а вот дом просто пошел под бульдозер на слом, и купили участок на Рублевском шоссе. Их тамошний дом был уже совершенно иным. Но его пришлось оставить, как и все остальное, уезжая за границу в фактическую эмиграцию.
– Это мне тоже нравится на тебе. Но… – голос Петра Петровича совсем охрип. Он помассировал горло ладонью. На нем была синяя рубашка с расстегнутым воротом и замшевая желтая куртка. Все от «Армани», но вот странно – на нем даже «Армани» не слишком бросался в глаза.
– Ты что, неважно себя чувствуешь? – спросила Елена Андреевна.
– Нет, все нормально.
Она посмотрела на мужа – ей показалось, что… Нет, нет, ей показалось, чего не бывает – легкая простуда, обострение хронического тонзиллита, немного распухшие гланды.
– Может быть, поедем домой? Илюша обрадуется, – сказала она.
– А как же столик в ресторане? – он снова смотрел на жену с усталой улыбкой.
– Наш сын редко видит нас, Петя.
– Скоро он будет видеть нас еще реже. А потом мы станем ему вообще не нужны.
– Мы будем нужны ему всегда. Как и друг другу. – Елена Андреевна в драгоценном бриллиантовом колье быстро подошла к мужу и положила ему ладонь на лоб.
– Нет у меня температуры, – он вздохнул и закрыл глаза. – Рука у тебя прохладная. Так жарко, а ты прохладная.
– Давай ничего не будем покупать здесь сегодня, – сказала Елена Андреевна.
– Тебе совсем ничего не понравилось?
– Нет, мне как раз понравилось все, но…
– Тогда что-то мы должны купить сейчас!
– Почему сейчас? – она услышала в голосе мужа так хорошо знакомое ей тревожное нетерпение.
– Потому что… вдруг потом больше не будет подходящего времени, Лена.
– Не будет подходящего времени? – она искренне удивилась. – Почему?
– Ну, так просто. – Он поднялся с кожаного кресла.
– Послушай… ты все же… ты хорошо себя чувствуешь?
– Я чувствую себя прекрасно. – Петр Петрович энергичным жестом подозвал к себе пожилого ювелира.
Елена Андреевна поняла, что он намерен купить ей бриллиантовый гарнитур.
– Мне больше понравился первый вариант, – сказала она покорно (вопросы сделок были всегда его прерогативой).
Молодой ювелир снял с нее колье с бериллами и осторожно надел другое.
Елена Андреевна подошла к зеркалу. Петр Петрович разговаривал с пожилым ювелиром.
Похожее колье было на ней тогда, в девяносто пятом, когда их с Петром Петровичем впервые пригласили на прием в Кремль. Это был специальный прием для тогдашней элиты бизнеса. Как неуютно они себя там чувствовали, на этом приеме. А потом был еще прием и еще, потом был даже бал. И как-то незаметно все вошло в норму, стало даже привычно. Господи, даже скучно!
А потом произошло это проклятое убийство председателя банка «Росинтеграция». И Петру Петровичу позвонили, предупредили, что за ним могут приехать из прокуратуры и ФСБ, что вопрос о его задержании решается на Лубянке. И он среди ночи – да, а что было делать? – поехал в Кремль. И его туда пропустили. Все газеты потом ехидно писали, что он скрывался от возможного ареста в кремлевской приемной, коротая ночь на диване. Но это было ложью. Тогда в Кремле ни на каком диване он не спал, сидел в одном просторном кабинете с видом на Царь-пушку из окна и вел разговор за чашкой кофе с одним умным человеком.
В принципе уезжать, эмигрировать из страны им следовало уже тогда. Ночной звонок, предупреждение о возможном аресте – это был сигнал, которому они не вняли. Но как Петр Петрович мог внять этому сигналу? К тому времени он обладал уже немалым, солидным капиталом. И бизнес – тогдашний российский бизнес середины девяностых – не то чтобы разочаровал его… нет, он стал ему тесен. Елена Андреевна знала своего мужа как никто другой – нет, нет, он никогда не был бездушной машиной для наживания миллионов, а потом и миллиардов. Бизнес был лишь одним, самым выгодным приложением его природного таланта и кипучего, деятельного, во многом саморазрушающего, самопожирающего темперамента. Во главе же угла всегда стояли идеи. Масса идей. Самых разных, порой даже взаимоисключающих друг друга. У крупных и по-настоящему талантливых бизнесменов вообще всегда во главе угла – идея, мечта, пусть и самая бредовая, как, например, футбол во всех его разновидностях и ипостасях. Или же «нефтяное государство в государстве», «корпоративная солидарность», «бизнесхартия», «Священный союз», «Общеевропейская конституция», или же «перманентная демократизация тоталитарных режимов», как у старика Сороса, или же…
Либеральная идея – вот что всегда было во главе угла для Петра Петровича Шагарина. Либеральная идея… «Иде я нахожусь?!!»… Господи, как же он – такой всегда сдержанный, вежливый, вкрадчивый – раздражался и бесился, когда при нем упоминали этот стариннейший, с бородой анекдот времен Леонида Ильича! «Иде я нахожусь…», идея либеральная…
А ведь ему многие сведущие люди говорили, что на текущий момент это еще больший бред и морок, чем футбол и «демократизация тоталитарных режимов». Но он ухватился за эту идею. Прилип, точно к смоле! И начал создавать, сколачивать собственный партийный блок.
Елена Андреевна с содроганием вспоминала эту партийную эпопею. Пора было срочно выводить капитал за рубеж. А он – ее муж – маниакально занимался партийным строительством. Сколько денег они потеряли на этом? Конечно же, он все сосчитал до последнего рубля, до доллара – деньги свои и чужие он считать умел. Но ИДЕЯ – это прожорливый Молох… Она существовала вне этих его катастрофических финансовых потерь, вне денег, вне его самого. Неужели он и правда всерьез мечтал, что на гребне этой идеи он когда-нибудь станет президентом? Вряд ли. Все же он был – во всем, кроме этого, – жесткий прагматик и реалист. Но что может поделать прагматизм с человеческой натурой?
«Как ты не понимаешь, Лена, это ведь так просто. Либеральные ценности, заложенные в менталитет нации, – это ведь… это не что иное, как существующий вот уже двести лет на одном и том же месте, в одном и том же доме ювелирный магазин на Червеной улице», – горячился Петр Петрович, когда она начинала спорить с ним. И напрасно было спрашивать о том, торговали ли бриллиантами в том магазине во время войны, когда по узким улочкам еврейского гетто громыхали грузовики СС, и потом, во времена Варшавского пакта, и той самой пражской весной с ее цветущими каштанами и танками? «Ах, Лена, ты должна со мной согласиться, ты должна принять мою точку зрения, это так для меня важно», – говорил он. И она принимала и соглашалась. Она чувствовала его безмерное одиночество. Вокруг было столько людей – одной обслуги со счета сбиться, а они всегда чувствовали себя словно в вакууме. Странно, этот всепоглощающий вакуум точно ядовитое облако начал обволакивать собой и их сына. И это тревожило Елену Андреевну больше всего.
Имелось и еще одно тревожащее обстоятельство. И оно стоило Елене Андреевне немало душевных сил и нервов. Но оно уже, к счастью, было в прошлом. Да, без всяких сомнений в прошлом. Ведь он – ее муж – сам ей сказал об этом.
Бриллиантовый гарнитур упаковали в футляр. Петр Петрович пожелал забрать покупку с собой. Он выписал чек. В это время в ювелирный магазин заглянул Анджей Хогель, водитель-охранник. В Праге, как, впрочем, и в Лондоне, многочисленная охрана использовалась Петром Петровичем лишь во время каких-то светских или политических мероприятий. Конечно, за свою личную безопасность следовало опасаться всегда, но… В Европе, да и в Америке, как известно, за глаза потешаются над всеми «новыми русскими», приезжающими с пышной многолюдной свитой. Это все признаки варварства, азиатчины, ущербности менталитета. А здесь так вести себя не принято, это дурной тон. Здесь сам Билл Гейтс ходит в клетчатой ковбойке и кроссовках, норвежские нефтяные магнаты ездят на велосипедах, создатель мировой империи моды, как простой обыватель, каждое утро прогуливается «на уголок» к соседнему с его особняком кафе и покупает грошовые комиксы и газеты.
Водитель-охранник протянул Петру Петровичу спутниковый телефон. Елена Андреевна сразу поняла, что мужу звонит Павел Шерлинг – его юрист и поверенный в делах.
– Вечер добрый, Петр Петрович, как самочувствие?
– Отличное, спасибо. Какие-то новости? – Петр Петрович сделал вежливый жест пожилому ювелиру – одну минуту, извините.
– Из Москвы в пражскую прокуратуру послан очередной запрос.
– О чем?
– Снова о вашей экстрадиции. – Шерлинг на том конце кашлянул. – Опять эта возня.
– Ну, здесь, в Праге, волноваться не о чем, – сказал Петр Петрович.
Елена Андреевна посмотрела на него – бодрится. Вот так же он бодрился и в Лондоне. Там дошло до того, что встал вопрос о политическом убежище по политическим мотивам. Генеральная прокуратура бомбардировала Лондон запросами об экстрадиции – в России против Шагарина были возбуждены уголовные дела по обвинению его в финансовых махинациях, незаконном предпринимательстве и отмывании капитала. В результате вопрос о политическом убежище отпал сам собой. Но он убеждал себя и ее – «Англия никого не выдает, мы здесь в полной безопасности». Запрос об экстрадиции был рассмотрен в лондонском суде и оставлен без удовлетворения. «Вот видишь, Лена, Англия никогда никого не выдает! Это принцип, вековая традиция, имеющая силу закона. Это и есть либеральная идея в действии», – повторял Петр Петрович. Она видела не только это, но еще и то, что он теряет самоконтроль и впадает в эйфорию. И снова бредит этой своей «либеральной идеей», партийным строительством – подспудно из-за рубежа, с берегов туманного Альбиона. Та скандальная пресс-конференция в Сити… Ах, не надо было ее проводить. И на вопросы журналистов не надо было отвечать так резко, так агрессивно. Надо было понимать, что в предвыборный год на берегах Москвы-реки все эпатажные обличительные филиппики с берегов туманного Альбиона трактуются совершенно в особом ключе.
По поводу той пресс-конференции уже в английский МИД поступил запрос. Англия, конечно, не выдавала никого и никогда, но… Петра Петровича внезапно вызвали в Скотленд-Ярд и допросили. Оказывается, во исполнение запроса коллег из Москвы. Затем свой визит в их особняк на набережной Темзы нанес коронер. А потом… потом были долгие консультации. В Лондон спешно прилетел адвокат Павел Шерлинг и… ничего не добился. Им всем было настоятельно рекомендовано покинуть пределы страны. Нет, Англия, родина Шекспира, Шелли и столь любимого ими обоими Тома Стоппарда, не выдала их. Она просто вышвырнула их пинком под зад в Восточный сектор, в эту самую Прагу.
Елене Андреевне так хотелось объяснить мужу – мягко, чисто по-женски: вот видишь, дорогой, и это тоже твоя либеральная идея в действии. Но она жалела его. Она чувствовала – ему нанесен жестокий удар. И просто грешно ей, его жене, прожившей с ним в браке шестнадцать лет, добивать его этим. Хотя… Были, были в их такой счастливой супружеской жизни моменты, когда ей хотелось ударить его – ударить как можно больнее, чтобы он понял, осознал… Об этих моментах Елена Андреевна вспоминать не любила. Ведь он сам сказал ей, что с прошлым – с тем прошлым – покончено. Он поклялся ей. И здесь, в Праге, ей не в чем было упрекнуть его как мужа. Он проводил много времени с ней. Исполнял все ее капризы. Покупал драгоценности. Вот сейчас, после магазина Шписа, они должны были поехать в тот французский ресторан у Карлова моста и ужинать – вполне счастливая, очень богатая зрелая супружеская пара, пусть и гонимая, находящаяся под дамокловым мечом экстрадиции по запросам российской генпрокуратуры, но все равно живущая полной жизнью. Что-то в духе старого голливудского кино с Кетрин Хепберн и Спенсером Трейси. Но старое голливудское кино Петр Петрович терпеть не мог.
– Как Лида поживает? – спросил он Павла Шерлинга по телефону после небольшой паузы. – Загорела? Это хорошо… Привет передает? Лена, Лида передает привет, слышишь? – Петр Петрович глянул на жену. – Ей тоже привет от моей Лены. А как у Маши дела?
Лида, точнее, Лидия Антоновна, была женой Павла Шерлинга. Маша – их восемнадцатилетней дочерью. Самому Шерлингу только-только исполнилось сорок – он выглядел значительно моложе и часто со смехом и тайной гордостью говорил, что его порой принимают не за отца, а за бойфренда «столь юного создания». Странный пунктик для самолюбования, особенно для правоведа и юриста. Вообще от четы Шерлинг, будь ее воля, Елена Андреевна держалась бы подальше. Но Петр Петрович чрезвычайно ценил Шерлинга за деловую хватку и трезвый ум. И доверял ему. А ведь он доверял очень немногим.
Они покинули ювелирный магазин – у его дверей их ждала машина. Водитель Анджей распахнул перед ними ее серебристые сияющие двери. Потихоньку тронулись. Удобно устроившись на белых кожаных сиденьях, Елена Андреевна закурила. В салоне было прохладно, пахло лимонной эссенцией. Петр Петрович откинул голову на кожаный подголовник.
– Довольна? – спросил он.
– Да, а ты?
– Я?
– Тем, что купил мне такой отличный подарок?
– Конечно.
– Что Павел сказал тебе по поводу Маши? Сдала она свои экзамены?
– Да. Осенью поедет в Мюнхен. Там, Павел сказал, традиционно сильные преподаватели по классу скрипки. Будет заниматься.
– Талантливая девчушка.
– Очень.
– В прошлый раз, когда они все вместе к нам приезжали, мне показалось… она сильное впечатление произвела на Илюшку.
– Это было давно, Лена. – Петр Петрович посмотрел на жену. – Когда они все приезжали… Илья тогда был совсем еще ребенком.
– Это было год назад, – тихо возразила Елена Андреевна.
– Правда? А мне показалось… столько времени прошло…
– Ты устал?
– Нет, с чего ты взяла?
– Просто вид у тебя такой… отрешенный.
– Разве?
– Думаешь об этом чертовом запросе из прокуратуры? – тревожно спросила Елена Андреевна. Странно, но здесь, в салоне машины, вид Петра Петровича ей не понравился. Откуда эта нездоровая желтизна, эта внезапная бледность, проступающая на его смуглом лице как нечто чужеродное – как грим, как белила, как мука?
Боже, при чем тут мука? Какая еще мука?
– Нет, об этом я совсем даже не думаю. – Он вяло пошевелился. – Ты вот напомнила. Он сказал, а я почти сразу забыл…
– Да? А о чем же тогда ты думаешь?
Он не ответил – смотрел в окно машины. Они неспешно ехали по узким улочкам еврейского квартала и как раз остановились на перекрестке возле Еврейской ратуши. Петр Петрович смотрел вверх – на двойные часы. Стрелки римского циферблата показывали время, по которому они все, весь город, целый мир жил и работал. Стрелки другие – единственные в своем роде и неповторимые, – шли в обратном направлении, показывая совершенно иное время.